Упорные юго-восточные ветры с океана гнали над Аянским заливом нескончаемые караваны туч. Подстегиваемые ветром, косые дожди нещадно хлестали кланявшуюся в беспомощном трепете чуть не до земли робкую, покорную березу, и озорно свистела ветру вслед, чуть качаясь острыми копьями вершин, привычная к сумасшедшим шквалам колючая черная ель.
За непроницаемой завесой дождя совсем скрылась крохотная аянская фактория Российско-Американской компании, еще не возведенная в высокий ранг морского порта.
На этот раз, накануне сентября 1849 года, фактория могла, однако, гордиться своим значением: в бухте на якорях стояли целых два корабля: транспорт «Иртыш», над которым громко шлепал набухший водой генерал-губернаторский флаг, и морской бот «Кадьяк».
Генерал-губернатор Муравьев уже трижды побывал на складах компании, дважды успел пересмотреть приготовленный для обмена с гиляками нехитрый товар, приказал разостлать перед собой пахнувшие старой псиной еще не затюкованные гиляцкие меха, с гримасой отвращения понюхал охотскую лежалую муку и заплесневевшие сухари, дважды ходил с капитаном Завойко, чиновником Струве и штабс-капитаном Корсаковым в лес, интересовался количеством и качеством приготовленных для строительства бревен и дров. С каждым часом он становился все угрюмее и придирчивее: делать было решительно нечего, а ждать далее, по-видимому, безнадежно: транспорт «Байкал» с Невельским, повидаться с которым так не терпелось начальнику края, бесследно исчез.
Молодая жена начальника края и ее приятельница, виртуоз-виолончелистка Христиани, роптали. Они только что совершили тяжелое путешествие из Иркутска через Якутск в Охотск, а затем морем в Петропавловск и сюда. Их уже не веселили прогулки в заросшие колючим кустарником мокрые леса в обществе все тех же Миши Корсакова и чиновника для поручений Струве, надоели и задушевные и грустные песни неразлучной певучей виолончели Христиани. Не в духе был и постоянно жизнерадостный и неунывающий Корсаков: он только несколько месяцев назад приехал из Петербурга, покинув веселый гвардейский полк, и с тех пор вел непрерывно образ жизни неугомонного кочевника. Он жаждал одного – отдыха, а отдых не давался. Корсаков невольно вспоминал, как окоченевший от быстрой езды без остановки в течение почти целого месяца, падая от усталости, но радостный, он ввалился в генерал-губернаторский дом, мечтая отоспаться и не желая даже думать о службе. Не успел он, однако, как следует обогреться, умыться и поесть, как к нему, торжественно размахивая листом бумаги, победно оживленный, пожаловал сам генерал:
– Да знаешь ли ты, Миша, что ты мне привез? – спросил он. – Это долгожданная инструкция Невельскому на обследование устья Амура!
– Знаю, дядя, а он сам-то где?
– Он, я думаю, приближается к Петропавловску, из которого уже должен выйти в начале мая... М-м-м... – генерал замялся. – Вот что, Мишенька, придется тебе понатужиться и денька через два марш-марш вперед, на Камчатку, в Петропавловск.
И, видя, что Корсаков помрачнел, уже строго добавил:
– Иначе нельзя, голубчик, сам рассчитай. Надо добраться, не теряя времени, до Охотска и выйти в море с первым днем навигации. Имей в виду, что она в Петропавловске начинается раньше, чем в Охотске, и можно Невельского упустить. Нечего и говорить, насколько важно для него получить высочайше утвержденную инструкцию – это придаст ему крылья.
Муравьев приостановился и после минутки раздумья добавил:
– Уверен, что этот одержимый ждать не станет и все равно улетит к своему Амуру без инструкции.
Через два дня, не отдохнувши, Миша, напутствуемый пожеланиями, вкусной снедью и горячими поцелуями красивой молодой тетки француженки, а заодно и мадемуазель Элиз, то скользил в легких нартах по снежным равнинам, то трясся в седле по горным и лесным тропам к Охотску.
В тот год навигация у Охотска началась только в июне – смысла ловить Невельского в Петропавловске не было, и Корсаков, превратившись из пехотинца в моряка, тотчас же из Охотска отважно пустился в море на борту «Кадьяка».
Покрейсировав у северной оконечности Сахалина, он дважды заходил в Константиновскую бухту, снова крейсировал и, наконец, отчаявшись встретиться с Невельским, угрюмый и злой, забился в Аян.
Прибытие туда же Муравьева, тоже после безуспешного крейсирования у северного берега Сахалина, привело обоих в уныние.
– Я надумал еще одну попытку, – вдруг заявил на третий день ожидания Муравьев.
– Какую? – уныло спросил Корсаков. – Наверное, погибли. Сами посудите, какая стояла погода. Штормы. «Кадьяк» едва спасся. Выбросило на берег, и утонули, вот и все... Я думаю, все же погода немного поправится. Тогда надо пройтись по берегам, – сделал предложение Корсаков.
– Так и мне кажется, ваше превосходительство, – подтвердил Завойко.
– Я решил, – кивнул головой Муравьев, – пошлю к Шантарским островам байдарку, пусть поищут хоть следы. Дай-ка мне сюда прапорщика Орлова.
Разговор происходил на палубе «Иртыша», где уединился Муравьев, чтобы как-нибудь скрыть от жены свое скверное настроение и не выдать угнетавших его мыслей о злой участи «Байкала».
– Вот что, прапорщик! – Боевой и бывалый штурман Дмитрий Иванович Орлов приготовился слушать. – Возьмите две байдарки и идите к югу вдоль берега, присматриваясь к нему, как будто собираетесь его описывать. Пройдите возможно дальше. Если попадутся люди, не вздумайте расспрашивать их о «Байкале» – выжидайте: если его видели, сами расскажут.
– Когда прикажете выйти, ваше превосходительство?
– Сейчас же.
Через полчаса Муравьев с борта «Иртыша» с любопытством и сомнением присматривался к сшитым из тюленьих шкур, натянутых на легкий каркас, шестивесельным байдаркам с выгребавшими из бухты гребцами-алеутами. Под ударами весел байдарки извивались, как живые.
– Я думаю, – сказал Струве, иронически подсмеиваясь, – что при прямом ударе волны в борт такая посудина согнется полукольцом, а пассажиры вывалятся.
– Не беспокойтесь, – ответил Корсаков, – не сгибаются и очень устойчивы.
Байдарки скользили мимо «Иртыша», едва касаясь воды, и вскоре за выступом входа в бухту скрылись. Стало еще сиротливее.
Через два дня нового томительного ожидания, как только просветлело, радостный окрик вахтенного возвестил, что в море виден корабль.
– Бот! – самоуверенно заявил Струве, опуская трубу. – Бот под всеми парусами.
– Бот-трехмачтовик? – с укоризной пожал плечами Корсаков и, состроив презрительную гримасу в сторону Струве, процедил сквозь зубы: – Стрюцкий, штафирка несчастный.
– Пешеброд, – так же презрительно смерив Корсакова с головы до пят, ответил Струве и отвернулся.
– Моряки! – засмеялся Муравьев и, вспомнив, что и сам он не моряк, обращаясь к вахтенному, спросил: – Транспорт?
– Так точно, ваше превосходительство, – уверенно ответил тот, продолжая пристально приглядываться к далекой точке. – Теперь видать ясно – транспорт «Байкал», ваше превосходительство!
– «Байкал»! – закричал Муравьев и засуетился. – Аврал! Шлюпку на воду! Вельбот! Штабс-капитан Корсаков, скорей навстречу. Струве, предупредите дам: я на велъботе.
Не прошло и минуты, как Миша Корсаков, укутываясь в брошенное с берега чье-то пальто и ловя увертывавшиеся на ветру рукава, торопливо командовал насторожившимся гребцам:
– На воду! Начали! Еще, еще! Наддай ходу!
Когда шлюпка приблизилась к воротам, сквозь узкий проход из бухты в море ясно был виден идущий на всех парусах, включая даже стаксели, транспорт «Байкал». Палуба его густо была покрыта шевелившимися точками.
– Вас ждет в Аяне их превосходительство! Прибыла высочайшая инструкция! – орал издалека в рупор возбужденный Корсаков, передавая устаревшие новости, уже известные от взятого Невельским на борт Орлова. – А у вас что?
– Все хорошо, – коротко отвечал Невельской, не желая повторяться, – расскажу на борту, – и пояснил: – Вижу из бухты двенадцативесельный вельбот без флага, это он? Салютовать?
– Салютуйте, он, он! – оглядываясь назад, кричал Корсаков.
– Готовьсь к салюту! – распорядился Геннадий Иванович.
– Сколько прикажете? – спросил лейтенант Казакевич.
– Валяй все одиннадцать! – забывая о торжественности минуты и официальности обстановки, бросил опьяненный, счастливый Невельской.
Шлепая о волны длинными тяжелыми веслами, подходил неповоротливый вельбот.
Не слушая плохо доносившихся на «Байкал» слов генерал-губернатора, Невельской с упоением выкрикивал в рупор:
– Сахалин – остров! Вход в лиман и Амур возможен для мореходных судов и с севера и с юга! Вековое заблуждение рассеяно!
Вельбот беспомощно и нервно ерзал на волне и долго не давал выпрыгнуть, но как только нога Муравьева коснулась нижней ступеньки опущенного трапа, следивший за всеми движениями генерал-губернатора лейтенант Казакевич махнул рукой. Корабль вздрогнул от оглушительного выстрела и окутался вонючим, но приятным для всех участников густым дымом. Взволнованный Муравьев не успел решить, догадаются ли в порту ответить на салют, машинально оглянулся в сторону Аяна и, увидев клубы дыма, улыбнулся: «Догадались». Посреди рапорта, представлений, объятий, поцелуев и приветствий действительно стало докатываться отдаленное буханье аянских пушек.
– Я полагаю, что этот документ покроет все наши прегрешения, Геннадий Иванович, – обнадеживающе произнес Муравьев, вручая Невельскому высочайше утвержденную инструкцию.
– Увы, нет, ваше превосходительство, – шутя ответил Невельской, не думая, что его слова станут пророческими, – боюсь: ведь здесь нет разрешения на плавание по Амуру, а мы вошли и проплыли вверх и вниз по реке больше полусотни верст!
– А-я-яй! – так же шутливо в тон ответил Муравьев. – Значит, разжалование неминуемо.
Все захохотали.
– Шампанского! – потребовал Муравьев.
Офицеры переглянулись.
– У нас нет шампанского, ваше превосходительство, – пробормотал смущенно Невельской, – извините великодушно, на берегу.
– На берегу – то само собой, – не унимался Муравьев, – ну, тогда по чарке вина! Матросы! Государю императору ура!
А когда смолкло дружное «ура» и оказалось, что нет и водки, смутился было и Муравьев, но нашелся:
– Господин капитан, господа офицеры и лихие орлы матросы, – сказал он, – поздравляю всех вас с неслыханной одержанной вами великой победой. «Ура» вашему отважному капитану! – А после оглушительного «ура» он добавил: – На берегу за мной по три чарки...
После этого новое «ура», уже без всякого приглашения, не смолкало до самого входа «Байкала» в бухту.
Тут шла своя суета: дамы решили встретить прибывших хлебом-солью, очаги уже давно дымились для этой встречи...
– А если они возвратились ни с чем? – опасливо заметила Екатерина Николаевна.
– Не было бы салюта, – возразила Христиани.
– Салют «Байкала», – пояснил француженке Струве, – это привет порту и генерал-губернатору Восточной Сибири, а наш ответ – приветствие «Байкалу» по случаю благополучного возвращения, и больше ничего.
– Вот что мы сделаем, – решила генерал-губернаторша, – с поднесением повременим, пока не узнаем точно, а там видно будет, может быть, придется скушать самим.
Упавший ветер задержал резвый бег транспорта, и допрошенные гребцы с прибывшего вельбота успели сообщить приятные и волнующие новости.
Пропущенный генерал-губернатором вперед и слегка подталкиваемый им маленький, тщедушный триумфатор медленно и торжественно сошел с поданного вельбота, набитого до отказа пассажирами, на берег. Здесь его встретило все сбежавшееся население фактории, несколько ошалевших от салюта случайных гиляков, матросы, солдаты и две дамы, за которыми стоял матрос с хлебом-солью на блюде, накрытом расшитым полотенцем. Впереди всех стоял Струве, уполномоченный дамами держать речь.
Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами:
– Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ваши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, вера в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная любовь к родине, когда жертва служебным положением и даже жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими сотрудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сынами. Честь вам и слава!
Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под временную квартиру начальника края, где до утра провозглашались тосты и искрились бокалы.
В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и Попов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попросили разрешения уйти.
– Что? – спросил Муравьев, недоумевая. – Что вам взбрело на ум?
– М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы... заб-были... сесть под арест!
– Какой арест? Ничего не понимаю! – рассердился Муравьев.
Невельской, путаясь, объяснил.
– Ваш начальник теперь я? – спросил Муравьев.
– Да, ваше превосходительство.
– Арест отменяю – промах сторицею заглажен! Шампанского! Ура-а! – и бросился всех поочередно обнимать.
Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговариваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернатором чарках и мерок не считали...
– Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, – задумчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни.
– Головой ручаюсь вам, – многозначительно ответила генеральша, – что он сделает сумасшедшую карьеру...
– М-м-да-а? – протянула с загадочной улыбкой артистка. – В таком случае надо серьезно подумать...
Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц этого обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвыкшим от женского общества, предательски раскинулась тонкая, искусно сотканная паутина женского обаяния.
А несколько часов спустя дивный инструмент Христиани под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, безвольное и полное жизни, наивное сердце неказистого веснушчатого капитан-лейтенанта.
Женские маневры не укрылись, однако, от зоркого глаза опытного, несмотря на молодость, царскосельского лицеиста и светского человека Струве, и он тут же решил взять героя под свое покровительство: мадемуазель Элиз он хорошо изучил во время пути, и заговор дам ему пришелся не по душе.
– Как вам понравились наши дамы? – спросил он Невельского, сопровождая его, по поручению Муравьева, на транспорт «Байкал». – Не правда ли, как хороша мадемуазель Элиз, а?
Невельской вспыхнул.
– Сказать по правде... я мало к ней присматривался, – потупился он в смущении.
– Скоро присмотритесь, – убежденно и умышленно резко сказал Струве, – она вся как на ладони: протрещит целый день, не умолкая, утомит до одури – и все тут...
– Она глубоко чувствующая артистка, умна и говорит интересные вещи, – серьезно заметил Невельской.
– Да, перескакивая, не останавливаясь, с предмета на предмет. Это плоды светскости: многие светские женщины у нас на этом, что называется, собаку съели, а она – способная ученица... Однако нельзя отнять у нее и больших достоинств: смела, отзывчива и любезна, – спохватился Струве, боясь переборщить критикой и потерять свой авторитет в глазах Невельского, но потом, как бы нехотя, добавил: – Хозяйственных наклонностей – никаких... не домовита, непоседа – настоящая концертирующая артистка, из города в город, в погоне за аплодисментами и славой... – И, решив, что на первый раз довольно, он перешел к другим темам.
Распоряжения Невельского по спешной подготовке к выходу в море, в Охотск, где он должен был сдать «Байкал» и ехать за Муравьевым в Иркутск, а затем – с докладом в Петербург, указания, данные прапорщику Орлову по предстоящей ему самостоятельной работе – описание берегов, съемки различных пунктов на материке и зимние наблюдения за морем и Амуром, – произвели на Струве большое впечатление продуманностью, спокойствием, отчетливостью и действительной необходимостью. Он проникся к Невельскому уважением, и искреннее желание прийти к нему на помощь и в Иркутске укрепилось. Он видел, что Невельской – человек не светский, к тому же застенчивый, лишенный самоуверенности, женщин не знает и требует поддержки и руководства первыми шагами в обществе.
– У нас в Иркутске отдохнете в чудном окружении, Геннадий Иванович, в исключительном, – начал он многозначительно.
– Это откуда же у вас такое взялось? Купцы, чиновники, дельцы...
– Зачем дельцы? Декабристы!
– Де-ка-бри-сты? В Иркутске? На свободе? – удивился Невельской.
– Представьте себе, в самом Иркутске. Учат своих детей в гимназии и институте благородных девиц, сами выступают, как незаурядные педагоги.
– Прямо сказка какая-то! – недоверчиво заметил Невельской. – Давно?
– Такая свобода? Нет, недавно, с приезда Николая Николаевича Муравьева...
Невельской с сомнением покачал головой:
– Кто же там из декабристов?
– В самом Иркутске с семьями только Волконские и Трубецкие, но многие в окрестностях: Поджио, Муравьевы, Борисовы, Раевский с семьей... Не стоит перечислять – почти всех увидите у Волконских, где я принят, как свой, и даже по просьбе Марии Николаевны руковожу первыми шагами только что окончившего гимназию сына их, Миши, ныне чиновника для поручений при генерал-губернаторе. Мишель – славный, серьезный мальчик... Подрастает и дочурка у них, Елена, – обещает превратиться в интересную женщину. Пребедовая девочка! Несмотря на свои четырнадцать лет, уже приворожила к себе одного из наших чиновников, Молчанова, и обратила его в белого раба. Девичье поколение у нас многочисленно и во всех отношениях выше ваших петербургских светских барышень. Я объясняю это большим вниманием к вопросам воспитания детей со стороны прошедших суровую школу жизни родителей, а пожалуй, и тем, что жены декабристов, да и мужья, до сих пор окружены ореолом мучеников за идею и общим сочувствием. Девицы у нас прониклись духом самопожертвования княгини Волконской, Трубецкой, Анненковой и только и мечтают о том, чтобы принести себя в жертву. Набожны и не чужды некоторого мистицизма... Присматриваю себе среди них жену и я.
– С каким успехом? – спросил Невельской.
– Увы, без успеха, несмотря на все старания, – вздохнул Струве, – они хотят полюбить непременно героя, а я не герой и, по-видимому, им никогда не буду. – Он остановился, а затем сказал: – А знаете, что мне пришло в голову, Геннадий Иванович? Ведь вы-то теперь герой! Боюсь, все в вас начнут влюбляться. Словом, как только приедете – к Волконским с визитом, под моей опекой, идет?
– Боюсь, уж очень одичал я, – засмеялся Невельской. – Чего доброго, не решусь, а в опекуне, пожалуй, действительно нуждаюсь, спасибо.
Не прошло и недели как все разлетелись: Корсаков на боте с кратким донесением Невельского Меньшикову и запиской Муравьева – в Охотск, а оттуда, посуху, в Петербург; Муравьев с дамами и Струве – прямо из Аяна, по новой сухопутной дороге через Нелькан – в Якутск и Иркутск; Невельской с офицерами – в Охотск, сдавать транспорт «Байкал», а затем на свидание с Муравьевым в Якутск.
Словом, Аян опустел, и жизнь здесь надолго замерла, И только изредка в факторию продолжали захаживать гиляки, да оставленный с несколькими людьми прапорщик из штурманов Орлов терпеливо ждал бесконечно далекой весны, вскрытия Амура и возможности начать промеры, в десятый раз вычерчивая по наброскам и запискам исхоженные вдоль и поперек и измеренные прибрежные пространства...