- Как, как? - тревожно переспросила крестьянка, отступив еще на два шага, словно надеясь найти приют и защиту в складках скалы.
- Мадам Ксавье Буссардель, а девичье мое имя Агнесса Буссардель. Я дочь биржевого маклера. Говорит вам что-нибудь мое имя или нет?
- Но... но...
Старуха твердила эти два слова, как стон, как бессмысленный звук. Признать гостью или хотя бы ее имя - значит выдать себя. Агнесса догадалась об этом, сделала несколько шагов и заговорила, не дожидаясь ответа. Рассказала о своем путешествии, о данном ей поручении, но только когда она вытащила из сумочки книгу и дала пощупать госпоже Сиссу металлический ящичек под люстриновой обложкой, только тогда та успокоилась. Испуганный взгляд смягчился, глаза увлажнились слезами.
- Это мои детки, - бормотала старуха. - Мои дорогие дети... Это сын и невестка прислали мне из Италии помощь. Какие же они добрые!
Даже не подумав поблагодарить посланницу, она умилялась доброте супружеской четы, нашедшей себе приют под более милосердными небесами. Однако она вспомнила об Агнессе, сообразив, что нужно поскорее увести ее из сада.
- Нам нельзя здесь оставаться, - твердила старуха, оглядывая пустырь. Сюда могут прийти, могут нас услышать: теперь, как вы сами знаете, за всеми следят. Пойдемте ко мне домой. Я только у себя в домике чувствую себя спокойно. Идите за мной, я пойду впереди.
Она поправила платок, повязанный на волосах, и, выхватив из рук гостьи книгу, спрятала ее, черную, под свою черную шаль. Желая ей помочь, Агнесса взяла цапку.
Идя по тропинке вслед за старухой, приспосабливая свои шаги к ее неверному шагу, Агнесса расчувствовалась. Впервые в жизни ей довелось беседовать с госпожой Сиксу-Герц старшей, и при каких обстоятельствах! В каком виде предстала перед ней старуха! В эту минуту она вспомнила анекдоты, ходившие по Парижу насчет этой классической еврейской матери. Уверяли, что старуха Сиксу-Герц так и не сумела отделаться от акцента немецких гетто. Ну и тупица! Однако она настолько утратила теперь свой еврейский акцент, что Агнесса удивилась, услышав ее чисто местное произношение, которое не имело ничего общего ни с произношением Верхнего Прованса, ни долины Роны и было типичным для Нижнего Дофине. Агнессе уже приходилось слышать здешний говор во время своего велосипедного путешествия, когда она справлялась у местных жителей о дороге или когда говорила с женщиной, высунувшейся и? окошка хижины. С тех пор как Агнесса поселилась в Пор-Кро и разъезжала по всему Лазурному берегу, она в совершенстве научилась отличать марсельский акцент от тулонского, которые в свою очередь оба отличались от гиерского, а гиерский отличался от каньского. И если госпожа Сиксу-Герц, урожденна? Герц, смогла за какие-нибудь несколько месяцев перенять акцент Барони, следовательно, она обладала верным слухом и даром произношения, что опровергало ходившую о ней легенду и показывало всю меру парижского злоязычия.
Когда обе женщины уселись в домике у окошка, Агнесс; тут только заметила, что к страхам беженки примешивается какая-то одержимость, самолюбование. Пройдя улочкой прямо к дому, старуха и не подумала закрыть дверь изнутри на засов, да и на дворе еще недостаточно стемнело, чтобы нельзя было разглядеть в окошко, как ни было оно залеплено грязью, хозяйку и гостью.
- Снимите обложку, - посоветовала Агнесса, указывая на книгу, которую старуха по-прежнему прижимала к груди. - У вас есть ножницы, чтобы разрезать люстрин?
- Боже сохрани! Я его распорю: материя еще может пригодиться.
Под распоротым люстрином оказался ящичек на пятьдесят сигарет Кравэн ярко-красного цвета.
- Мне уйти? - осведомилась Агнесса, видя, что хозяйка дома в нерешительности вертит ящичек в руках и, видимо, не собирается открывать его при посторонних.
- Нет, нет. Сидите.
Она поднялась со стула и молча исчезла на антресолях, где, очевидно, помещалась ее спальня. Дверь сама захлопнулась за 1ей. Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Агнесса осмотрелась. Судя по размерам домика, здесь была всего только одна комната. Помещение показалось ей ужасно убогим и не слишком приятным. По всей видимости, старуха жила совсем одна и, экономя скудные свои средства и силы, не всякий день занималась сборкой. Посуда была разбросана по всей комнате. Колченогий круглый столик, у которого одна половина была опущена, стоял прислоненный к стене, в виде полумесяца. Кроме него, обстановку составляли кухонный буфетик и два стула. В очаге меж двух кирпичей, заменявших подставку для дров, лежал горкой, очевидно, уже давным-давно остывший пепел.
"Однако придется здесь задержаться, - подумала Агнесса. - Не могу же я сразу уехать. Но если я доберусь в Нион к ночи, я то будет хорошо".
Госпожа Сиксу-Герц вернулась в комнату уже без ящичка: видимо, успела запрятать его в тайник. Она явно оживилась, лаза ее заблестели, и разговор стал живее.
- Надеюсь, вы не откажетесь закусить, мадам? Вы ведь прибыли издалека. Чашечку чаю?
- Чай! С огромным удовольствием.
Старуха засуетилась, выбрала из кучи полешек у очага несколько щепочек, положила их между кирпичей и зажгла. Воду она вскипятила прямо в кастрюльке, а потом вылила кипяток в чайник, где были остатки от предыдущей заварки. Жидкость весьма неопределенного цвета была разлита по чашкам. Госпожа Сиксу-Герц извинилась: сахарина у нее нет.
- По-моему, у меня должно быть с собой немножко сахара, - сказала Агнесса, роясь в сумке.
Она предложила сахар хозяйке. И так как после Систерона она в последний раз ела в полдень, когда поднялась, ведя велосипед, на гору, она вытащила остатки холодной кукурузной каши и отдала хозяйке половину. Это скудное пиршество окончательно подкрепило силы старушки, и она заговорила многословно и подробно. Она славила своего сына и невестку, которые так ее любят. Живут они в Виареджо, где, слава богу, всего вдоволь, и они могут пользоваться привычным комфортом. Не говоря уже о том, что у них в Италии могущественные друзья и что в Италии не так распространены расистские идеи. Ее дорогим деткам ужасно хотелось бы ее туда переправить, да и она сама об этом прямо мечтает, но пока еще это невозможно, их план натолкнулся на неодолимые трудности.
- Однако, мадам, вы сами говорите, что у них там есть рука. И потом я слыхала, что итальянские власти...
- Но они же пытались! Каждый день пытаются! Вы и представить себе не можете, как они там хлопочут! - простонала госпожа Сиксу-Герц, которая в приступе горя отчасти утратила свой местный акцент. - Подождите-ка, вы сейчас сами убедитесь.
Она отошла в угол и принесла целую связку писем и телеграмм, разложенных по числам и месяцам, начавшим прибывать к ней из Италии, когда она жила еще в Марселе не в таких ужасных условиях. И эти бумажки, которые старуха передавала гостье со своими комментариями, то и дело смахивая слезу умиления, эти послания, выдвигавшие весьма веские мотивы, призывавшие к терпению и изложенные эзоповским языком, произвели на Агнессу несколько неожиданное впечатление. Несомненно, она судила не очень объективно, слишком уж по-французски слишком уж по-буссарделевски, ибо в ее семье делались вещи и похуже, зато там хоть не оставляли друг друга в беде; во вся ком случае, она догадалась, что чета, наслаждающаяся жизнью в Виареджо, не испытывает ни малейшего желания навязать себе на шею старушку мать. Зачем ей, - писали они, - прерывать свой отдых в столь "благоприятном" климате? Тем паче что живет она в деревенской тиши и вкушает мир и спокойствие. Напротив, очень опасно пускаться в путь, где рискуешь нарваться на любые неприятности, особенно если путешествуешь одна в такие годы и по нынешним трудным временам... И как лейтмотив и как главный довод, продиктованный осторожностью, из письма в письмо повторялось: благоразумие требует довольствоваться тем, что есть, а пытаться действовать - значит искушать судьбу. Агнесса обнаруживала эти советы в каждом послании, иной раз в совершенно одинаковых выражениях, особенно если между их отправкой проходил значительный промежуток времени.
Поначалу она решила непременно проверить, нельзя ли с помощью связей Мано переправить старуху Сиксу-Герц через итальянскую границу. Но когда она заподозрила истинные намерения сына и невестки, желание это исчезло. Особенно же она боялась открыть глаза старухе, которая, возможно, с умыслом не желала их открывать. Над ними нависал потолок из почерневшей разошедшейся дранки, в грязное окошко виден был кусочек скудной горной природы, под стать скудости этого жилища; Агнесса вернула драгоценные письма всеми брошенной прародительнице, которая доверчиво хвасталась тем, что ее семейство находится в надежном месте. Она все твердила:
- Моя дочь, графиня де Мофрелан, с июня сорокового года живет в Соединенных Штатах; она уехала с мужем и детьми в самом начале исхода: она предвидела поворот событий. Мой старший сын смог вернуться в Португалию, ведь вы знаете, что Сиксу - португальского происхождения. А мой сын, тот, что в Италии, дал мне понять в письме, что его дети поехали к дяде в Каскаэс, где у него поместье. Там живут все их двоюродные сестры и братья. Но ведь вы должны знать мою Гислену и моего Жоффруа?
- Я их встречала в Париже еще до войны. И вообразите, в октябре прошлого года я их видела на Лазурном берегу. В поезде, в вагон-ресторане.
- В октябре? В октябре?.. Ну, конечно же, они еще не перебрались тогда в Испанию. Они заезжали в Марсель попрощаться со мной, перед тем как отправиться за Пиренеи: я жила как раз по дороге. Ну как вы их нашли?
- По-моему, они были в превосходной форме.
- Я так рада. Скажу вам откровенно, мадам, это мои самые любимые внуки. Ведь у бабушек тоже бывают свои слабости.
Агнесса, жалея старуху, оттягивала час своего отъезда. Но когда она поднялась, госпожа Сиксу-Герц переполошилась, ей так радостно было посидеть с человеком их круга! Конечно, она ни в чем не может упрекнуть здешних крестьян, жителей лощины, по крайней мере до сего времени, но ей буквально не с кем словом перекинуться. Дни тянутся бесконечно долго. Единственное развлечение - это слушать радио, которое у нее в спальне, добавила она, указывая на антресоли. Принимает она Швейцарию, слушать Лондон слишком опасно - могут донести. Зато она слушает все передачи Радио-Пари. Даже передачи Жана-Эрольда Паки. Этот Эрольд Паки говорит ужасные вещи, и всякий раз она делается просто больна.
- Но зачем же вы его слушаете? - удивилась Агнесса. - Я слушала один раз, и с меня хватит.
- Ах, это сильнее меня. Я знаю, что он будет говорить про нас всякие гнусности. А каким тоном он говорит о евреях, прямо как сумасшедший. И все-таки это сильнее меня, я просто не могу пропустить ни одной его передачи, слушаю, боюсь слово упустить.
День клонился к вечеру. Сославшись на это, госпожа Сиксу-Герц удержала Агнессу до утра: дороги в плохом состоянии, добраться до Ниона можно только при дневном свете.
- Я, конечно, знаю, что жилье у меня не ахти какое, - произнесла старушка, обводя рукой комнату. - Но неужели вы из-за этого откажетесь от моего гостеприимства? В спальне достаточно места для двоих. Кто знает, деточка, когда нам еще придется свидеться? Надеюсь, вы не обижаетесь, что я называю вас "деточка", но ведь вы дружны с моей внучкой и внуком.
Еще чувствуя на языке отвратительный вкус пойла - Агнесса выпила целые две чашки, не посмев отказать хозяйке, - чуть не засыпая под монотонные сетования старушки, а главное, сморенная усталостью, вдруг давшей себя знать, Агнесса думала о возвращении домой и сердилась на себя за такие мысли. Правда, госпожа Сиксу-Герц отчасти злоупотребляет своим положением, но и впрямь ее одиночество ужасно, а положение ее безвыходно; поэтому грешно упрекать ее в излишней болтливости.
Они продолжали разговор, вернее, продолжала старушка.
- Сегодня вечером останемся без последних известий, - произнесла она, взяв в свои руки руки Агнессы. - Не буду включать радио. Мне и так повезло: наконец-то удалось поговорить, с живым человеком.
Спустилась ночь, а она все сидела и болтала, хотя комнату заполнила тьма. Свет она не стала зажигать, экономя электричество.
Наконец она ощупью завесила окошко и включила лампочку, висевшую на конце шнура, который был зацеплен за гвоздь, вбитый в стену с таким расчетом, что красноватый свет падал прямо на стол. Сдвинув стулья, обе женщины уселись под этим жалким огоньком. Становилось холодно. Агнесса подумала о своем доме, о батареях центрального отопления, о богатых запасах дров, "Но не могу же я отвезти эту несчастную старуху на мыс Байю, твердила она про себя. - Впрочем, она, конечно, откажется, предпочтет скрываться в этой норе".
Когда старушка перестала сетовать на свою жизнь, на трудности и на страхи и когда она от теперешнего времени отступила в прошлое, Агнесса стала слушать внимательнее. Постепенно она узнала много подробностей о семействе Сиксу-Герц. Еще одна династия, но мало похожая на династию Буссарделей. Династия Сиксу-Герц была более недавнего происхождения, и Агнесса удивилась, узнав, что слияние этих двух имен, столь знаменитых в Париже, ставшее классическим синонимом мощи и богатства, возникло лишь после женитьбы одного из Сиксу на сидевшей сейчас перед ней Герц, которой не было еще восьмидесяти лет. Сама Герц было родом из Эльзаса и явно кичилась этим, как будто по нынешним временам это обстоятельство отличало ее от всех прочих ее соплеменников. Она так и заявила, что одни лишь эльзасские и авиньонские евреи могут считаться коренными жителями Франции, и Агнесса порадовалась, что эльзасская еврейка в годину бедствий очутилась в Конта, где к ее родичам относятся благожелательно. Как только госпожа Сиксу-Герц коснулась этого предмета, даже ее манера разговаривать изменилась, она уже не называла больше Агнессу "деточка" и смело выносила суждения насчет различных ветвей евреев. Превыше всех прочих она ставила эльзасских и авиньонских евреев, отдавая им преимущество даже перед евреями португальскими, которые фактически натурализовались, причем натурализация их произошла лишь в шестнадцатом веке. Но все равно, эти португальцы тоже принадлежат к элите, и надо было слышать, каким тоном она говорила о русских и польских евреях, о левантинцах и особенно об этом сброде - североафриканских евреях. Она сама происходила из семьи эльзасских буржуа, которые разбогатели еще два века тому назад, торгуя лошадьми, а Сиксу - португальские буржуа примерно с того же времени стали судовладельцами, и так от отца к сыну. В конце концов Париж начала Третьей республики соблазнил оба семейства, и когда она, Герц, вышла замуж за одного из Сиксу, то свадьба их стала чрезвычайным событием, ибо в ту пору парижские евреи, выходцы из разных стран, редко вступали в брак между собой. Но от этого союза возник банк Сиксу-Герц; сыновья и внуки унаследовали дело и носят это двойное имя.
Агнесса отлично понимала, что разглагольствования хозяйки дома являются плодом долгих размышлений, выношенных в одиночестве, и что сейчас они безудержно хлынули наружу. Первый же попавшийся слушатель должен был вытерпеть весь этот по ток. И, впрочем, было вполне естественно, что та, которая добровольно взялась вручить золотые монеты и сверх того был;> представительницей крупной парижской буржуазии, известной и мирные времена своими либеральными идеями, внушала доверив старой еврейской даме, лишившейся сейчас всех преимуществ Даваемых ее положением в парижском обществе. Старуха сняла с головы платок и стала похожа на прежнюю госпожу Сиксу Герц. Она выпрямила согбенный стан и в такт разговора барабанила пальцами по столу, как по клавишам рояля. В пылу увлечения она даже намекнула Агнессе, что не совсем одобряет брак своей дочери с графом де Мофреланом.
- А не угодно ли вам, мадам, закусить? - произнесла наконец госпожа Сиксу-Герц таким тоном, будто находилась в своем особняке на авеню Иена.
Агнесса чувствовала какое-то смутное разочарование. Признаться, от этого дня она ждала большего или, во всяком случае, чего-то иного... "В конце концов, - думала она, - должен же был кто-нибудь взять на себя это поручение. А я сама предложила Мано свои услуги. И вовсе это не так уж сложно! И в самом деле, ни разу ни по дороге, ни в этой лачуге у нее не возникало ощущения опасности, несмотря на то, что она везла с собой запрещенный груз.
После скудного обеда, который украсила коробка сардин, извлеченная из буфетика, где Агнесса успела заметить довольно солидный запас продуктов, старуха заявила, что ее гостья, видимо, очень устала после путешествия, да и сама она привыкла ложиться рано. Она согласилась взять несколько продовольственных талонов, предложенных Агнессой.
Она ввела свою гостью на антресоли, тесные, как альков. Все свободное пространство занимала железная кровать, слишком узкая для двоих. Постельное белье, очевидно, уже давно не менялось. Старуха взбила матрац, разделась и легла первая. При слабом свете лампочки Агнесса успела разглядеть простыни, и вид их внушил ей желание лечь на пол, подстелив под себя свой плащ. Но не говоря уже о том, что в комнате просто не хватило бы места, ей было неловко предложить это хозяйке. Она сняла только платье и скользнула на сомнительное по чистоте ложе.
Старуха потушила свет, но разговаривать не перестала. Агнесса изредка отвечала ей. Лежа бок о бок в полном мраке в этой затхлой комнатенке, семидесятилетняя хозяйка и ее молодая гостья продолжали обмениваться светскими фразами вроде: "Вообразите себе, мадам... Неужели, мадам? Ну, конечно, мадам..."