Не стоило даже об этом задумываться. Агнесса чувствовала себя уже в пути. Уже предвосхищала лихорадку отъезда, множество хлопот, приготовлений, уже напрягала волю, которой потребуют от нее бесчисленные трудности, уже готовилась ко всем сюрпризам, ожидающим ее в дороге и в Париже. И все эти вдруг нахлынувшие мысли и чувства как-то отодвинули на задний план горе, причиненное смертью дяди Теодора. За последние несколько месяцев, вдалеке от Парижа и втайне ото всех, Агнесса восстановила свои связи с близкими, и теперь все привычки и обычаи семьи снова вошли в ее плоть и кровь. Поэтому она сразу уловила незамысловатую хитрость, заключенную в этой двуликой формулировке извещения о смерти "дедушки" Буссарделя, поскольку телеграмма была подписана внуком дяди Теодора; очевидно, надеялись, что так телеграмма вернее достигнет неоккупированной зоны. И родные тоже хорошо ее знали и не сомневались, что она все поймет с полуслова. Это был знак круговой поруки клана, ей протягивали руку; она звалась Буссардель, урожденная Буссардель, и могла, если понадобится, убедить власти, что речь идет о смерти ее собственного деда. Семья как бы спрашивала: "Желаешь ли ты приехать? Тебе предоставляется эта возможность, но тебя не принуждают". Агнесса подсчитала в уме: похороны в пятницу утром, нынче вторник, она успеет прибыть вовремя.
Агнесса надавала поручений обеим женщинам, перерыла весь шкаф, из которого несло нафталином, уложила вещи, записала все инструкции касательно распорядка дня Рокки, а также номер телефона Мано на случай непредвиденных осложнений, собрала кое-какую провизию для обитателей авеню Ван-Дейка, не забыла захватить с собой черную шаль, из которой вполне мог получиться тюрбан, вообще не забыла ни одной мелочи, и в траурной одежде быстрым шагом прошла от дома до порта, сопровождаемая Ирмой, несшей чемодан. Там она села на утренний катер.
В Тулоне все формальности были улажены с такой неожиданной легкостью, что Агнесса совсем успокоилась. Чиновники супрефектуры невозмутимо отвечали на все ее вопросы, заверили, что не потребуется никаких дополнительных документов, что на контрольном пункте ей достаточно будет предъявить телеграмму, и, разъяснив ей все это, углубились в свои бумаги. Агнессе оставалось отправиться на вокзал. А чего только не рассказывали им с первого дня перемирия! Путешествие в Париж, пересечение демаркационной линии - все это превращалось в полулегендарное предприятие, столь же героическое, сколь и гибельное... Видно, людям мало тех реальных бед, которые обрушились на Францию: еще от себя добавляют! И если кому-нибудь удается совершить это путешествие, то он думает лишь об одном - как бы выставить себя в наиболее романтическом свете. А между тем достаточно было посмотреть, как спокойно работали в канцеляриях супрефектуры, чтобы убедиться: страна продолжает жить своей жизнью. Агнесса легкими стопами продвигалась по авеню Вобана. Чемодан, содержавший несколько банок с консервами для Буссарделей, показался ей не очень тяжелым.
Приближался полдень. В окошко вокзальной кассы ей без всяких осложнений продали билет на Париж и на вопрос о ближайшем поезде информировали, что дневной скорый поезд из Ниццы, идущий по маршруту Марсель - Лион - Дижон Париж, еще не прибыл. Дожидаться пришлось недолго, и вскоре Агнесса очутилась в поезде. Народу было не так уж много. Агнесса нашла свободное место в одном из купе. Поезд тронулся, и не успел он еще обогнуть Бандольскую пристань, как Агнесса вздрогнула. В глубине коридора послышался звон колокольчика, давно уже забытый звук. Агнесса узнавала его по мере того, как он приближался. Мимо дверей купе прошел официант вагон-ресторана, приглашая пассажиров первой очереди к столу. Агнесса обратилась к нему с вопросом: есть ли свободные места? Она ведь не заказывала... Но и на сей раз ответ был успокоительный.
Кормили в вагон-ресторане не бог весть как, и от Агнессы не ускользнуло, что на стограммовый талон ей подали от силы восемьдесят граммов хлеба, но сама атмосфера, любезность официантов, сервировка и даже характерное позвякивание посуды - все напомнило Агнессе о милых путешествиях мирного времени. Столики, за которыми сидели обедавшие пассажиры, занимали меньше половины вагон-ресторана. Через стеклянную перегородку можно было видеть отдельно обедавшую группу - всего четверо пассажиров, которых обслуживал специальный официант. Так как завтрак подавался по самому упрощенному меню, разборчивые клиенты, отделившиеся от простых смертных, налегали на вино; им принесли ведерко, из которого глыбой торчал лед, а изо льда - бутылка шампанского с золотым горлышком. Посмотрев на них, Агнесса вспомнила тетю Эмму и ее рассуждения насчет железных дорог. Старая девица Буссардель, похвалявшаяся тем, что помнит еще дилижансы, считала поездки по железной дороге напрасным расточительством. Для нее путешествие было некоей неприятной повинностью, которую люди, знающие жизнь, должны переносить без ропота. Сама тетя Эмма не решалась пользоваться спальными вагонами, ибо, по ее уверениям, рано или поздно ты в случае крушения очутишься в одной ночной рубашке на насыпи; тетя Эмма предпочитала таскать с собой провизию, лишь бы не притрагиваться к отвратительным обедам вагон-ресторана. Когда ей приходилось видеть в общественном месте, в ресторане и особенно в вагон-ресторане людей, старавшихся блеснуть, показать себя требовательными гастрономами, она заявляла: "Нашлись тоже Лукуллы". И при случае любила громким голосом сообщить своему спутнику или спутнице, посвященным в эту игру: "С нами, кажется, едет Лукулл".
Агнесса невольно улыбнулась этому воспоминанию и продолжала наблюдать двух Лукуллов и их спутниц за стеклянной перегородкой. Тут были две девушки и двое юношей, в которых все выдавало завсегдатаев Лазурного берега, или, скорее, мыса Круазет: и костюм, и прическа, и загар, не сошедший даже осенью. Говорили они громко, выкрикивая английские слова: dear {дорогой (англ.)}, good gracious {большое спасибо (англ.)}, официанта подзывали криком: Steward! {Официант! (англ.)} - и все это делалось, конечно, в расчете, что их услышит весь вагон.
Вдруг Агнесса вспомнила, что двоих из этой группы она знает. Это были брат и сестра Сиксу-Герц. Ей приходилось встречаться с ними в свете еще до войны; Буссардели не сближались с господами Сиксу-Герц, хотя семья эта была в почете в кругах крупных банкиров и акционеров. Контора Буссарделей вела с ними дела, но домами они знакомы не были. Агнесса нисколько не удивилась, обнаружив их здесь, в неоккупированной зоне, но ее ошеломил их хвастливый тон. Когда же поезд подошел к Марселю и они поднялись, готовясь выйти, она постаралась отвернуться и низко нагнулась над сумочкой, будто искала в ней что-то; ей не хотелось здороваться с этими господами. Они прошли совсем близко, и Агнесса еще раз услышала громкую речь и плохую подделку под оксфордское произношение.
- We Gaullists,- воскликнула одна из молоденьких дам, - we know how all this will end {Мы, деголлевцы, мы знаем, чем все это кончится (англ.)}.
Наконец можно было поднять голову. Арена была свободна; официант долго стирал салфеткой прописную букву V {Victoire - победа (франц.)}, начертанную губной помадой на стеклянной перегородке, и только потом стал убирать со стола. Встреча с господами Сиксу-Герц несколько омрачила беспечность Агнессы, и вдруг, будто подчиняясь какому-то рефлексу, она захотела услышать подтверждение того, что путешествие не сопряжено с особыми трудностями. Поэтому, когда поезд тронулся, покидая Марсель, и официант подошел со счетом, она разговорилась с ним.
- У вас нет аусвейса, мадам? В таком случае вам нельзя ехать через Дижон. Вас задержат в Шалон-сюр-Сон. Единственный путь - это через Мулэн. На мулэнском контрольном пункте вам выдадут пропуск.
- Но я еду на похороны! Похороны близкого родственника- деда, и в Тулоне мне сказали, что меня пропустят на основании телеграфного извещения о смерти.
Она достала из сумочки драгоценную депешу.
- Телеграммы недостаточно, мадам. Попасть в оккупированную зону можно только с пропуском, подписанным немцами. Нужно написать заявление и заполнить анкету. К тому же я не уверен, что дед... что этого достаточно.
Официант подозвал своего товарища. Касательно деда мнения их разошлись, но насчет контрольного пункта в Мулэне сомнений быть не могло: путешественнице необходимо пересесть в Лионе и далее следовать по маршруту Сент-Этьен и Роанн.
Агнесса поспешила расплатиться, хотя, в сущности, спешить было некуда: до Лиона оставалось еще добрых шесть часов. Но ей уже не сиделось на месте, ей захотелось скорее вернуться в свое купе, к своим вещам. Она натянула перчатки и встала из-за стола.
- Как хорошо, что я с вами посоветовалась, - сказала она, протягивая официантам деньги. - Иначе я потеряла бы столько драгоценного времени.
Один из официантов отошел со счетом к соседнему столику. Другой с философским спокойствием пояснил Агнессе, что такие случаи бывают сплошь и рядом.
- Да что там говорить, Лазурный берег, мадам, совсем другое дело... Немцев там не видели ни вблизи, ни издали. А в Тулоне даже стоит флот, говорят, вооруженный флот. Так что там до сих пор не поняли, что у нас оккупация.
Выйдя из вагон-ресторана, Агнесса увидела, что все коридоры забиты пассажирами. Очевидно, новые путешественники сели в Марселе. Место ее заняли, и теперь в купе находилось уже не шесть, а девять пассажиров. В сознании Агнессы произошел решительный переворот, она вернулась к действительности. Правду сказал официант: там, на Лазурном берегу, люди теряют представление о реальных вещах. Эти два-три солнечных департамента являли собой в свободной зоне как бы особую зону, некий отрезанный от мира заповедник, куда гул событий доходил смягченным и с запозданием. А вот сейчас этот счастливый берег уже далеко, поезд мчится все дальше к северу, все ближе к миру оккупации, к нынешней Франции. Да, не случайно господа Сиксу-Герц и их друзья во всем параде, с их ярким загаром, с их особым жаргоном и их салонным деголлизмом вышли, не доезжая Марселя.
Агнесса чувствовала, как растет ее беспокойство. Она даже перестала замечать усталость, хотя простояла до самого Баланса; по мере приближения к Лиону трудности пересадки так завладели ее сознанием, что она лишь мельком припомнила свое прошлое, связанное с Лионом: в Лионе состоялась ее встреча с Ксавье, куда он приехал с мыса Байю после ее телефонного звонка; в Лионе в самом начале беременности Агнесса доверила свою тайну Ксавье, и он предложил ей выйти за него замуж.
На вокзале в Перраше их встретила ночь; под стеклянным сводом, открытым с обеих сторон, освещение было еще более скупое, чем минувшей зимой в Марселе. Агнесса с трудом выбралась из вагона и стала метаться вдоль длинного темного перрона, где лишь с трудом можно было обнаружить служащих. Прошел час, прежде чем во мраке образовался состав того поезда, в котором предстояло ехать Агнессе. Вагоны имели такой вид, как будто уже побывали на свалке железного лома. Вдоль вагона, в который попала Агнесса, шел коридор и находились скамейки спинкой друг к другу; все напоминало не столько обычные купе, сколько отделения в старых трамвайных вагонах. Стоял тяжелый запах, сиденья были обиты плюшем, вытертым чуть не до дыр. Но Агнесса решила, что отдохнуть на такой скамейке все-таки можно. Однако уже в Сен-Шамоне ее счастливому одиночеству пришел конец, а в Сент-Этьене набилось пропасть народу. Поезд заполнился толпой рабочих и служащих местного завода; тут были мужчины и женщины, пассажиры проходили в вагон любого класса независимо от купленного билета. Все они, закончив свой рабочий день, возвращались домой на близлежащие станции. По их усталому и безразличному виду Агнесса поняла, что в отличие от нее, попавшей сюда в силу чрезвычайных обстоятельств, прочие пассажиры пользовались этим поездом каждый день. В их-то общество и попала Агнесса, затесалась сюда, как чужеземка. И теперь вместе с ними проезжала один из тех металлургических и угольных районов, которые оккупанты не вывели из строя, поскольку они работали на немцев. Голубоватый свет затемненных лампочек не позволял Агнессе читать, а ее спутники сидели, согнувшись, свесив усталые руки, и упорно молчали. Только одна пожилая женщина занималась вязаньем. Станция за станцией пассажиры убывали маленькими группками. Поезд останавливался каждые десять минут.
Так он шел в течение нескольких часов при наглухо затянутых шторках; только по полусонному ритму колес можно было догадаться, как медленно движется вперед поезд. Больше уже никто не входил на остановках, да и не выходил. Хотя Агнесса по-прежнему никого не видела, никого не слышала, она угадывала, что в соседних отделениях сидят люди, незнакомые спутники, лиц которых она не могла себе представить. Ночью стало свежо, и это было единственной приметой, указывавшей, что проделан уже немалый путь.
В Мулэн прибыли около одиннадцати часов ночи. Агнесса сразу устремилась к выходу, но, проходя коридором, с удивлением заметила, что прочие пассажиры остались сидеть на своих местах. Она притронулась к ручке двери, нажала ее, но дверь не открылась, и Агнесса не сразу поняла, что двери заперты на засов. Снаружи грубо постучали два раза свирепым стуком, и Агнесса отошла. Она вернулась на место и села.
Сидевшая рядом женщина догадалась о ее беспокойстве и объяснила, что во всех вагонах двери наглухо закрываются, контроль производится внутри вагона постепенно и что на это уходит не менее часа...
- Дело в том, что у меня нет аусвейса! Просто меня вызвали из Парижа телеграммой, извещающей о смерти одного моего родственника. Мне говорили, что надо просить пропуск в Мулэне.
- Верно, - подтвердил чей-то голос, - но Мулэн в свободной зоне у французских властей. А здесь оккупированная зона.
- Господи, где же мне нужно было сходить?
Ей ответило несколько человек, причем каждый называл другую станцию; Агнесса побоялась надоесть пассажирам своими бесконечными расспросами.
- Но ведь никто толком слова не скажет, - произнесла она извиняющимся тоном.
- Ничего, они скажут.
Агнесса поняла, что "они" значит немцы. После этой фразы, завершившей беседу, вагонный люд снова растворился в синеватом полумраке, снова замер в терпеливой неподвижности.
Всем своим существом, физически, Агнесса ощутила смятение, она почувствовала себя обездоленной, и чувство это стало еще острее, когда дверь открылась, пропустив в вагон немецкого офицера в сопровождении двух солдат. Свет электрического фонарика упирался поочередно в лица пассажиров, глаза ослепленно моргали, бумажка из голой руки переходила в руку, облитую перчаткой, затем аусвейс возвращался владельцу или же невидимые во мраке уста изрекали краткий приговор и прерванное на миг шествие робота с двумя сателлитами возобновлялось вновь.
Агнесса ждала своей очереди. Очередь наступила. Заявления, что она едет без аусвейса, оказалось достаточно, чтобы незамедлительно очутиться на перроне вокзала с чемоданом в руках, под охраной солдата в каске с ремешком и автоматом на груди. "Мой первый немец", - подумала Агнесса, шагая рядом с солдатом, как будто те, что выставили ее из вагона и чьих лиц она не успела рассмотреть, были не в счет... Ей захотелось разглядеть "своего немца", но в темноте она тоже не сумела различить его физиономию.
Ее заперли на замок в зале ожидания, весь пол здесь был усеян бумажками и мусором. Несколько человек томилось на скамейках, сдвинутых к стене справа. Слева тянулась деревянная перегородка, заканчивавшаяся у потолка крепкой металлической решеткой. Прежде чем сесть на скамью, Агнесса бросила взгляд на этот загон. По ту сторону решетки тоже сидели люди и тоже ждали чего-то.
Прошло довольно много времени, и Агнесса вдруг услышала, как там, на перроне, жалобно засвистел паровоз, заскрипели, застонали сдвинувшиеся с места вагоны. Она поняла, что ее поезд ушел без нее. В эту минуту появился майор в feldgrau {cеро-зеленая немецкая военная форма (нем.).}. При красноватом свете электрической лампочки Агнессе наконец удалось разглядеть немца. Этот оказался коротышкой, лицо у него было грубое и угрюмое, под тяжелыми веками - мертвенный взгляд.
Агнессе пришлось еще раз выслушать подтверждение того, что ей уже говорили: нужно вернуться в свободную зону и там добраться - а как добраться, это уже ее дело - до предместья Мулэна, которое расположено на левом берегу Алье. Только французские власти имеют право решить ее дело и в случае необходимости выдадут ей пропуск. Для очистки совести, не надеясь на успех, Агнесса сказала, что ее вызывают на похороны. Умер близкий родственник, мой дед, опять повторила она давно ей самой надоевший припев и развернула телеграмму, на которую майор даже не взглянул. Говорил он по-французски превосходно и велел Агнессе показать бумаги, удостоверяющие ее личность, и открыть чемодан, содержимое которого он осмотрел. Уходя, он сообщил, что поезд в противоположном направлении пойдет только завтра в девять часов утра: придется ночь провести здесь, и он жестом руки указал на скамейку.
Она без сил опустилась на скамью, но голос майора не умолкал. Агнессе, у которой слегка закружилась голова, почудилось, будто он снова обращается к ней. Но нет, немец удалился. Он перешел в другую половину залы и начал расспрашивать собранных там людей, как только что расспрашивал ее самое. Его вопросы и ответы пассажиров громко раздавались в тишине и проникали через перегородку. Из этих переговоров Агнесса поняла, что с людьми, запертыми в соседнем загоне, стряслась та же беда, что и с ней, только пробирались они в обратном направлении: хотели попасть в свободную зону, и их тоже ссадили с поезда за то, что в оккупированной зоне они не проделали всех положенных формальностей. Их оттеснят к северу от демаркационной линии, как ее самое оттеснили к югу. Намерения некоторых путешественников вызывали подозрение немецких властей, ибо до Агнессы доносились жалобы и сетования на то, что люди здесь мучаются уже по нескольку дней.
- А мы, - шепнула Агнессе сидевшая с ней рядом женщина со спящей девчушкой на руках,- а мы здесь уже вторую ночь торчим.
Агнесса молча протянула ей несколько ягод сушеного инжира, который захватила с собой из дома, но сама даже подумать о еде не могла. Хотя она проголодалась, при одном воспоминании о завтраке, съеденном в вагон-ресторане, к горлу подступала тошнота. Усилием, воли Агнесса заставила себя сидеть неподвижно, закрыла глаза и напомнила себе, что завтра будет всего только среда.,. Но вскоре она почувствовала, что ей необходимо выйти. Путешествие, а особенно тревоги последних часов ускорили приход очередного недомогания.
Она подождала еще немного, потом, попросив соседку посмотреть за багажом, подошла к двери и постучала. Часовой дал ей вволю настучаться и только после этого отодвинул засов, приоткрыл дверь и, еще не зная, чего хочет от него эта пассажирка, отрицательно покачал головой.
- Ich bin unwohl. Ich muss zur Toilette {Мне нездоровится. Мне надо в туалетную комнату (нем.)}, - произнесла Агнесса, впервые прибегая к помощи немецкого языка.
Часовой крикнул кого-то невидимого отсюда. На его зов явился второй солдат, тоже в каске и при оружии, он-то и повел Агнессу в уборную. Поставив ногу в сапоге на порог уборной, он придержал створку двери, и, таким образом, Агнесса не могла запереться. Однако она приняла это с легкостью, за которую сама себя похвалила: "Я определенно делаю успехи - уже научилась не видеть в них людей".
Вернувшись в свой загон, Агнесса повязала черный шарф тюрбаном, закуталась в пальто, устроилась поудобнее, закрыла глаза и по старой привычке, оставшейся еще с юности от авеню Ван-Дейка, стала читать про себя стихи, чтобы скоротать часы бессонницы, и читала все, что приходило в голову.
Лавины золота с извечной синевы,
В день первый...
На следующее утро ее все так же manu militari {под стражей - лат.} отвели в пустой вагон, одиноко стоявший на путях в стороне от вокзала. Как только она поднялась в вагон, за ней заперли дверцу, и, решив, что все другие вагоны тоже заперты, она смело отправилась в конец коридора, чтобы хоть немного привести себя в порядок без свидетелей. Из крана текла мутная вода, отдававшая железом. Когда дошла очередь до чистки зубов, Агнесса не пожалела пасты, которую достала из несессера, чтобы отбить мерзкий вкус, а
К вагону прицепили еще несколько других, и только после десяти часов состав тронулся. Светило солнце, бесцветное, холодное, и Агнесса высчитала, что в Мулэне она может попасть на такой же вечерний поезд, как тот, из которого ее вчера высадили, и, таким образом, прибудет в Париж в четверг на рассвете.
Следуя указанию майора - а он, приходилось признать, был единственным человеком, который дал Агнессе вполне определенные сведения, - она стала готовиться к выходу в Сен-Жер-мен-де-Фоссе. Снова очутилась она в свободной зоне, но, проезжая днем через этот край, который накануне их поезд прошел ночью, она не заметила никаких внешних признаков демаркационной линии: ни противотанковых рвов, ни колючей проволоки, даже простых столбов, и тех не было. Граница, которую она пересекла дважды, даже не заметив, что это граница, стала мало-помалу в ее глазах символом, абстракцией и оттого приобрела силу наваждения.
Агнесса переставила свои часики по французскому времени. Накануне вечером, приближаясь к границе, она перевела их на час вперед, считая, что уже очутилась в другой зоне, или, вернее, желая убедить себя в этом. Эта разница во времени являлась одним из немногих и опять-таки условных признаков смены зон. Агнесса вспомнила рассказы Мано о том, как люди, тайком пробиравшиеся в оккупированную зону, попадались именно из-за этой ничтожной мелочи. Полицейские в штатском подходили к такому перебежчику и с самым невинным видом спрашивали, который час, а тот, бросив взгляд на запястье, называл французское время, то есть выдавал себя, если, конечно, не переводил часы вперед как раз в момент перехода из одной зоны в другую.