Переполох в сонном испанском порту Сан-Франциско в Калифорнии, так же как и в близком к порту поселке, важно именуемом «президио», и даже в более отдаленной миссии францисканских монахов «Долорес», 25 марта 1806 года начался очень ранним утром.
Еще вчера, после одуряюще жаркого, бездельно проведенного дня так приятно дремалось в обширных казармах грозной крепости, устрашающе обратившей ко входу в гавань широко и откровенно зевающие жерла пушек; так приятно думалось в тиши прохладного францисканского костела за монастырской оградой и так спокойно мечталось под тихие звуки клавикордов в уютной и гостеприимной квартире коменданта порта и крепости дона Антония де Аргуелло.
А сегодня?
Сегодня по валу крепости взад и вперед мечутся солдаты; по еще не потревоженной после тихой ночи глади гавани рассыпается горохом и далеко разносится отборная испанская ругань; около пушек хлопочут артиллеристы с кисло пахнущими порохом банниками в руках и торопливо подносят и складывают в сторонке снаряды. По пыльной дороге рысит кавалькада пестро одетых вооруженных до зубов всадников. Между ними тяжко трясется, отбивая спину ленивому старому коню, толстопузый монах в подпоясанной обрывком веревки длинной черной сутане, в широкополой шляпе и в сандалиях на босу ногу.
В президио волнение овладело и женщинами. Две простоволосые прислуги индианки и полуодетые барышни, дочери коменданта, суматошно носились по квартире, торопясь поспеть к порту, чтобы хоть одним глазком взглянуть на что-то неизвестное, но захватывающе интересное и жутко любопытное.
У подъезда в ожидании барышень стояли хорошо объезженные мустанги. Лошади нетерпеливо то одним, то другим копытом рыли жесткую землю. В окне на один момент показалось смуглое, с приятно очерченным овалом и живыми глазами личико, мелькнуло девичье плечо со сползшим с него кружевом ослепительно белой сорочки на загорелой коже и скрылось: барышни опаздывали.
Быстро, на всех парусах, под легким утренним ветерком в гавань неожиданно ворвался и быстро прошел мимо крепости хорошо оснащенный корабль. Ему навстречу спешил шестивесельный катер. С катера еще издали кричали по-испански:
– Становитесь немедленно на якорь, будем стрелять!
С крепостного вала в то же время громко вопрошали в рупор:
– Что за судно?
И с вала, и с крепости, и даже с берега, к которому приблизилась кавалькада, видно было, что на верхней палубе судна и на реях происходит какая-то невообразимая суета: матросы готовятся спускать паруса, но паруса не спускаются, на носу топчутся люди у якорных канатов, как бы приготовляясь становиться на якорь, но якоря не бросают – судно продолжает идти своим курсом.
Однако все время бесплодно повторяемое требование «остановитесь», видимо, наконец, дошло до слуха стоявших на капитанском мостике командиров, молодого моряка и высокого пожилого человека в штатском европейском костюме. Моряк что-то ответил в рупор, после чего, однако, корабль продолжал двигаться в прежнем направлении, заметно приближаясь к самому берегу и уходя из-под обстрела пушек крепости.
– Кажется, довольно дурака валять? – вполголоса спросил высокий.
Моряк оглянулся и, улыбнувшись, громко отдал команду отдать якоря.
Тщетно всматривались всадники в название корабля «Юнона», написанное на неизвестном им языке: расшифровать надписи так и не удалось.
– Только бы не дать им появиться сейчас на корабле! Надо их предупредить... – шептал высокий. – Спускайте шлюпку и шлите мичмана.
И через полминуты четырехвесельная шлюпка с распущенным на корме вопреки всяким правилам невиданным в этих местах государственным флагом стрелой понеслась к берегу, приглашая катер следовать за собой. Быстрые и уверенные действия мичмана произвели нужное впечатление на испанцев, и они вместо немедленного осмотра прибывшего корабля послушно повернули свой катер вслед за шлюпкой.
Сухощавый и ловкий мичман выскочил из шлюпки на берег и направился к группе спешившихся всадников. Навстречу ему шел, отделившись от группы, такой же, как и он, молодой человек, сын коменданта, дон Люиз де Аргуелло, за отсутствием отца исполнявший его обязанности.
– Мосье комендант? – спросил мичман, прикладывая руку к шляпе, и, когда тот утвердительно кивнул головой, продолжал по-французски: – Наше судно российское. Мы удостоены чести иметь у себя на борту представителя его величества императора российского камергера высочайшего двора, генерала и кавалера, господина Резанова. Идем в Монтерей, но авария заставила нас войти в первый же порт и невольно стать вашими гостями, господин комендант. Починившись, мы будем продолжать наш путь.
– Почему вы не остановились по требованию крепости и моего катера? – спросил дон Люиз.
– У нас на судне никто не говорит по-испански, – весело и непринужденно ответил мичман Давыдов. – А кроме того, видя вашу блестящую кавалькаду, мы вообразили, что удостоены торжественной встречи и потому можем поближе подойти к берегу. Его превосходительство, наверное, не замедлит принести по этому поводу свои извинения, господин комендант.
Свита Аргуелло, успевшая окружить беседующих, громко расхохоталась после того, как толстый патер поспешно вслух перевел слова мичмана о якобы происшедшем недоразумении.
– О прибытии в Америку и, может быть, именно к нашим берегам его превосходительства, – заговорил Аргуелло, – мы были уведомлены нашим правительством, но в депеше были названы два ваших судна...
– «Надежда» и «Нева», господин комендант!
– Совершенно верно.
– Эти судна отправлены его превосходительством обратно в Петербург, а сам он остался здесь на некоторое время в качестве полномочного и главного начальника наших американских областей, – поспешил сообщить Давыдов.
– Не откажите, господин офицер, засвидетельствовать его превосходительству мое глубочайшее почтение и сердечное приветствие, – сказал Аргуелло, подавая и крепко пожимая Давыдову руку. – Передайте, что мы были бы рады видеть у себя его превосходительство и господ офицеров к двум часам, к обеду. Я пришлю лошадей и проводника.
– Капитан русского корабля поручил мне осведомиться у вас, господин комендант, будет ли ваша крепость отвечать на салют?
– Конечно, непременно, господин офицер, ведь вы наши дорогие гости! Вы давно в плавании?
– Целый месяц, господин комендант.
– Наверное, соскучились по свежим продуктам?
– О да, но, по правде сказать, нуждаемся только в овощах, – соврал Давыдов.
– Я сейчас же распоряжусь о доставке свежей провизии для вашей команды на корабль. От свежей говядины, надеюсь, тоже не откажетесь?
– Очень обяжете вашей любезностью, господин комендант, – радостно ответил мичман и, отдавши с полупоклоном честь Аргуелло и его свите, быстро сбежал по откосу к шлюпке.
– Ура! – кричал он, приближаясь к «Юноне». – Давайте салют и готовьтесь принимать продовольствие!
В подзорную трубу отчетливо было видно, как кавалькада взбиралась в гору, а на самом гребне ясно обозначились силуэты двух остановившихся всадниц.
– Да тут даже женщины есть, Николай Петрович, – заметил Хвостов, опуская трубу.
– По-видимому, – усмехнулся Резанов, – вам скучать не придется.
Теперь суматоха перекинулась на потонувший в пороховом дыму корабль, содрогавшийся от звонких теноровых воплей медных малокалиберных пушек. С последним выстрелом «Юноны» басовито и бестолково, не соблюдая интервалов, стала отвечать береговая батарея.
В офицерских каютах брились, чистились и меняли белье, теряя запонки, впопыхах не находя нужных мелочей, господа офицеры и свита.
Ровно в половине второго к берегу прибыло пятнадцать верховых лошадей в сопровождении, к крайнему удивлению Резанова, того же толстого, подвязанного обрывком веревки, смиренного францисканского монаха.
При виде целого табуна оседланных лошадей и монаха гости переглянулись:
– Что город, то норов, – тихонько сказал Давыдов Резанову.
– Наверное, обер-шпион, – так же тихо высказал свое предположение Резанов и громко спросил по-французски у патера, машинально перебиравшего в руках крупные янтарные четки:
– Святейший отец, а ехать нам далеко?
– Нет, ваше превосходительство, – ответил, продолжая сидеть на лошади, патер, – до президио не более полумили.
– В таком случае, не пройдемся ли пешком, ваше высокопреподобие? – предложил Резанов, глядя на запыленные седла и беспокоясь за свои новенькие камергерские штаны.
– Охотно, – быстро ответил патер, сползая с лошади и потирая левой рукой с болтающимися на ней четками растертое ездой седалище. – Проклятый конь до крови растер мне зад.
Четыре испанских солдата ловко захватили на длинных поводьях лошадей и, подымая тучу пыли, вскачь помчались к поселку. Проезжая мимо президио, они прокричали на ходу:
– Россияне идут пешком! – и скрылись.
– А какие они? – в десятый раз приставала к брату подвижная и темпераментная младшая из сестер Аргуелло, слывшая во всей Калифорнии несравненной красавицей, донна Консепсия.
– Да уж я тебе сказал, – смеясь, ответил брат. – Ну, как и все русские медведи, в бурой длинной шерсти и рычат!
– Ты все шутишь со мной, как с маленькой, Люиз, – обидчиво сверкнула глазами Консепсия. – Я их видела в Париже, они изящны и любезны, как маркизы.
– Ну, то в Париже, а то у индейцев, на американском побережье, это разница. Впрочем, сама сейчас увидишь.
– Так ведь этот, ну, их предводитель, что ли, ведь он шикарный русский вельможа? – не отставала Консепсия.
– Да, шикарный, но горбатый, с седой бородищей до полу, и лет ему около семидесяти.
Консепсия в негодовании топнула ножкой и побежала еще раз посмотреть на себя в зеркало.
В зеркале отразилась стройная, рано развившаяся молодая девушка в коротком черном шелковом платье, обшитом по подолу оборочками, и в узком светло-сером лифе, плотно облегавшем ее изящную фигурку с тонкой талией. На открытую грудь падала с плеч широкая двойная белая вуаль. Маленькие ножки обуты были в высокие зашнурованные башмачки явно парижского происхождения. На головке пристроилась испанская коффля.
Взглянув мельком в зеркало, Консепсия решительно сдернула с головы коффлю и отшвырнула ее в сторону – так много лучше. Кокетка расхохоталась и, сделавши глубокий реверанс, решительно встряхнула крепко от природы завитыми, блестящими, мальчишескими кудрями и помчалась к сестре.
В полутемном кабинете со старыми кожаными креслами ходил взад и вперед молодой Аргуелло и жаловался, обращаясь к сидевшему в кресле монаху, падре Педро:
– Боюсь, не наделать бы промахов с этими гостями. Хоть бы отец скорее возвращался.
– С божьей помощью не наделаешь, – смиренно ответил тощий и длинный как жердь монах и поднялся с кресла. – Наблюдательность и мудрость падре Жозе поможет раскусить истинные цели этих иностранцев. А вот, кажется, и они, – добавил он, быстро подходя к окну.
Действительно, к дому подходили гости. Впереди шествовал Резанов, с ним рядом, размахивая руками, шел настоятель миссии падре Жозе де Урия. За ними группой, втроем: Хвостов, Давыдов и Лангсдорф.
Контраст между строгой высокой фигурой Резанова в камергерском мундире со звездой, с широкой муаровой лентой через плечо и при орденах и кургузой, пузатой, в сандалиях на босу ногу тушей патера Жозе де Урия заставил подсматривавших из глубины другой комнаты сестер громко расхохотаться.
– Интересная пара, не правда ли? – сказала старшая, донна Анна.
– А он очень красив, – перестав смеяться, задумчиво произнесла донна Консепсия и потом добавила: – И величествен.
У подъезда выстроен был почетный караул. Шесть солдат по команде офицера взяли ружья на караул. Резанов небрежным жестом приподнял шляпу с белым плюмажем и сказал: «Здравствуйте». В ответ прозвучало какое-то многосложное и непонятное приветствие. Офицер отделился от караула и присоединился к вышедшим к подъезду Аргуелло и монаху.
– Добро пожаловать, ваше превосходительство и господа офицеры, – засуетился дон Люиз де Аргуелло, представляясь сам и представляя монаха и офицера. – Зачем же так официально, ваше превосходительство?
Поздоровавшись со свитой Резанова, он стал с ним в пару и повел гостей вверх по лестнице, сначала в кабинет, а затем, тотчас же, не предложивши даже сесть, в столовую. В дверях столовой шествие замедлилось для церемонии представления сестре Аргуелло.
Опытный глаз Резанова одобрительно скользнул по изящной фигурке Консепсии. Задержав на момент узенькую ручку, Резанов медленно наклонился для поцелуя, внимательно рассматривая скромно опущенные ресницы и ожидая взгляда. В глубоком свободном реверансе донна Консепсия повторила только что прорепетированный перед зеркалом поклон, и близко-близко перед склонившимся Резановым внезапно открылись два бездонных сине-черных озера.
За столом было весело. Резанов и офицеры едва успевали отвечать на методические, солидные вопросы патера Жозе де Урия и Аргуелло и сыпавшиеся непрерывным потоком вопросы любопытной Консепсии. Нравились ей решительно все, включая даже чопорного «ганц-аккурат» барона Лангсдорфа.
Грустен был лишь караульный офицер, которому никак не удавалось поймать частенько скользивший мимо него взгляд Консепсии. Тощий патер не стеснялся и, причудливо смешивая испанский и латинский языки, резво объяснялся с серьезным Лангсдорфом, поощрявшим его утвердительными кивками головы. Кофе подан был в кабинет.
– Ваша младшая сестра говорит по-французски, как настоящая парижанка, – сказал дону Аргуелло Резанов, входя в кабинет.
– Нет ничего удивительного, – улыбнулся тот, – она воспитывалась во Франции, жила у тетки в Париже и только год тому назад приехала сюда. Скучает, никак не может отвыкнуть от шумной парижской жизни.
Разговор на эту тему, однако, тотчас же оборвался и принял деловой характер. Отозвав Резанова несколько в сторону, Аргуелло в изысканнейших выражениях и с извинениями сказал, что о приезде иностранных гостей он обязан немедленно известить губернатора Новой Калифорнии, резиденция которого находится в Монтерее, но что необходимо снабдить рапорт сведениями о тех судах, о которых губернатор был извещен испанским правительством.
Резанов охотно сообщил маршруты судов и просил разрешения послать и его письмо к губернатору с просьбой разрешить приехать к нему в Монтерей.
Гостеприимные хозяева не отпускали гостей до глубокой ночи.
За ужином донна Консепсия старалась вскружить голову не отходившим от нее обоим морякам. Погиб, впрочем, только один, мичман Давыдов. Хвостов вел себя неровно и нервно: то смешил Консепсию карикатурными описаниями петербургской и сибирской жизни, то молча мрачно осушал рюмку за рюмкой крепчайшего ямайского рома и бессчетное количество бокалов ароматного и крепкого испанского вина.
Опасливо поглядывал на него Резанов, и один из таких взглядов поймала Консепсия. Улучив момент, когда Хвостов наливал себе вина, она тихонько спросила Давыдова:
– У вашего друга сердечная драма, он страдает?
– Да, – ответил мичман, – вы угадали.
– Это видно. Бедный!..
Она решительно пододвинулась к Хвостову и, прикоснувшись к его руке, когда он поднимал бокал, участливо сказала:
– Не надо, лейтенант! – И добавила: – К жизни необходимо относиться легче, иначе она вас сломает.
– Она меня уже сломала, – ответил Хвостов и отставил бокал в сторону.
На следующий день все встретились за обедом у отцов миссионеров. Приехали верхом и девицы в амазонках. Развязавшиеся после обеда языки дали понять Резанову, что положение его в Калифорнии не блестяще, так как заходившие сюда американские моряки, побывавшие на Кадьяке и других островах, не раз рассказывали о господствующей там нищете, слабости власти россиян и столкновениях их с туземцами. Эти слухи надо было ему рассеять во что бы то ни стало.
Озабоченный, он вышел в тенистый сад миссии, встретился с запыхавшейся, но очень довольной Консепсией.
– Меня ищут ваши офицеры вон там, – сказала она, смеясь, указывая направо, – а мы поспешим с вами в другую сторону, хорошо?
Резанов кивнул головой, предложил руку, и они быстро пошли налево, в глубину сада.
– А что же вы сегодня такой невеселый? Вчера грустил лейтенант, сегодня вы... Вы чередуетесь?
– Да, а вы, донна Консепсия, разве всегда так веселы?
– О нет, мосье, здесь, во Фриско, я весела только на людях, а одна я скучаю и плачу, когда вспоминаю Париж, в котором провела целых шесть лет. Папа боялся оставить меня во Франции. В этой беспокойной стране, говорит, можно всего ожидать. А в Испании тоже неспокойно, там тоже часто бывают волнения. Большое недовольство вызывают самоуправство и притеснения любимца королевы и короля Годоя[2]. Может быть, вы слышали о нем?
«Однако девица из очень шустрых и, видимо, неглупа», – подумал, внимательно слушая, Резанов.
– Тетка моя – француженка, и папа очень опасался, что я тоже сделаюсь француженкой, – продолжала Консепсия и, подняв голову и повернувшись всем лицом к Резанову, возбужденно затараторила: – А я, скажу вам откровенно, давно уже француженка и терпеть не могу, когда здесь твердят: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота много». Мне люди нужны, понимаете настоящие люди, а не индейцы и скот! А вы, мосье Резанов, вы, русские, ведь вы все тоже любите французов, говорите при дворе по-французски, одеваетесь по-французски и даже, говорят, кушаете по-французски, да? Ну, например, вы сами, разве вы не похожи точь-в-точь на французского маркиза или виконта?
– Не совсем так, милая маленькая донна, – мягко возразил Резанов. – Мы только недавно заговорили по-французски, а при царице Екатерине и императоре Павле мы больше говорили по-немецки.
– А вы видели императрицу Екатерину? Вы, может быть, разговаривали с ней когда-нибудь? – встрепенулась Консепсия, уставившись на Резанова.
– Да, и не раз...
– Расскажите о ней, сейчас расскажите, хорошо? – попросила Консепсия и тихо, мечтательно продолжала: – Она счастливая, она умела наслаждаться жизнью и властью. Мы много говорили о ней с подругами в нашем монастыре... Нас ищут, – сказала она, прислушиваясь.
Поблизости были слышны голоса моряков и донны Анны.
– Когда-нибудь расскажу, непременно расскажу, – пообещал Резанов. – А теперь, раз вы так любите все французское, я вам предложу вот что: у меня много интересных французских книг, хотите читать?
– Прекрасно, прекрасно, буду ждать с нетерпением...
– Чего это ты будешь ждать с нетерпением? – с подчеркнутым испанским акцентом спросила, приближаясь, донна Анна.
– Это наш секрет, не правда ли, мосье Резанов? – жеманясь перед офицерами, ответила Консепсия, и они присоединились к гуляющим.
– Я очень люблю носиться верхом по горам и по берегу моря, но не с кем, – возвращаясь домой, щебетала Консепсия. – Мой обожатель, вы его видели, не любит верховой езды. Кроме того, он в моем присутствии все больше молчит, а это скучно. Иное дело другой мой поклонник, из Монтерея, вы его там, наверное, увидите, но он и приезжает не очень часто, хотя и пользуется всяким предлогом.
– А они вам нравятся, эти ваши обожатели? – спросил Резанов.
– Как вам сказать, мосье Резанов, скажу вам откровенно, в монастыре мы только и говорили, что о любви и о искусстве нравиться и повелевать, а я теперь больше проверяю усвоенную теорию на практике, чем увлекаюсь сама.
«Очаровательна в своей непосредственности», – подумал Резанов и сказал:
– По-видимому, вы усиленно применяете пройденную вами науку на практике, – оба мои офицера уже у ваших ног.
– Я это сама заметила, – засмеялась Консепсия. – Но это не то, все не то, мосье Резанов, о чем я мечтаю...
Богатые подарки, присланные на следующий день Резановым всему семейству Аргуелло и монахам, очаровали их. Консепсия получила предназначенное для японцев роскошное французское зеркало высотою в четыре аршина, в тяжелой раме, украшенной золочеными амурами. Большой любитель шахматной игры падре де Урия, как маленький ребенок, радовался украшенным золотом шахматам из слоновой кости с доской из редчайших уральских самоцветов. Дон Люиз был в восторге от подаренного ему прекрасного английского охотничьего ружья с золотой насечкой.
Дарить было что, так как у Резанова остались неиспользованными все подарки, приготовленные для японского императора и его двора. Некоторое количество он предусмотрительно захватил с собой.
Тяжелое зеркало тащила на руках чуть ли не вся команда корабля под руководством егеря Ивана. В матросской щегольской форме, исключительно стройный, с легким загаром на приветливом юношеском лице, он заметно выделялся среди других матросов.
Передавая донне Консепсии записку, Иван взглянул на испанку и, густо покраснев, сказал по-французски:
– Его превосходительство приказали мне не уходить, пока не будет поставлено зеркало там, где вы лично укажете, и не скажете: «Вот так хорошо».
– Кто вы? – спросила Консепсия, протягивая ему руку. – Почему я вас никогда не видела?
– Я матрос, – ответил смущенно Иван, держа руки по швам.
– Нет, вы не матрос, – сконфузилась Консепсия, – но вы, – она улыбнулась, – невежа... – И, вновь глядя ему в глаза, решительно протянула руку. Обожженный взглядом, Иван вспыхнул до корней волос и, чуть-чуть пожав поданную руку, поднес ее к сухим, горячим губам.
– У вас все матросы на корабле говорят по-французски, мосье Резанов? – спросила в тот же вечер Консепсия.
– Нет, только один, а что?
– Голову дам на отсечение, что он переодетый аристократ, – решительно заявила она.
– Вы дешево цените вашу прелестную буйную головку, дитя, – засмеялся Резанов, притянул ручку Консепсии к себе и крепко прижал ее ладонь к своим губам в долгом поцелуе.
Через пять дней из Монтерея вернулся от губернатора гонец с письмом на имя Резанова.
«Я эгоистично рад, – писал губернатор, – что ваше превосходительство, хотя бы из-за необходимости ремонта корабля, вынуждено подольше погостить у нас. О том, чтобы вам были предоставлены все возможные удобства и услуги, я одновременно даю распоряжение исполнительному и талантливому юному коменданту.
Однако, простите, ваше превосходительство, но я никак не могу допустить вас совершить верхом столь долгий и утомительный путь ко мне в Монтерей и собираюсь немедленно выехать сам, чтобы повидать вас в Сан-Франциско. Смею думать, что гостеприимная семья дона Аргуелло и в особенности его прелестные дочери не позволят вашему превосходительству скучать.
Я рассчитываю быть в Сан-Франциско между 5 и 7 апреля.
Примите, ваше превосходительство, уверения в совершеннейшем моем почтении».
«Боится пустить внутрь страны», – подумал Резанов, прочитав письмо в присутствии Аргуелло и монаха, а вслух сказал:
– Как вы здесь все любезны, господа! Мне будет трудно перещеголять вас, когда вы будете моими гостями в Санкт-Петербурге: дон Арильяго жертвует своим покоем и приедет сюда сам. Это чересчур любезно.
– Он хорошо знает, как это будет приятно вицерою и королю, – ответил ему Аргуелло.
Дни бежали незаметно. Дипломатическое ухаживание Резанова за Консепсией с каждым днем успешно двигалось вперед. Не двигалось только дело приобретения запасов продовольствия для русских колоний.
Несмотря на то, что значительную часть дня весь экипаж «Юноны» проводил у Аргуелло, по крайней мере по два раза в день Резанов посылал егеря к Консепсии то с запиской, то с книгами, то с тем и другим. Необходимость заставляла дорожить этой перепиской. В ответных записках Консепсия сообщала много интересного о том, что происходило за кулисами неизменных любезных отношений.
Когда 7 апреля приехал старик дон Жозе де Аргуелло, он застал у себя моряков, запросто беседующих с сыном. Взглянув на Консепсию, он понял все и укоризненно покачал головой. Офицеры тотчас скрылись в комнаты барышень, спасаясь от задержавшегося внизу губернатора, и сбежали черным ходом...
О приезде губернатора громогласно возвестил пушечный салют, приведший офицеров сначала в изумление, а потом в тревогу, так как после девяти выстрелов из крепости все они услышали их повторение – так выдала себя батарея, скрытая за мысом: раньше ее не было.
Официальное приглашение губернатора было передано утром монахами. На недоумение, высказанное Резановым, падре Педро, смеясь, заметил:
– Неужели мы, святые отцы, хуже офицеров?
– Я бы не выражал своего недоумения, – в тон, шутливо сказал Резанов, – если бы святые отцы привезли мне приглашение к его святейшеству папе римскому, но удивился, если бы получил такое приглашение через офицеров.
– Мы живем в Америке, – примирительно заметил де Урия, – и, видит бог, ничего, кроме искренности, в этих делах не понимаем...
По дороге к губернатору Резанов спросил отца Педро, дано ли, наконец, разрешение продать ему хлеб.
– Я вам скажу совершенно конфиденциально, – ответил монах. – Губернатор перед самым отъездом из Монтерея получил от вицероя из Мексики эстафету о том, что Россия с нами уже начала или собирается начать войну.
– Какой вздор! – натянуто засмеялся Резанов. – Да разве я бы пришел к вам, если бы мы были враги?
– И мы с отцом Жозе так же сказали, а он спросил: «А вы знаете, где два исчезнувших их корабля?»
– Резанов пожал плечами и про себя подумал: «Кажется, они больше боятся нас, чем мы их...»
Губернатор встретил Резанова в парадной форме, на дворе. С ним приехал и главный поклонник Консепсии, комендант Монтерея, дон Жозе Нурриега де ла Гарра, артиллерийский офицер.
За обедом Консепсия, не обращая внимания на влюбленное в нее многочисленное окружение, тщетно, с досадою ловила взгляд Резанова. Он был чем-то очень озабочен и почти не замечал ее, а после обеда тотчас удалился с губернатором в кабинет.
– Не удивляйтесь, ваше превосходительство, моей нетерпеливой просьбе дать мне аудиенцию сейчас, – начал он разговор с губернатором. – Я хочу рассеять какие бы то ни было сомнения, которые могли зародиться у вас.
– У меня нет никаких сомнений, уверяю вас, но я самым внимательным образом вас выслушаю, – ответил с готовностью губернатор. – Присядемте.
– Мой приход, – снова заговорил Резанов, – имеет единственной своей целью установление добрососедских отношений. На этих отдаленных от метрополий берегах и вы и мы не можем похвалиться особой прочностью своего положения. Время тревожное, ожидать можно всего. Правда, мы предпринимаем кое-какие меры. Эскадра, которой вы интересуетесь – это проба переброски морских сил в Восточный океан.
– Вы хотите сказать, что намерены бросить сюда более крупные силы? Но в таком случае мы должны опасаться вашего усиления, – недовольно проговорил губернатор.
– Что вы, ни в коем случае! Я хочу только сказать, что мы намерены усилить защиту своих владений в Америке и обеспечить их всем необходимым. Наш север богат пушниной и рыбой, но остро нуждается в хлебе: его мы можем получить либо в далеком Кантоне, либо от избытков нашего соседа – испанской Калифорнии. Об этом я уже сделал представление императору и думаю, что мы могли бы договориться о широком и выгодном для обеих сторон товарообмене.
– Мы осведомлены уже о широких полномочиях, которые предоставил вам император российский в делах американских. К сожалению, мое положение менее самостоятельно. Разрешите мне подумать до завтра... Скажите, ваше превосходительство, – спросил губернатор после некоторого молчания, – знаете ли вы, что у вас война с Пруссией?
– Очень может быть, – ответил Резанов, – но я полагаю, что Испания никак не заинтересована в наших спорах из-за Померании.
– Это так, однако сведения, полученные мною за последние пять с половиной месяцев, показывают, что и отношения ваши с Францией, а значит и с Испанией, не особенно хороши, – продолжал губернатор.
– Находясь в такой отдаленности от метрополий, мы, по-моему, не должны руководствоваться в своих действиях временными колебаниями весьма неустойчивой политической погоды в Европе, – с улыбкой заметил Резанов. – Ведь может случиться, что мы здесь заведем ссору, когда там будет заключен мир.
– Однако может быть и наоборот, – возразил губернатор.
На следующий день из спешно доставленного письмеца Консепсии Резанов узнал, что до поздней ночи все мужчины в доме заняты были записыванием и переписыванием состоявшейся беседы и что оба миссионера горячо поддерживали просьбу Резанова продать хлеб, ссылаясь на необходимость пополнить тощую казну миссии и освободиться от накопившихся больших излишков. Губернатор посвятил их в грядущие политические осложнения и заявил, что до получения официальных сведений об этих осложнениях необходимо каким-нибудь образом поскорее расстаться с гостями... «Я проплакала всю ночь, черствый и неблагодарный вы человек!» – так кончалась записка Консепсии.
– Буду с вами совершенно откровенен, мосье Резанов, – сказал без предисловий губернатор на следующий день. – Я от всего сердца желаю вам добра и, так как с часу на час ожидаю неблагоприятных вестей, то искренне желаю только одного – чтобы до прибытия ожидаемого мною курьера вы поспешили дружески с нами расстаться.
– Я полагаю, господин губернатор, – вспыхнул Резанов, – что, имея от своего правительства предписания об оказании мне дружеского приема, вы и в этом случае не нарушите международных обычаев и мы расстанемся не менее дружески – в срок, официально вами назначенный.
– В этом вы можете быть уверены, – ответил губернатор, пожимая руку гостю.
– А в таком случае, – предложил Резанов, – оставим эти неприятные для нас обоих разговоры и вернемся к вопросу, который мною был поставлен вчера.
– Скажите, зачем вам столько хлеба, мосье Резанов? Ведь для вашего обратного путешествия много не нужно, а между тем мы, продавая вам требуемое количество хлеба, начали бы внешнюю торговлю с вами в буквальном и широком смысле слова, на что я не имею разрешения моего правительства.
– Не такое уж большое количество... Но дело в том, что судно требует починки и выгрузки балласта. Ясно, что вместо совершенно ненужного балласта я предпочитаю нужный хлеб. Его на обратном пути я развезу понемногу по всем нашим факториям и вернее определю в генеральном плане все потребное нам ежегодно количество.
– Я слышал, что у вас есть товары на обмен, – сказал губернатор. – Обмена я допустить никак не могу, но решаюсь отпустить вам хлебные продукты на пиастры.
– От платежей пиастрами, ваше превосходительство, я не отказываюсь. Однако мне, признаюсь, было бы весьма приятно освободиться от небольшого количества товаров, заметьте, нужных для вашего края. Это лучше, чем везти их обратно. Ведь в конце концов можно сделать так: миссионеры привезут хлеб, я заплачу пиастры и получу от них квитанции, которые вы в подлинниках представите вицерою, а не все ли вам равно, на какие нужды истратит эти пиастры святая церковь, коленопреклоненно благословляя вас за это дело?
– Кажется, она за вас уже давно усердно преклонила колени, – смеясь, заметил губернатор. – Право же, не могу дать на это разрешения, а хлеб вы получите, только оформите свое требование официальной нотой ко мне.
– Благодарю вас, в таком случае я сейчас распоряжусь разгрузить корабль, а ноту пришлю завтра.
Однако прошло после этого пять дней, хлеба не присылали и старались о поставке не говорить, а слухи о политических осложнениях росли. Благодаря близости с Консепсией стало известно, что из Монтерея прибыла часть гарнизона и размещена в миссии Санта-Клара, в сутках езды от порта, и что в Сан-Франциско ожидается испанский крейсер из Мексики. В то же время внешний почет к Резанову подозрительно увеличился: его всюду сопровождал эскорт драгун.
Однажды Консепсия с видом заправского заговорщика предложила Резанову немедленно пройти в сад. День был жаркий, но она куталась в большую теплую шаль, утверждая, что ее знобит.
– Найдите предлог немедленно вернуться на корабль, а прочитавши вот это, – она вынула из-под шали объемистую кипу испанских и немецких газет, – возвращайтесь, так как я боюсь, что спохватятся. Я слышала, что тут очень много интересных для вас сведений.
Резанов тотчас поскакал к пристани, проклиная нарастающие осложнения. Очутившись в каюте, он дрожащими руками развернул первую газету – из нее выпал вчетверо сложенный лист бумаги. Это оказалось письмо вицероя губернатору. В нем подробно описывалось отчаянное сражение франко-испанского флота с английским.
«Интересно, но, по-видимому, все же не то», – подумал Резанов и, не дочитав письма, вновь схватился за газеты. «Наполеон взял Вену и принудил римского императора удалиться в Моравию», – гласило одно из сообщений.
«Опять не то!» – досадовал он и вдруг застыл: гамбургская газета от 4 октября 1805 года осторожно сообщала о происшедшей в Петербурге революции, не приводя никаких подробностей и оговариваясь, что слухи требуют проверки.
«Газетная утка? Провокационный прием с какой-либо целью?» – задавал себе вопросы Резанов. Новость поразила его настолько, что при всем уменье владеть собой ему не удалось скрыть у Аргуелло своего тревожного настроения.
– Этого не может быть, я ручаюсь, чем хотите, – говорил он наедине Консепсии после того, как рассказал о встревожившем его сообщении. – Решительно не может быть!
Побыть наедине с Консепсией десяток-другой минут Резанову удавалось почти ежедневно. На людях он смешил ее до слез, быстро и смешно лопоча по-испански, а наедине образно описывал по-французски петербургскую жизнь крупного чиновничества, имеющего доступ ко двору. Не позабыты были и ослепительные приемы Екатерины.
– О, как я хотела бы хоть однажды, хоть одним глазком взглянуть на то, о чем вы рассказываете, мосье Николя! Взглянуть и умереть, – сказала как-то Консепсия, сидя на скамье в саду рядом с Резановым.
– Это не трудно, дитя, – сказал Резанов и, вдруг поцеловав ручку Консепсии, пылко, как молодой любовник, шепнул ей на ухо: – Я увезу вас в Россию, хотите?
Ответные, сумасшедшие поцелуи Консепсии очень смутили еще не старого, но хорошо пожившего вдовца. Однако отступать было и поздно и рискованно...
И вот они жених и невеста. Увы, бурная радость Консепсии сменилась постоянными слезами. Для нее настали тяжелые дни: в дело решительно вмешалась церковь, так как он – о ужас! – православный схизматик[3], а не католик.
– Милый друг, твой вид разрывает мое сердце. Пойми, дочурка, и прости, я не могу идти против святой церкви, – говорил расстроенный отец, лаская заплаканную дочь.
– Если бы вы знали, как я ненавижу этих лицемеров в сутанах, все равно каких – французских, испанских, итальянских или ваших, русских, – с жаркой ненавистью в глазах жаловалась Консепсия Резанову. – Эта подлая, жирная, лысая крыса пыталась застращать меня карами божьими, если я выйду замуж за православного. Какое право имеют эти наглецы называть себя посредниками божьими? Почему таких нечистых посредников терпит создатель? О, как я их ненавижу!
– Успокойся, моя крошка, – говорил Резанов, нежно поглаживая ручку Консепсии.
– Нет, вы подумайте, эти наглецы, оба старались уверить меня, что вы... что ты... милый мой, – девушка прервала свою речь поцелуем, – что ты не любишь меня и затеял это сватовство по каким-то особым дипломатическим соображениям. Подумай!
– Какие негодяи! – возмутился Резанов, но тут же вздрогнул от мысли, что святые отцы, пожалуй, недалеки от истины. – Что же еще они говорят?
– Что ты, устроивши свои дела, тотчас же бросишь меня одну, там, у себя, на диком и холодном севере, и никто не узнает, где я и что со мной. Это они говорили и отцу.
Резанов решил действовать энергично. Со святыми отцами он пошел в открытую и, сделавши ценный вклад на нужды францисканского духовного ордена, так как францисканцы отрицали личную собственность, добился церковного обручения, а затем поддержки перед его святейшеством, папой римским, в разрешении на брак.
– Все это очень просто, – убеждал Резанов будущего тестя, – тотчас по прибытии в Петербург я добьюсь назначения посланником в Мадрид и устраню все недоразумения между обоими дворами. Затем я отплыву из Испании в Вера-Круц и через Мексику явлюсь в Сан-Франциско осуществлять торговые сношения. Вот тогда-то я и увезу ненаглядную мою Консепсию. – Он при этом прозрачно намекнул, что некоторые из русских аристократов целыми семьями переходили в католичество. Смакуя эту возможность и в данном случае, отцы ликовали.
Консепсия с восхищением внимала увлекательным планам Резанова, но наедине, когда фантастические по быстроте расчеты передвижений заменялись трезвыми, обычными, выходило, что ждать возвращения Резанова можно не раньше чем через полтора года.
– Полтора года! – горестно повторяла Консепсия и плакала, пряча лицо на груди у Резанова.
В семье Аргуелло давно утвердилась тирания Консепсии, и буквально все, включая и друга детства Аргуелло, старого губернатора, старались предупреждать ее желания. Губернатор вскоре почувствовал себя гостем у Резанова.
«Тридцатилетняя и примерная с комендантом дружба губернатора, – описывал Резанов немного позже в одном из своих писем в Петербург пребывание в Сан-Франциско, – обязывала его во всем со мною советоваться. Всякая получаемая им бумага проходила через руки Аргуелло и, следовательно, через мои. Но в скором времени губернатор сообразил сделать мне ту же доверенность, и, наконец, никакая уже почта ни малейших от меня не заключала секретов. Я болтал час от часу более по-испански, был с утра до вечера в доме Аргуелло, и их офицеры, приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми сведениями так, что никакой уже грозный кумир их для меня страшен не был».
Резанов осмелел настолько, что пожаловался губернатору на миссионеров, которые задерживали подвоз хлеба, и совершенно размякший старик откровенно признался, что они, как он подозревает, ожидают курьера: тогда, надеются они, можно будет задержать «Юнону» и получить даром привезенный ею груз. Тут Резанов заметил губернатору, что сам он является причиной этих необоснованных надежд, так как не снимает поставленного в Санта-Кларе гарнизона. Гарнизон был снят, а миссионерам отдано приказание поторопиться, иначе будут изысканы другие пути снабжения.
К этому времени при содействии Консепсии и ее брата заготовлен был хлеб с фермы инвалидов. Как только двинулся этот транспорт, францисканские миссии наперерыв стали возить хлеб в таком количестве, что вскоре пришлось уже от него отказываться.
На правах близкого родственника коменданта Резанов стал распоряжаться и гарнизоном: испанские солдаты были в постоянных разъездах по его делам, то подстегивая возку хлеба, то доставляя на корабль воду, то хлопоча о разных других, кроме хлеба, продуктах и вещах, то, наконец, работая до изнеможения по устройству празднеств.
Резанов принимал гостей в доме Аргуелло, но устроил прием и на корабле. Пороху не щадил, жгли и свой и испанский и веселились так, что даже старый губернатор, несмотря на слабость ног, неоднократно пускался в пляс. Испанские гитары чередовались с русскими песенниками.
В ответ на полные жизни, веселья и ловкости русские пляски матросов Консепсия со своим братом сплясала с кастаньетами под гитары такое бешено-огневое фанданго, что у зрителей стеснялось дыхание, а бедный егерь Иван, которому показалось, что пляшет она только дня него, выбежал на палубу и там, прислонившись к холодным поручням, просидел до самого рассвета. Давыдов устроился около привлекательной и женственной Анны и долго не мог понять, как это раньше не замечал ее. Два испанских поклонника, караульный офицер в Сан-Франциско и монтерейский комендант были предусмотрительно откомандированы в Монтерей...
Бежали дни. Корабль был отремонтирован и щеголял новой окраской, чистотой и белизной. Трюм и всевозможные закоулки были до отказа заполнены пшеницей, мукой, ячменем, горохом, бобами, солью и сушеным мясом. Можно было бы нагрузить еще три таких судна, но, увы, их не было. Пришлось примириться с тем, что и пять тысяч пудов продовольствия – количество не малое.
Наступил день расставания. Толпа народа покрыла берег, у которого, в расстоянии одного кабельтова, носом к выходу из гавани мирно стояла на якоре разукрашенная российскими и испанскими флагами «Юнона». Многочисленные друзья и близкие на шлюпках и катерах были доставлены на корабль.
Торжественно и грустно прозвучала прощальная речь прослезившегося губернатора с пожеланиями счастливого пути. Острой болью отозвалась в сжатом тоской девичьем сердце Консепсии ответная бодрая и рассчитанная на эффект речь Резанова.
«Он не любит меня», – назойливо повторяло без конца это неопытное, но чуткое женское сердце.
Молча выпили по бокалу вина. Начались прощальные объятия и поцелуи.
Когда в почтительном поклоне, бесстрастными губами привычно холодный и такой уже далекий и недоступный чужеземец припал к дрожавшей мелкой дрожью трепетной ручке, у Консепсии не хватило смелости броситься к нему на шею: помолвка их и обручение были пока секретом.
Гости стали садиться в свои катера. Шлюпки уже подняты на корабль. Важный и торжественный Хвостов входит на капитанский мостик. Давыдов посылает поцелуй за поцелуем донне Анне. На корме стоит прямой и сухой Резанов и изредка помахивает шляпой.
Острый огненный клин вылетает из орудия, и звонкое эхо много раз повторяет резкий звук выстрела. За ним другой, третий – корабль окутывается дымом, сквозь который время от времени проступают знакомые, милые лица... И когда начинает отвечать крепость, дым рассеивается, и с высокого берега ясно видно, что корабль уже снялся с якоря и, украсившись розовыми на заходящем солнце парусами, медленно скользит к выходу из гавани.
Консепсия молча берет у отца подзорную трубу, и долго она дрожит в ее нервных, далеко вперед вытянутых руках. И вдруг горизонт заволакивается не то туманом, не то появившейся на глазах влагой.
– Ты устала смотреть, дитя, – приходит к ней на помощь, отнимая трубку и нежно обнимая, отец и видит, как две крупные слезинки падают на землю: «Нет, не любит...»
Резанов, тоже с трубкой в руке, – на капитанском мостике, рядом с Хвостовым. Он видит на далеком берегу хорошо освещенную группу лиц и Консепсию, но трубка не дрожит в его руке и глаза не заволакиваются туманом.
Случайно брошенный в сторону Хвостова взгляд заставляет присмотреться к нему пристальнее: тот же, как в далеком прошедшем, точно камея, тонкий энергичный профиль и вместе с тем что-то новое, бодрое.
– Николай Александрович, а как ваше с Давыдовым ухаживание? – с игривой ноткой в голосе спрашивает он.
– Великолепно! – отвечает Хвостов. – Мы не теряли времени даром, Николай Петрович, и, носясь верхом по горам и долам с сестрами да на охотах с братом, многое успели высмотреть.
– Да ну? – удивился Резанов. – Например?
– Извольте: испанцы здесь слабее, чем мы у себя на островах, в десять раз. Индейцы-туземцы ненавидят францисканских патеров до глубины души, они считают себя хозяевами своей земли и мечтают о чьей-нибудь поддержке против ига испанцев. А самое главное, плодороднейшие земли вплоть до самого Сан-Франциско беспрепятственно могут быть заняты без сопротивления хоть сейчас. Об этом Давыдов готовит доклад.
–Ха-ха-ха! – смеется Резанов. – А мне и невдомек, что вы политикой занимались!
– Доклад о военном положении, Николай Петрович, у меня готов, – серьезно говорит Давыдов.
– А я устал, Николай Александрович, смертельно устал, – говорит Резанов после долгого молчания и, передавая трубку Хвостову, спускается в каюту. Там он садится в мягкое кресло, в сладком изнеможении закрывает глаза и мысленно созерцает только что виденную, такую красивую в лучах заходящего солнца группу.
Думает он и о поразившей его перемене в Хвостове. «Неужели воскрес? Поскорей надо дать ему новое дело».
Уже на следующий день Резанов принялся за работу.
«Опыт торговли с Калифорнией, – писал он графу Румянцеву, – доказывает, что каждогодне может она производиться по малой мере на миллион рублей.
Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столь же выгодный и весьма нужный нам, и ежели и его пропустим, то что скажет потомство?
Предполагать должно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, но едва ли правительство их поверит ласковым словам моим.
Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.
«Я получил от своих приятелей из Мадрита сведения о том, – говорил он, – как ругали там Калифорнию министры: «Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой ничего нет, кроме хлопот и убытка!» Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не бывало».
«Скажите, – спросил я, – что стоит в год содержание Калифорнии?»
«Не менее полумиллиона пиастров».
«А доходы с нее?»
«Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть – распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами».
Я много сему смеялся.
Теперь перейду к исповеди частных приключений моих. Не смейтесь, ваше сиятельство, но никогда бы миссия моя не была бы столь успешной, если бы не помощь прекрасного пола.
В доме коменданта де Аргуелло две дочери, из которых одна, по заслугам, слывет первою красавицей в Калифорний. Я представлял ей климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.
Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегнули к миссионерам, а те не знали, как решиться, возили бедную мою красавицу в церковь, исповедали ее, убеждали к отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили дело разрешению римского престола».
Так писал Резанов. Многие из его предложений были осуществимы.
Нерадостными новостями встретил его Баранов. За время плавания в Калифорнию на Кадьяке скорбут унес семнадцать человек русских и много туземцев, в Ново-Архангельске шестьдесят человек были при смерти.
К концу марта, однако, подошла ранняя сельдь, и люди стали оживать, а к прибытию Резанова осталось больных всего одиннадцать человек.
В октябре захвачен был колошами Якутат. Опять вспыхнули волнения среди чугачей, медновцев и кенайцев.
В проливах гуляли и обторговывали русских целых четыре бостонских судна, да столько же ожидалось.
«Когда же избавимся мы от гостей сих и как, ежели не будем помышлять о прочном устроении флотилии нашей? – взывал Резанов в своих письмах в Петербург. – Я писал, почему считаю бесполезным входить в какие бы то ни было переговоры с правительством американских штатов о берегах здешних. Усилите край здешний, они сами по себе оставят их...»
Но все эти вопли оставались без ответа.
Годой (1767–1851) – любимец испанской королевы Луизы и короля Карла IV, временщик, предавшийся Наполеону.
Схизматик – верующий, отпавший от церковного единства. Название, чаще всего католической церковью применяемое к православным.