В половине марта Невельской был уже в Иркутске. Здесь он сделал официальное предложение Кате и на правах жениха проводил с ней все свои досуги, а их на этот раз было непривычно много: то в скромной квартире Зариных, то у Волконских или у одинокой в пустынном генерал-губернаторском доме Екатерины Николаевны. Оба не дичились общества, но все же не забывали и ставшего приятным сердцу пыльного архива, наполненного интересными для обоих материалами. В архиве Катю забавляло то, что здесь она выступала в роли осведомленного руководителя, в то время как в других местах сама благоговела перед тем же человеком и смущалась.
Казалось, что сизоносый старичок архивариус явно стал манкировать службой: вечно находились у него какие-то неотложные дела в генерал-губернаторской канцелярии. Он исчезал на целые дни, обязательно подчеркивая Кате перед уходом, что он не вернется совсем. При этом он с ласковой усмешкой посматривал на своих гостей и заставлял их краснеть.
– Он явно покровительствует нашему тет-а-тет, – смеялся Невельской, крепко обнимая Катю, как только захлопывалась дверь.
Другим любимым их местом была безалаберная комната чудака Сергея Григорьевича Волконского с его пахнувшими дубленой овчиной и лошадиным потом «кондовыми», по его выражению, мужиками, с подаваемым горячим, вприкуску чаем.
Недовольно фыркая, сверкающая снежной белизной накрахмаленных передничков и наколок горничная втаскивала громадный поднос со стаканами, блюдцами и сахарницей. За ней два дюжих парня волокли полутораведерный помятый и запущенный, пузатый, со старыми потемневшими потеками самовар. «Все равно изгадят», – рассуждали в людской и «князев» самовар никогда не чистили и не протирали.
Усаживаясь здесь надолго, Невельской и Катя учились у гостей и хозяина сельскому хозяйству и практической житейской мудрости. Робко спрашивали, не решаясь высказать свое мнение, а больше молчали.
Довольный удачным опытом посадки посланного на Амур картофеля, Сергей Григорьевич предлагал Невельскому отнестись к овощеводству всерьез, рекомендовал подходящие сорта капусты, моркови, огурцов. Вопросы овощеводства живо задевали гостей-сибиряков, и беседа подчас принимала оживленный характер спора.
Красотою Кати восхищались вслух, но не одобряли.
– С собою везешь? – спросил однажды Невельского почтенный и важный, стриженный в скобку, бородатый гость, прищурясь на хрупкую, стройную как тростинка Катю и, не дожидаясь ответа, решительно добавил: – Не бери, не прочно – обузою будет. Потому, – пояснил, – городская жена, красавица... Тебе не царевна-недотрога нужна, а баба-лошадь, во! – и он широко развел руками.
Невельской смутился, Катя вспыхнула и съежилась.
– Обиделась, – сказал снисходительно и добродушно старик, заметивший, как Катя стремительно выхватила из кармана платок и смахнула непрошеную слезу.
– На то воля божия, что сотворил тебя красавицей-недотрогою: тебя на руках носить, наряжать да любоваться в столице, на паркетах да на шелковых заморских коврах, а не мокрые зады детишкам подтирать, – пояснил он.
Слезы хлынули из глаз Кати. Она поднялась и вышла.
– Не хотел я обидеть, видит бог, не хотел, – примирительным тоном заговорил бородач, качая головой и обращаясь к Невельскому, собиравшемуся последовать за Катей. – Как не полюбить такую королевну! И ростом взяла и обличьем. Посади против себя и любуйся, наряжай в шелка да атласы. Это правильно... Ну, а там что будешь с ней, в Охотском, делать? Гиляки-то еще хуже наших якут!.. Да с детьми, как пойдут, как устроишь? Подумал об этом деле, ваше высокородие? В год враз загубишь красоту, а потом кручиниться будешь всю жизнь, что не сберег!
– Полно, Павел Секлетеич, пороть дурное, – вмешался хозяин, – посмотри на мою Марию Николаевну: и она жива, и дети, слава богу. И меня, как видишь, спасла. А такая же, поди, хрупкая была, как и эта барышня!
– Твоя-то княгинюшка горя немало с тобою нахлебалась, что и говорить, а лебедушкой-красавицей до сих пор осталась, верно. А как ты думаешь, ежели бы всего этого не пришлось пережить, неужто хуже бы стала? И первенца-то не потеряла бы, чай... Ну, а что бы ты сказал, ежели бы она да не выдержала?
Волконский нахмурился.
– А по-моему, так: с собой, как хочешь поступай, ты сам себе владыка, а жену тебе, богом данную, побереги.
Невельской вышел искать Катю. Нашел он ее на половине Марии Николаевны в тот момент, когда, не видя, что он вошел, она обнимала Волконскую, ласкалась к ней и взволнованно говорила:
– Все это хорошо, но ответьте мне, милая, голубушка, как всегда, прямо и честно: если бы для вас повторилось то же самое несчастье и вы знали бы о всех предстоящих мучениях, как бы вы поступили второй раз, теперь?
Мария Николаевна не отвечала.
– Ну, милая, ну, скажите! – просила Катя, уже заметившая Невельского, стоявшего в напряженном ожидании ответа Марии Николаевны.
– Я поступила бы так же, – тихо, но твердо ответила Мария Николаевна, уже отбиваясь от напавшей на нее сияющей Кати.
– Вы слышали, милостивый государь? – притворно строго спросила Катя, нахмурив брови и оборачиваясь. – Ну вот!
Положение Геннадия Ивановича, твердо решившего оставить Катю в Иркутске, стало затруднительным, тем более что он вполне разделял рассуждения «гадкого старика», как окрестила его Катя, теперь почувствовавшая под ногами почву. Из женщин Невельского продолжала поддерживать одна генерал-губернаторша. На это скромная и всегда сдержанная Катя решилась сказать, что она рассуждает, как избалованная француженка, и что ее, по-видимому, напугало трудное путешествие на Камчатку и Аян, но что русские женщины рассуждают иначе и едут сюда теперь за ссыльными мужьями сотнями.
Эта новая тема – как именно должна поступить Катя – стала злободневной, перебросилась и в девичий институт. Неделикатная публика утомляла жениха и невесту расспросами. Институтская молодежь стояла на стороне Кати. Катя превратилась в героиню и тут же почувствовала на себе тернии славы: огласка заставила отказаться от тихой, скромной свадьбы.
Подходила страстная неделя. От Кати Невельской узнал, что к этому времени, как и ежегодно, в Иркутск съедутся окрестные декабристы под предлогом говения и встречи пасхи. Такой предлог для приезда действовал у властей безотказно. Катя смеялась, рассказывая, что в свое время получил разрешение на приезд и католик Лунин и атеист Петр Иванович Борисов.
– Зачем им эти съезды, могущие повредить им? – спросил Невельской.
– Они таким образом подводят итоги своей деятельности за год... Это очень важно, – добавила она, видя удивленное лицо Геннадия Ивановича, – так продолжается и даже крепнет между ними связь. Они проводят съезды в виде дружеской беседы, но к ней готовятся, и в зависимости от того, кто присутствует из посторонних случайно, домашняя беседа принимает тот или иной характер. Свои, домашние, в случае присутствия посторонних, стараются по возможности отвлекать их салонными разговорами.
– О чем же они говорят?
– А вот придешь сам невзначай, узнаешь, тебя они стесняться не будут... Ты после исполнения поручений на положении своего.
– Кого же ждут в гости?
– Немногих – ряды редеют на глазах: Борисовы, оба Поджио, Трубецкой, Муханов да Бесчаснов... Может, кто-нибудь еще пожалует неожиданно и издалека, это бывает.
Съезд состоялся в среду...
Мария Николаевна разрешила Невельскому прийти якобы случайно, а Катю просила в этот вечер разливать чай.
Сергей Григорьевич вошел в гостиную с обоими Борисовыми, ведя под руки и слегка подталкивая упирающегося больного Андрея Ивановича. Из братьев Геннадий Иванович знал до сих пор только Петра, так как Андрей в Иркутске никогда не бывал.
Мимоходом поздоровавшись с Невельским, Андрей тотчас же освободился из-под руки Волконского, отошел в сторону и одиноко уселся в уголке, уставивши в одну точку свой грустный неподвижный взгляд. Издали он казался угрюмым и даже злым. Кое-как подстриженные усы торчали, немного спускаясь к уголкам рта плотными щетками. Длинный черный сюртук делал Андрея похожим на провинциального лютеранского пастора, а отсутствующий взгляд и тоскующая поза невольно вызывали вздох сожаления об этой бессмысленно загубленной жизни: «механхолия», определил когда-то Вольф, врач-декабрист, неизлечима. И действительно, она заметно усиливалась.
Маленький сухощавый Петр Иванович Борисов был известен Невельскому, как один из творцов, организаторов «Общества славян», педагог и знаток забайкальской флоры. Прекрасный рисовальщик, он без устали зарисовывал ее представителей и составил выдающийся гербарий. Будучи убежденным демократом, он хорошо понимал важность объединения единомышленников независимо от их социального положения и заботился о сближении славян с Северным обществом. В Сибири он сначала дичился Волконских, потом подружился и стал неизменным почитателем и искренним другом их, а через них – и Трубецких.
Странно было видеть этого некрасивого, маленького и упорного атеиста, воспитанного на сочинениях Вольтера, Гельвеция, Гольбаха, рядом с великаном Волконским. Большие вдумчивые глаза его, искрившиеся безграничной добротой и прямодушием, не забывались. Нежная доверчивая улыбка, часто расцветавшая на лице, чудесно преображала его: он становился вдруг обаятельным и близким, а обиженная складка под короткими усами молодила.
В политике он отрицал пользу военных насильственных переворотов, доказывая, что они ничего не имеют общего с революциями.
– Как мало стало нас! – сказал он с грустью Волконскому, пожимая руку поднявшемуся при их приближении Невельскому.
Не успел он получить от Невельского ответа на вопрос о делах на Амуре и дальнейших его предположениях, как в гостиную вкатился жизнерадостный и шумливый Муханов, расправляя на ходу длинные, пушистые, когда-то огненно-рыжие, а теперь серые седые усы.
– А я ехал сюда и думал: а вдруг встречусь с Невельским? Я давно этого желал, но как-то не везло – уж очень быстро вы проскальзываете мимо наших мест, – любезно заговорил он густым басом, мало подходившим к его фигуре, и энергично тряс руку опешившего от неожиданной стремительности Невельского.
– Я, знаете, – сказал он, – что думаю? Вам, пожалуй, было бы неплохо взять нас к себе в поселенцы... Вам бы веселее было, а нам потеплее – у нас тут уж очень холодно.
– Полно запугивать, Петр Александрович, он от твоих поселенцев сбежит: что ему делать с такими курилками, как мы? – снова закартавил великан Волконский. – Мы ведь только «жив курилка, еще не умер», а ему люди нужны с огнем и верой в дело. Ты, Петр Александрович, – он опасливо оглянулся во все стороны и пояснил, – смотрю, нет ли дам – ты когда родился?
Муханов сверкнул своими карими живыми глазами, высоко поднял голову на Волконского, показывая свой круглый, смешно раздвоенный подбородок, и, приподнявшись на цыпочки, доверительно сказал, тоже оглядываясь:
– В тысяча восьмисотом...
– На целых пять лет наврал, – смеясь, объяснил Волконский Невельскому и, нахмурившись, приложил ко лбу указательный палец. – В этом что-то кроется.
А дело в том, что Муханов собирался жениться на иркутской классной даме Дороховой, и жениховство его для иркутян уже не составляло тайны.
За Мухановым появился редкий у Волконских гость, Бесчаснов, из близкого от Иркутска села Смоленщины. Он точно сорвался с картинки: щеголь времен восстания декабристов – модная прическа, бачки начесом, высокий снежной белизны воротничок и искусными складками расположенный большой галстук, покрывавший всю грудь. Хорошо схваченный в талии сюртук покроем напоминал пушкинский.
Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в свои сорок восемь лет казался совсем молодым.
Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны, помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением внесшего сумятицу в организацию. Невельского удивляло, как могли остальные простить это Трубецкому и не приписывать ему всей вины за провал дела...
Худой, высокий, сутуловатый, с неправильно вытянутым овалом лица, с высоко и узко посаженными глазами и длинным-предлинным носом, опущенным к широкому рту... Старость и седина – ему было лет шестьдесят – правда, как-то сглаживали эту некрасивость, но всей своей фигурой он выражал то, что менее всего подходило под представление об образе диктатора, – полное отсутствие признаков сильного характера и воли.
Осклабившись, он обнажил малокровные десны и некрасивые, кривые, хотя хорошо сохранившиеся длинные желтые зубы и холодно протянул руку Невельскому. Осведомившись, надолго ли прибыл он, Трубецкой тотчас же обратился к хозяйке, отвечая на ее вопросы о жене и дочерях.
Странные чувства обуревали Невельского, когда он смотрел на Трубецкого и перебирал в уме события 14 декабря: конечно, выбрав Трубецкого, Рылеев и другие декабристы совершили роковую ошибку. Они были введены в заблуждение проявленной им незаурядной личной храбростью в ряде кровопролитнейших боев и безукоризненным поведением во всех общественных делах. Никому не могло тогда прийти в голову, что этот же человек готов бежать куда угодно от одной мысли о возможном пролитии крови близких ему людей и что он скорее предпочтет смерть для себя. Приговорен он был к отсечению головы. «Помилование» – каторжные работы и ссылку – принял безропотно и весь ушел в религию и мистицизм. От религиозного помешательства спасла его своей нравственной поддержкой приехавшая почти одновременно с Волконской жена.
Невельской смотрел на него с чувством какого-то сожаления и протеста здорового человека против нравственного калеки, которого почему-то считают нормальным и здоровым.
На приглашение Марии Николаевны к чаю Волконский спросил:
– А Поджио не подождем?
– Поджио давно в столовой и напропалую любезничает с Катей, – усмехнулась она, лукаво сверкнув глазами в сторону Невельского, – этот старый итальянский любезник просто становится опасным.
Направились в столовую, Сергей Григорьевич подошел к Андрею Борисову и протянул руку. Андрей встал и беспрекословно пошел за Волконским, как автомат, ничего не видя перед собой широко открытыми немигающими глазами.
Длинные, спускающиеся книзу белые как снег волнистые волосы Поджио и холеная борода живописно оттеняли тонкие итальянские черты лица. Он был в ударе и вел оживленную беседу, стараясь вызвать улыбку на лице у Кати, смущением которой откровенно любовался. Видя это, Катя старалась укрыться за большим пыхтящим самоваром, но это удавалось плохо, и она застенчиво краснела. Поджио встал навстречу к подходящему к нему от Кати Невельскому, помахал рукой в сторону Петра Ивановича Борисова, подавая знак глазами на место около себя, протянул через стул левую руку усаживающемуся Волконскому. Мария Николаевна заняла место наискосок от Кати, против Поджио, и, взглянув на него, покачала укоризненно головой. Сесть около себя предложила Невельскому. Рядом с ним, по левую сторону, уселся больной и безразличный ко всему Борисов, дальше Муханов, а в конце стола против самовара занял место сумрачный Трубецкой.
Оглядывая гостей, Волконский сказал:
– Ну вот, еще один, двадцать пятый годик минул... Не знаю, как вы, я признал эту новую мать – Сибирь и думаю, что она, несмотря на строгость и суровость, проявила по отношению к нам во всей силе свое отзывчивое и доброе сердце. Я ее полюбил.
– Волконский, чего доброго, совсем не пожелает уехать отсюда, – насмешливо прибавил Муханов, поглаживая усы.
– Вы изволите шутить, мосье, – возразил Поджио, – а перечтите-ка по пальцам, что она нам дала.
– Я вам перечту, что она у нас отняла, хотите? – предложил Петр Иванович и отогнул палец. – Во-первых...
– Положим, это не она, а кто-то другой, – мрачно изрек, ни к кому не обращаясь, Трубецкой, – но и тот только орудие в руках божьих. Вы мало об этом думаете, господа, а я, оглядываясь на прошлое, прямо скажу, что промысел божий оградил нас и наши души от пагубы той жизни и скверны, которая именуется «блестящей карьерой». Я благодарен провидению за сотворенную им для меня семейную жизнь, за моих прекрасных детей.
– Тем лучше для вас, – продолжал Борисов, – но не для всех нас. У нас отняли самое дорогое – наше святое дело. Этого не вернешь никакими провидениями.
Никто, кроме Невельского, не обратил внимания, как тихонько вошедшая горничная, близко наклонившись к Марии Николаевне, скороговоркой сказала ей несколько слов и удалилась. За ней быстро поднялась и вышла Мария Николаевна.
– Я думаю, – примирительно ввязался в разговор Волконский, что истина между нами где-то посредине. Мы охотно обвиняем других, а себя критикуем весьма редко. Никто ничего у нас не отнимал, мы сами уступили то драгоценное, что нас в жизни окрыляло. Но я не раз задавал и задаю себе вопрос: а как прожил бы я, если бы можно было начать жизнь снова? Да, наши убеждения привели всех, и меня в том числе, в верховный уголовный суд, на каторгу и пожизненное изгнание. Но клянусь, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь!
Он замолчал и в изнеможении откинул назад голову на спинку стула.
– Волконский, успокойся, – раздалось со всех сторон, – мы те же, не изменились, ты не одинок.
Слова Волконского рассеяли опасения Невельского: декабристы сохранили себя. Как хорошо! Он забыл, а теперь вдруг вспомнил о Кате и поймал ее все еще восторженный взгляд, который она не сводила с Волконского.
По столовой бледная и явно взволнованная прошла Мария Николаевна и вполголоса сказала мужу:
– Выйди, там письмо от Лунина.
– От Лунина? – воскликнул Поджио, покачнувшись и тут же опустившись на пол.
– Жив? – вскочил Андрей Борисов.
Все бросились к Поджио – он был в обмороке, однако тут же очнулся и, виновато улыбнувшись, сказал:
– Извините, я так взволнован – ведь это голос с того света... Неужели он жив? Не может быть!
Столпились у входа в столовую. Впереди – поддерживаемый под руки Поджио. Навстречу быстро шагал Волконский, разворачивая на ходу какую-то грязную длинную тряпицу и стараясь вынуть из нее бумажный, склеенный ржаным хлебом пакет. На пол высыпались крошки хлеба.
– Вот, – сказал Волконский, торопливо занимая свое место за столом, и осторожно начал вскрывать столовым ножом пакет.
– Как? Откуда? – раздались нетерпеливые голоса.
– Каторжник-поселенец из Акатуя, – объяснил Волконский, – хранил письмо шесть лет... Потом расскажу подробнее. Выслушаем и его самого – он прислуживал Лунину последние два года. Я отправил его отдохнуть – он пробирался пешком.
Из разрезанного пакета на скатерть посыпались листки бумаги различного формата и цвета, исписанные карандашом, углем и чем-то бурым. Сгрудившиеся поближе гости невольно решили, что перед ними послание, писанное кровью.
Захвативши обеими руками опущенную над листками голову, Волконский старался вглядеться в кривые каракули знакомого почерка, но слезы застилали глаза.
– Нет, не могу, – выговорил он через силу, – разберись ты, – и осторожно передал листки Петру Ивановичу Борисову, а сам, уже не скрывая слез, продолжал всхлипывать, прикрывая глаза носовым платком. Впрочем, плакали все: плакала Мария Николаевна, смотря прямо перед собой глазами, полными слез, открыто плакала Катя, забывшая о самоваре, и громко сморкался Поджио, не замечая уже соседства Кати. Низко опустив головы, отворачивались от соседей остальные, кроме снова ставшего неподвижным Андрея. Невельской, сжав губы, тоже сидел, не шевелясь, потрясенный таким проявлением чувств присутствующих к давно ушедшему из мира другу.
Ближайший адъютант наместника в Польше Лунин пользовался и доверием и благоволением Константина. Последний, однако, хорошо знал нрав своего брата и, получив из Петербурга требование об аресте, вызвал Лунина и, вручая ему заграничный паспорт, сказал:
– Уезжай немедленно.
Лунин поблагодарил и, возвращая паспорт, твердо ответил:
– Я разделяю их убеждения, разделю и наказание.
Лунина хорошо знали все, но лучше всех Волконские – и старшие и дети Он являлся трибуном декабристов и строгим прокурором Николая и его опричников. Его бичующая сатира, преподносимая в самой безукоризненной форме в письмах к сестре, в правильном расчете, что прежде адресата их прочитают глава жандармов и царь, беспощадно хлестала непрошеных чтецов прямо в лицо. Но до того как письма попадали к ним, они размножались и ходили по рукам, поддерживая огонь непримиримости.
Афоризмы заучивались, как молитвы, наизусть... Не трудно было предвидеть конец: по личному повелению царя, после тщательнейшего обыска, лишенный решительно всех вещей и в первую голову книг, Лунин был переведен в Акатуйский рудник в «одиночку», без права встречаться с кем бы то ни было. Местопребывание его официально было объявлено неизвестным.
И тем не менее и оттуда он ухитрился переслать Волконским несколько писем, предназначенных, конечно, для всех...
«Государственный преступник Лунин умер скоропостижно 3 декабря 1845 года», – доносили царю.
Ни Борисов, ни Поджио, к которому перешли листки Лунина, не в состоянии были прочитать ни одного слова. Волконский взялся разобрать их понемногу... Разошлись молча. Так расходятся с кладбища родные, бросив последний взгляд на дорогую могилу.