Накануне предполагаемого отъезда Катя с сестрой и Невельским сидели втроем в гостиной Зариных, собираясь вместе провести вечер у Волконских, и дружески беседовали по поводу только что прочитанной повести в «Отечественных записках».
Все трое находили, что журнал изменился: сестры утверждали, что он изменился к худшему, так как стал суше и скучнее. Невельской же доказывал, что он просто стал глубже и разностороннее, а что в них говорит просто пристрастие привычки: что не совсем обычно и знакомо, то кажется всегда хуже.
– А кстати, – прервала неожиданно беседу Катя, почему-то смущаясь, – как в конце концов вы оценили наших декабристов? Вы теперь уже знаете многих.
– Вопрос прост, а ответ, ой, как труден! – серьезно сказал Невельской. – Если смотреть на них как на случайно встреченных на жизненном пути людей – это одно, а если как на декабристов, носителей определенных идей – совсем другое.
– Без загадок ступить не может, – обратилась к сестре Катя, пожимая плечами.
– Пока ответа что-то не слышно, одно вступление, – поддержала ее Александра.
– Мне не хотелось отделаться ничего не значащей фразой, – возразил Невельской, – я принял вопрос серьезно, а вы сразу бросились в бой на защиту друзей очертя голову, хотя, честное слово, я не думал на них нападать, – оправдывался Невельской, удивляясь беспричинной и неожиданной нервозности Кати. Он заметил, что беспокойно бегающие по книжке журнала пальцы дрожали, а на обычно спокойном лице то вспыхивал румянец, то разливалась неестественная бледность.
– Если смотреть на них как на знакомых, друзей, приятных собеседников, то надо прямо сказать: редкие по своим качествам люди – чуткие, разносторонние собеседники, хороших, благородных взглядов на все вопросы жизни; в их обществе чувствуешь себя легко, без всякой напряженности, как у себя дома, среди близких друзей. Но вот от декабризма у них не осталось никакого следа.
Он замолчал. Катя низко наклонила голову. Румянец покрыл не только лоб и все лицо, но захватил и весь затылок под завитками волос, полымем вспыхнули уши.
«Что это с нею? – виновато подумал Невельской. – Откуда это странное волнение?»
– Что же вы остановились? – спросила Александра.
– Мне передалось волнение Екатерины Ивановны... продолжать ли? – смутился Невельской.
– Непременно, – потребовала Катя и еще ниже наклонила голову.
– Видите ли, ни в Волконских, ни в Поджио, ни в Борисовых я не приметил никаких признаков прошедшей борьбы – одни казематские и каторжные переживания. Да и о них вспоминают неохотно, точно о чем-то постыдном, что хочется забыть. Откликаются охотно на что угодно, если только это не политика, не политические взгляды, которые когда-то казались единственной целью жизни. Я предположил, что они замыкаются передо мной, как недостаточно изученным человеком, но это не то: нет, понимаете ли, того кипения, которое я в них жаждал подсмотреть и которого не скроешь, зато есть непротивление злу, какое-то запуганное подчинение року, надежда только на провидение и покорность – та рабская покорность судьбе, которую я ненавижу в других всеми силами души. Чтобы заполнить чем-нибудь свою жизнь, они с головой ушли в свою маленькую семейную жизнь, какое-то растительное прозябание бесплодного, хотя и пышного и привлекательного пустоцвета. Что же они дадут детям, в глазах которых они должны поддерживать величие героев, принесших жизнь за идею? Что дадут они окружающей среде, над которой они должны возвышаться, как монументы, как памятники, которые переживут не только их, но и века?
Он нечаянно взглянул и увидел в черных любимых, наполненных слезами широко открытых глазах Кати такую мучительную боль, что осекся, не досказав мысли до конца.
– Пойду распоряжусь лошадьми и оденусь, – поднялась вдруг Александра Ивановна и быстро вышла. Катя снова опустила голову и молчала, нервно комкая носовой платок.
Невельской растерялся и не знал, что предпринять.
– Я думал, – начал он, наконец, но в это время, как будто решившись на что-то, вскочила и Катя и убежала вслед за сестрой. Стало тихо и тревожно.
Минуты через две, однако, Катя вернулась, таща по полу большой кожаный дорожный туго набитый кошель.
– Я приготовилась вам сказать. Потом заколебалась... Вот... – Она указала на кошель. – Тут письма наших декабристов для отправки с оказией: есть присланные к Волконским и ожидающие случая отправки с верным, испытанным человеком дальше. Есть и от декабристов, живущих вблизи Иркутска. Есть в города по вашему пути. Есть в Москву и Петербург, – она тяжело перевела дыхание, испытующе посмотрела Невельскому в лицо и тихо добавила с явными слезами в голосе: – Я за вас ручаюсь... Я была уверена... теперь... не знаю...
– В чем? Что я возьму, доставлю и не выдам? Как вам не стыдно!
Прояснившееся лицо Кати сияло неподдельным счастьем: да, она не ошиблась в своем выборе. Просиял и Невельской: казалось, слепой и тот бы прозрел и понял без слов невысказанное обоими.
– Я так обрадовалась за вас, – добавила она после некоторого молчания, – когда Мария Николаевна спросила, можно ли вам доверить эту переписку... Поймите, это высокий знак доверия. Такие лица у них все наперечет...
Через два дня на перекладных, нагруженный казенной почтой, грудой писем и десятками поручений, Невельской спешил в столицу, на грозную расправу за свои географические открытия, которые могли бы сделать честь любому из известнейших моряков.
Неизвестность тревожила, но в груди сладко трепетало молодое сердце, и, умиленная чем-то невысказанным, но приятным, согревалась и нежилась в первый раз в жизни оттаявшая душа одинокого «сухаря» Геннадия Ивановича Невельского.
Он в сотый раз вспоминал ласковое материнское объятие Марии Николаевны Волконской, накинувшей на его шею образок хранителя моряков и путешествующих святого Спиридония, крепкое, чуть-чуть задержавшееся в его руке пожатие Кати Ельчаниновой и неожиданно скатившуюся из ее глаз на его руку еще теплую, влажную слезинку.
«Хорошо жить на свете!» – чуть не вслух подумал он и неловко, с трудом запахнулся в необъятную медвежью шубу, подаренную Сергеем Григорьевичем.
На другой день с утра, однако, стало как-то беспокойно: не надо ли было высказать свои чувства к Кате Ельчаниновой определеннее – ведь она может его забыть. Следовало связать как-то ее и себя. Не помогали доводы, что этого нельзя было делать: а вдруг в самом деле разжалуют в солдаты?.. Однако беспокойство росло, и на ближайшей почтовой станции он принялся строчить письмо... Марии Николаевне Волконской!
Он не знал, что растрогавших его слез и после его отъезда было много и что свое сладкое горе Катя в тот же вечер выплакала на груди у Марии Николаевны и рассказала ей все-все. Мария Николаевна погладила ее по голове, потрепала по щеке и, улыбнувшись, сказала;
– Все хорошо, Катюша, все хорошо...
Груда писем, какие ему поручила Катя, раскрыла Невельскому многое: он увидел, в какой тесной связи и взаимном доверии друг к другу живут декабристы.
Дальние углы еще достижимого севера, захолустья Забайкалья, с одной стороны, и столица – с другой, связаны тончайшей сетью собственных сообщений. Каждая явка по пути – это центр какого-нибудь округа. По количеству писем можно определить, какое значение для всех имеет декабрист И. И. Пущин. По прежнему положению декабриста в обществе легко понять, что здесь не соблюдаются, не имеют места те перегородки, которые мешали сближаться там, на свободе, в салонах. Там сближала только одинаковость общественного или служебного положения, неодинаковое положение разъединяло, здесь крепким узлом соединяло единомыслие и взаимная поддержка. Ниточка не кончалась Петербургом. Нет, отсюда она тянулась и дальше, в знойные пустыни Средней Азии и на грозный снежновершинный Кавказ.
Николай боролся с декабризмом всей силой и мощью общего и специального государственного аппарата, не брезгуя шпионажем и даже провокациями, вроде похождений известного плута Медокса. Декабристы брали только сочувствием общества, но победителями являлись они, а не император – побеждали идеи, и перед ними он чувствовал свое бессилие. Люди бодро смотрели в будущее, и хотя энергия истощалась, но на смену уже шли другие, тоже зараженные микробом вольномыслия и жаждой свободы: в Иркутске в это время ждали осужденных петрашевцев.
Невельскому впервые стало понятно увлечение декабристов земледелием и огородничеством: не было другого выхода. Переход в поселенцы заставлял заниматься сельским хозяйством, по крайней мере на своем пятнадцатидесятинном наделе. Обрабатывая много большее количество (Волконский здесь не был одинок), декабристы вместе с тем сближались с землеробами вплотную, изучали их нужды и, что самое главное, пользовались случаем проверить преимущества «вольного труда» перед рабским крепостным.