– Ну вот, дорогой Геннадий Иванович, – сказал на другой день вечером, вбегая в его комнату, Струве, – наконец вы увидите ту женщину, единственную, перед которой Пушкин терялся в немом восхищении, благоговел, как перед святыней, и сохранил это благоговение до конца. Помните его посвящение к «Полтаве»?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе –
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей –
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей
...На условный звонок Струве из комнаты, освещенной только одной затененной большим абажуром лампой, тотчас выбежала в темную прихожую высокая, несколько еще угловатая в движениях девочка-подросток, а за нею стройный высокий юноша с ясно обозначившимся черным пушком на верхней губе.
– Бернард Васильевич, – затараторила девочка, – я сразу узнала, что это вы... Вы не один?
– Нет, не один, – прошептал он ей в ухо сценическим шепотом, – я привел к вам гостя – Невельского...
– Такой маленький, – разочарованно прошептала, в свою очередь, Нелли Волконская.
– Позвольте представиться, мадемуазель, – шагнул к ней Геннадий Иванович, который слышал перешептывание, – перед вами действительно Невельской-маленький, а большой Невельской, настоящий, идет вслед за нами...
Нелли присела перед ним в глубоком институтском реверансе и, сконфузившись, сказала:
– Маман будет вам очень рада, она у себя, – и, видя, что брат пропускает гостя вперед, в гостиную, повисла на руке Струве и опять принялась шептать: – Видите, я с места, кажется, сказала какую-то глупость, как быть?
– Сказать другую, – громко пошутил Струве. – Геннадий Иванович ничего не боится, все стерпит.
– Я позову сейчас маман, – заявила окончательно смущенная Нелли и повернулась бежать.
– Она одна? – спросил Струве.
– Нет, у нее кто-то есть, я думаю, Катя, – и убежала.
С волнением ожидал появления прославленной женщины, так пленившей Пушкина, Геннадий Иванович, не слыша, как Струве представляет ему своего ученика, Мишу Волконского.
В темной рамке широко распахнувшейся двери за откинувшимся драпри показалась высокая стройная фигура Марии Николаевны. Ее легкая походка была так стремительна, что бросившийся навстречу ей Геннадий Иванович не успел сделать и двух шагов, как протянутая вперед узкая теплая рука Марии Николаевны очутилась у его губ.
– Я рада вас видеть...
– Геннадий Иванович, – подсказал Струве.
– Николай Николаевич Муравьев много удивительного рассказывал про вас, Геннадий Иванович, про ваши исключительно важные для России планы и, самое главное, про вашу настойчивость, так блестяще увенчавшуюся успехом. Он говорит, что вы умозрительно, одним изучением материалов, обнаружили ошибки моряков с мировой известностью, сделанные много лет назад, а теперь только проверяли ваши выводы. Расскажите, как это все сложилось?
– До безумия обожаю приключения! – вслух сказала, не удержавшись, Нелли и тут же закрыла себе ладонью рот, опустив голову перед укоризненным взглядом матери. Мишель, заметно только для сестры, выразительно провел пальцем по языку.
– Да, право, нечего рассказывать, Мария Николаевна, – просто, без рисовки заявил Невельской, – после того, что пришлось пережить вам и Сергею Григорьевичу, наши злоключения так бледны, так ничтожны, что не стоит о них говорить... Да и сделали мы, в сущности, очень мало, почти ничего: мы только своими глазами увидели и убедились в том, что существовало тысячелетия до нас. Но ведь не в этом дело, настоящая работа вся впереди: надо занять, населить и сделать своим целый край. Вот перед этим я трепещу; хватит ли сил, уменья, да и не помешают ли...
– Враги? – спросил Мишель.
– Нет, хуже, – замялся Невельской, – свои...
– Свои? – удивилась Нелли. – Зачем же они это делают?
Но ответа не получила – в дверях из столовой появилась молоденькая, в чистом белом передничке и в наколке, горничная и заявила:
– Барышня Екатерина Ивановна просят к чаю.
По дороге в столовую Геннадий Иванович успел обещать любопытной Нелли, что он расскажет о смешных приключениях, а она ему сообщила по секрету, что ей без приключений нельзя будет показаться в институте.
– Но приключения должны быть смешные, – потребовала она, – веселые, а не со стрельбой, бомбами и смертями. Такие нужны только мальчикам.
– Вы посмеялись надо мной там, в передней, – продолжала она вполголоса, – так мне и надо, но только не высмеивайте меня при маман; я тогда совсем теряюсь, молчу и краснею, как дурочка.
– Не буду, никогда не буду, будемте друзьями, – предложил Геннадий Иванович.
– О, как я рада! Какой вы, однако, добрый! – с убеждением сказала Нелли, порывисто схватила его руку, пожала и радостно добавила: – О, если бы вы знали, как мне будут завидовать в институте!
За большим столом, накрытым белоснежной скатертью, с такими же салфетками и сияющим свежестью и блеском чайным сервизом, сидела молоденькая, лет девятнадцати, миловидная девушка в простеньком скромном платье с кружевным воротничком. Строгий ровный пробор, приспущенные назад и затем подобранные к ушам черные волосы хорошо оттеняли открытый лоб, нежный овал чистого девичьего лица и сложенный в едва заметную улыбку небольшой рот. Это была одна из губернаторских племянниц, Ельчанинова Екатерина.
– Вы у нас пробудете святки, Геннадий Иванович? – спросила Мария Николаевна.
– Я полагаю, да. Николай Николаевич решил отправить нас в Петербург, когда закончит отчет. А я думаю, что когда бы он ни кончил, все равно отчет может выйти отсюда только после 31 декабря, то есть уже в будущем году.
– Как хорошо! – сказала Мария Николаевна. – Мы успеем повеселиться с вами на святках. Привлечем всех ваших офицеров, да и своих тут кавалеров у нас немало.
– Нас тут, кавалеров, пруд пруди, Мария Николаевна, – как-то особенно серьезно заметил Струве. – Во-первых, Молчанов, – и он скосил глаз на густо покрасневшую Нелли.
– Почему, во-первых, Молчанов? – спросила она и покраснела еще больше.
– Потому что Молчанов, как мне доподлинно известно, – еще серьезнее сказал Струве, – из кавалеров первый во всех отношениях: правовед, умнее всех, красивее всех, ловчее всех, находчивее всех, танцует лучше всех, а как поет!..
– Довольно, довольно, – запротестовали голоса, – мы все сами хорошо его знаем и разбираемся... Кто еще?
Послышался звонок, и минуту спустя столовая огласилась приветствиями и поцелуями: явились генерал-губернаторша с Элиз и другой Ельчаниновой, сам Николай Николаевич Муравьев и чиновник для поручений Молчанов.
Невельской посмотрел на Струве и незаметно пожал плечами, – вот так посидели уютно в семейной обстановке Волконских, нечего сказать!
Мария Николаевна разрешила нежелающим больше чаю встать и пройти в гостиную и тут же сменила у самовара Катю Ельчанинову. Пошли: впереди Катя и Нелли с Невельским, за ними Струве с Мишелем, сразу заговорившие о службе.
– Скучаете? – спросил, чтобы что-нибудь сказать, Невельской, обращаясь к Кате.
– Мы? О нет, мы много и дружно веселимся – одно развлечение сменяет другое. Затейница, конечно, Мария Николаевна. Видите ли, у нее сложилось такое мнение, что только несчастье дает возможность оценить добрые дары, время от времени подносимые жизнью. Оно же охраняет и от пресыщения. Мы заброшены на край света и очень ценим то, что нам преподносит здесь жизнь.
– Я с мамой не согласна, – сказала Нелли, – и не хотела бы по достоинству ценить двенадцать баллов по математике только после несчастья, то есть получивши шестерку или пятерку. Это несчастье лишнее, правда?
– А я согласен, – возразил Невельской, – кают-компанию, душную, тесную каютную конурку, особенно ценишь после вахты в темную снежную ночь, когда зуб на зуб не попадает и от волнения и от холода. Только тогда чувствуешь, что живешь и наслаждаешься и стаканом крепкого чаю и заплесневелым сухарем.
– Какое счастье – беззаботно лететь с горы на салазках или скользить по расчищенному льду на коньках, а вечером в теплой, уютной комнате прислушиваться к бессильному вою ветра в трубе и жить одной жизнью и мыслями с великими предками и чудными писателями! – воскликнула Катя с непосредственной наивностью и пояснила: – Читаем мы здесь запоем. И не только читаем и переживаем, но и спорим... Наши все работают: оба Поджио прямо славятся, как педагоги, тоже и Борисовы, а Сергей Григорьевич – непререкаемый сельскохозяйственный авторитет у мужиков. Мария Николаевна обшивает, устраивает, лечит, утешает и ставит на ноги десятки семейств – словом, все действуют, как говорят, «кто во что горазд», и все это с подъемом, с сердцем. Словом, мы не скучаем, некогда... Правда, мы с сестрой еще не устроились, но с Нового года обе думаем о занятиях в институте.
– Мы вас, Геннадий Иванович, непременно закружим, как в водовороте, правда? Вы не откажетесь ни от коньков, ни от салазок, ну, словом, ни от чего! – воскликнула Нелли и прислушалась.
– Папа пришел, вы еще с ним не знакомы? – И она бросилась навстречу высокому, востроносому, с лицом, испещренным резкими морщинами, мужику в русском овчинном тулупе, бараньей шапке и местных оленьих торбасах.
Острый запах лошадиного пота и кислой овчины наполнил гостиную.
– Наследил! Наследил! – прыгала Нелли возле мужика, стараясь повиснуть у него на шее. – Достанется от маман на орехи, и поделом. – И, повиснувши, на ухо: – У нас в гостях герой – Невельской.
– Невельской? – громко повторил Волконский. – Где же он? Дайте посмотгеть... А я давно собигаюсь заагканить вас и ваших одичалых могяков – у меня сегьезное дело, батюшка, – и он все время крепко тряс руку Невельского и настойчиво требовал зайти к нему переговорить о разведении огородов в Аяне, на Амуре и Сахалине, обещая снабдить книгами, семенами и своими предположениями, основанными на изучении климата.
Из столовой показались гости и хозяйка: Муравьев и Христиани шли, смеясь и затыкая носы.
– Серж, – укоризненно сказала Мария Николаевна, взглянув на пол, – посмотри, что ты наделал! Ты откуда?
– М-да, наследил, – согласился тот, целуя жене руки. – Я от Поджио, сейчас пойду к себе, пегеоденусь.
– Совершенно ясно, что мосье Поджио устраивает у себя на ночлег князя Волконского в конюшне – как самом любимом местечке, – насмешливо сказала, жеманясь и притворно чихая, Христиани, вынула из кармана хрустальный флакончик с ароматической солью и поднесла к самому носу Муравьева.
– Разрешите, мадам, – бросила она хозяйке, – я открою форточку? – и бегом направилась к окну, у которого сидели Невельской с Катей, но ее уже предупредил Молчанов. Нелли тут же потеряла настроение и, шепнув Молчанову на ходу какую-то коротенькую фразу, вышла. Муравьев со Струве подсели к столику с шахматами. Христиани подошла к роялю, Молчанов и Миша засуетились около нее, откинули крышку, зажгли свечи и тут же, стоя, приготовились слушать. Мария Николаевна и Екатерина Ивановна уселись на диване. Сестра Кати оставалась в столовой.
И почти без перерыва, в течение всего остального вечера, лились и переливались звуки грустных и веселых итальянских песен Христиани, любимые Марией Николаевной Волконской; потом песни каторжные – байкальские, нерчинские и петровские, которые так хорошо, в угоду матери, разучил и исполнял задушевным тенором Мишель, и оперные арии хорошо поставленного баритона Молчанова.
Невельской заслушался.
– А вы поете, Екатерина Ивановна?
– Я больше люблю играть, но и пою, особенно русские плясовые, наши, орловские. Прилежно собираю местные – камчатские, якутские; стараюсь добраться и до тунгусских. Впрочем, не брезгаю и песнями вообще.
– Я постараюсь вам собрать там, у себя, гиляцкие, орочонские, айновские, может быть, и тунгусские – словом, какие будут и насколько сумею, – предложил Невельской. – А для начала завтра же могу вам предложить одну людоедскую, с Вашингтоновых островов, записанную на острове Нукагива.
– О, как я вам буду благодарна! – обрадовалась она.
И уже перед тем как расходиться, Катя подкупающе просто и, нисколько не смущаясь, спела несколько лихих орловских плясовых.
– Мадемуазель Катиш – несравненная русская народная певица! – вскричала Христиани, подбежала к Кате и крепко поцеловала ее.
Катание на салазках, на коньках, в ближайшие леса на лыжах, на добытых моряками откуда-то собаках, поездка табором с палатками на Байкал – время летело быстро и незаметно.
Компания сдружилась и увеличилась: примкнули все Трубецкие и девицы Раевские, муравьевские дамы и моряки, почти все молодые генерал-губернаторские и губернаторские чиновники, друзья Мишеля Волконского по гимназии, а Нелли – по институту.
Наступили каникулы. Местом ежедневных сборищ служил каток в одной из заводей бешеной, холодной, не признающей никаких оков и голубой, как море, красавицы Ангары. В заводи лед был прозрачен, как стекло, и аршин на пять ясно было видно каменистое дно, а на его фоне – бесчисленное рыбье население. В лунные ночи катались долго, завивали головокружительного длинного и быстрого «змея» и даже танцевали. Непременной участницей этого развлечения была Мария Николаевна. Искренность веселья ее красила и молодила: она казалась сестрой Мишеля и Нелли, но никак не матерью. Сухой и деловитый Невельской совершенно оттаял и веселился за троих. Муравьев его буквально не узнавал.
На рождестве пошли балы: в институте, гимназиях, дворянской, городской, купеческой, у известного благотворителя миллионера Кузнецова. Словом, никому ни отдыху, ни сроку. «Никогда еще не веселились в Иркутске так, как в эту зиму», – записывал в своем дневнике аккуратный Струве...
И вдруг, в разгар веселья, – чудовищно нелепый слух из Петербурга: Невельской за самовольный, противный желанию государя императора проступок разжалован в матросы.
Неизвестно было, откуда пошел слух, но он распространился одновременно с доставленной фельдъегерем обширной петербургской почтой и не противоречил новостям, сообщенным Муравьеву Перовским. Среди бумаг был и запоздалый приказ о повышении в чинах Невельского и всех его офицеров за отличное плавание и доставку казенного груза на транспорте «Байкал». Невельской стал капитаном второго ранга. А в письме, двумя днями позже, Перовский сообщал, что в комитете открытиям Невельского решительно не верят и что-то собираются против него предпринять.
Балы, однако, не прекращались, и все веселились по-прежнему. Пример подавал сам виновник слухов – разжалованный в матросы капитан второго ранга Невельской.
Однажды он по обыкновению зашел к Зариным за Катей, чтобы идти на каток, но на этот раз она почему-то не была готова и появилась не сразу. Геннадий Иванович поражен был ее бледностью и грустным лицом. Поздоровавшись, она тут же отвернулась и вышла. Внимательно приглядевшись к ней, когда она вернулась, Невельской на этот раз увидел на щеках ее ясные следы наскоро высушенных слез, и сердце наполнилось совершенно неожиданным для него ликованием, почти счастьем: он догадался... Вышли на улицу. «Что это со мной?» – подумал он и необычно смело взял ее под руку. Так некоторое время шли молча.
– Меня удивляет, – нарушила затянувшееся молчание Катя, – что вас как будто нисколько не огорчают петербургские слухи, а между тем это так серьезно... Бравируете?
– Нет, петербургские новости огорчают: они могут помешать работе, – серьезно ответил Невельской. – Но зато радуют здешние, а они для меня гораздо важнее.
– Делитесь же ими скорей, порадуйте, потому что те своей несправедливостью и бездушностью огорчают меня почти до слез, – потребовала она.
– Те слухи расплывчатые, может, еще и неверные, а эти определенны: в них нет никаких «почти», а есть просто чистые слезы.
– Что за загадки? Бросьте шутить, я не могу разгадать, – сказала она строго.
– И не надо, ведь речь идет обо мне. Важно, чтобы я их разгадал. Помните мнение Марии Николаевны, что только тогда чувствуется полнота счастья, когда ему предшествует несчастье? Ну вот!
– Нет, не пойму, – в сердцах возразила Катя, – будет ли там когда-нибудь это ваше счастье или не будет, это еще вопрос. А сейчас... сейчас ведь на вас обрушилось большое несчастье! О нем и надо говорить, его переживать.
– Екатерина Ивановна, миленькая, не сердитесь, но мы смотрим на вещи различно: вы (я убежден, вижу это и ценю), вы горячо приняли к сердцу мое несчастье и переживаете его, а я его уже пережил, вот и все, – он крепко пожал руку. – Да, да, пережил, – подтвердил он, заглядывая ей в лицо сияющими глазами. – И мне хорошо, хорошо... Но вот сказать, объяснить вам сейчас не могу, не сумею, да и не надо. А петербургские сплетни – это вздор, который рассеется от легкого дуновения богини истины: взмахнет волшебным покрывалом – и как не бывало.
– Вы, дорогой, по-моему, некстати стали поэтом. Вчера сам Николай Николаевич у нас вечером с возмущением говорил папе: «Государь еще, к счастью, верит мне. Я поставлю вопрос ребром и повезу прошение об отставке. Я или они, негодяи!»
– Ну вот видите, «негодяи», – живо подхватил Невельской. – И я так думаю... С его стороны отставка, а с моей – точные промеры и вещественные доказательства правоты – это поможет. Я не доделал своего дела капитан-лейтенантом, доделаю матросом – будет немного труднее, и все тут... Давайте тоже продолжать вместе с вами начатое дело – веселиться. Ведь нам осталось в Иркутске всего три-четыре дня!
И веселились действительно как никогда. Назавтра к Трубецким явились ряженые: высоченный мужик, поводырь, в самодельной маске с длинной льняной бородой и волосами, остриженными в скобку, с громадным ученым ревущим медведем на цепи и с ним мальчишка-поводыренок с медвежонком. Оба зверя показывали фокусы, почти вплотную подходя к шарахающимся зрителям. В одном поводыре признали Сергея Григорьевича Волконского, другого узнать не могли.
Ряженые уже уходили, как вдруг медвежонок растянулся на пороге и упал на спину большого медведя. Тот рявкнул вовсю и бросился в сторону, а медвежонок – в другую, оставив в озорной руке поводыренка свою шкуру. К удивлению зрителей, медвежонком оказался Невельской.