В непроницаемом тумане гремели невидимые цепи, хлюпала вода, откашливались и топали по звонкому настилу палубы невидимые люди. «Байкал» и «Шелихов» становились на якорь. Из предосторожности решили пока не давать о себе знать на берег. Разгадку исчезновения «Охотска» и мертвого молчания Петровского поселения откладывали до утра.
Плотный утренний туман по-прежнему не позволял осмотреться и определить, где именно находятся корабли, а проглоченный туманом пушечный выстрел, не подхваченный обычным звонким эхом, казался зловещим предзнаменованием. К полудню потянул холодный ветерок, туман поредел, но только стали подтягиваться шаг за шагом к берегу, чтобы предпринять рекогносцировку, как налетевший шквал поднял «Шелихова» и бросил на мель. Недобросовестно, кое-как сколоченный в Америке корабль тотчас потерял всю носовую обшивку и, раскачиваемый боковой волной, тут же стал тонуть.
Еще один выстрел разорвал тишину, но ответа по-прежнему не последовало. С «Байкала» и «Шелихова» торопливо спускали шлюпки: надо было спасать сбившихся в кучу людей, с ужасом взиравших, как вода подступала к самой палубе. Женщины молились, держа на руках ребят, и взывали о помощи. К берегу, к воде, спешили и махали руками какие-то звероподобные люди. Успокоительные слова моряков не действовали, «Байкал», не рискуя собой, не смог подойти поближе... Через минуту и он очутился на мели. Ветер крепчал, а перехлестывающие через палубу волны слизывали с нее и сбрасывали в воду сложенный под брезентами скарб...
Нелепо и медленно переваливаясь тонкими кривыми ножками с резными спинками, плыли стулья, кресла, нырял почему-то одним боком диван, из раскрывавшихся и снова захлопывавшихся дверок сыпались в воду безделушки, флаконы, портреты в рамках, белье, показывали мокрые блестящие спины свернутые ковры и тут же тонули...
Застывшими, непонимающими глазами смотрела Катя на гибель своей мечты устроить здесь, в лесах и болотах, культурный уголок... Потом как-то внезапно очнулась, встряхнула головой, поманила поближе к себе сгрудившихся неподалеку женщин и неожиданно спокойно сказала:
– Не бойтесь, я без вас, дорогие мои, не сойду! Сейчас подадут нам шлюпки.
Подбежавшие женщины обступили ее, обнимали колени, умоляли спасти детей.
– Я не сойду! – вскрикнула она в ответ офицерам, требовавшим сесть в шлюпку. – Вот! – и повелительным жестом она указала на женщин...
Смешавшиеся от неожиданного отпора офицеры повернули назад.
Погрузка людей с «Шелихова» на «Байкал» шла успешно, но волны работали над разрушением «Шелихова» еще успешнее: страшно было за судьбу годового продовольствия экспедиции...
– Ваша супруга сходить не хочет! – доложил Невельскому капитан «Шелихова» Мацкевич.
– Что-о! – заорал тот, как ужаленный, и, не прерывая распоряжений, приказал: – Возьмите силой!
Через минуту барахтавшаяся в сильных руках и оскорбленная насилием Катя была брошена в лодку. Она задыхалась от негодования, но скоро успокоилась, когда увидела спасенных женщин, теперь дрожавших уже за судьбу оставшихся на «Шелихове» мужей...
– Мой муж тоже там, вместе со всеми! – успокаивала Катя плачущих. – Там не опасно.
Люди на берегу оказались гиляками, соседями Петровского, до которого не дошли десяток верст.
Барк разгружали несколько дней. Значительная часть запасов погибла...
На Петровской кошке все оказалось благополучно – Орлов просто не слыхал выстрела. На якорях на рейде, стоял русский корвет «Оливуца», командир которого Сущев бросил тотчас на спасение «Шелихова» весь свой экипаж...
Изогнувшаяся длинной дугой, нырнула в море песчаная унылая кошка. Три бревенчатых домика для нескольких десятков человек команды, офицеров и семьи Орлова. Ни кустика кругом, ни травинки. Кошку резко отрезала от остального мира плотная стена угрюмого и безмолвного векового леса.
– И это все?
Катя присела на невыкорчеванный мокрый пень, сгорбилась и поникла головой. Минут через десять, однако, справившись с собой, сосредоточенная, прямая, высокая и величественно красивая, она прошла в казарму устраивать семейных. Не выплакавшие всех слез женщины продолжали всхлипывать, уткнувшись носами в уцелевшие подушки, теперь уже о погибших в море кастрюльках и сковородках. Некормленые ребята пищали.
– Полно, душечки, плакать! Всем тяжело!.. Обживемся, да еще как! – раздался бодрый голос Кати. – Давайте устраиваться как-нибудь. А прежде всего накормим ребят. Молоко не пропало? Давайте обсудим вместе, как и что делать дальше.
– Не чаяли мы никак, не гадали! – раздались голоса. – Мы думали, заживем на раздолье! А тут на тебе – ни кола, ни двора!
– Сами будем устраиваться, как захотим. Ну, давайте прежде всего молоко... У нас всего три коровы; потребуем по три кружки каждой матери на детку! Идет?
– А остальное?
– Остальное – больным, когда случится, и слабым. Правильно?
– Правильно, – повеселели женщины.
– Молочное хозяйство от мужчин отберем. Кто возьмется за молочное хозяйство?
– Аграфена Ивановна, – дружно заявили все.
– Теперь квартира. Где тут поставить перегородки и устроить кухню? Общей кухней будет ведать стряпуха, при ней кухонный мужик.
– А ты? – раздался чей-то робкий голос.
– Я?.. У меня тоже орава не малая: тут не то что накормить, это пустяки, тут одной штопки белья не оберешься.
Увлекшись своими разговорами, не видела, как тихонько подошел и в изумлении остановился Геннадий Иванович: вместо шаловливой Кати перед ним стояла зрелая женщина – хозяйка, умевшая, когда нужно, распорядиться, устроить. Вот она какая! И откуда у нее эти русские, простые слова?
– Я ненадолго, – сказала женщинам Екатерина Ивановна, поворачиваясь к мужу, – управляйтесь тут поживее. Ублажу своих, зайду еще, потолкуем об огороде.
– Вот что, – тотчас же заговорила она пораженному мужу, – пришли нам, голубчик, сегодня в казарму плотника поставить перегородки и засади его, и из солдат, кто умеет, делать столы, табуреты, кровати.
Невельской поморщился.
– Если будет возможно... Людей мало, Катя.
– Нам нужны мастера, взамен мы освободим двух, не нужных нам, – и она объяснила, каким образом.
– Хорошо, – сказал Невельской и запнулся.
– В чем дело? – спросила она спокойно.
– Я должен уехать: около Николаевского поста маньчжуры подстрекают против нас гиляков – не дали Орлову рубить лес. Пришлось приостановить строительство...
– Да, – немедленно согласилась Екатерина Ивановна и добавила: – И чем скорее, тем лучше: надо восстановить наш русский авторитет.
Это быстрое согласие, не сопровожденное ни одним словом сожаления о разлуке, больно кольнуло самолюбие влюбленного Невельского. Обида не прошла и тогда, когда с Катиной стороны последовал полный беспокойства вопрос:
– Надолго ли?
Кое-как устроившись на ночь в одной из двух комнаток Орлова, Екатерина Ивановна долго не могла сомкнуть глаз. Амур встречал их рядом неприятных сюрпризов: потерей продовольствия и имущества, гибелью «Шелихова» и «Охотска», выброшенного, как оказалось, бурей на берег, визитом каких-то американских кораблей и возмущением гиляков... «Что это, скверное предзнаменование или просто вызов на борьбу? Надо держать себя в руках... Завтра же напишу письмо Марии Николаевне Волконской».
И, успокоившись, она крепко заснула.
С утра закипела работа: в Петровском завизжали пилы и застучали молотки. Поливали огород, разбитый Орловым; разбивали площадь под новый большой; толковали насчет устройства парников, сруба для колодца... Невельской решился ехать, не ожидая разгрузки «Шелихова».
Бошняк, Березин, двадцать пять солдат на байдарке и вельботе составили отряд для разведки.
Не оставил Невельской в покое и остальных членов экспедиции: мичман Чихачев с «Оливуцы» и топограф принялись за съемку южной части амурского лимана.
Оставшийся пока в Петровском Орлов приготовлял материалы для постройки дома – начальнику экспедиции и второго, для казарм, – запасался на зиму топливом и готовился к далекому походу на шлюпке для обследования реки Амгунь и Хинганского хребта. Высказанное Невельским неудовольствие нерешительными действиями Орлова в Николаевском угнетало его, сделало необщительным и угрюмым.
Екатерина Ивановна почувствовала себя одинокой. Заходили, правда, изредка офицеры с «Оливуцы», она была им рада, но они как-то дичились.
Закончились работы по спасению грузов «Шелихова». Сущев охотно поделился своими запасами: к чаю и манной каше появился сахар. Немного повеселели, но долгое отсутствие Невельского смущало и беспокоило...
Вернулся он только через месяц. Чихачев и топограф, закончившие работу на лимане, тоже вернулись и, не отдохнувши, тотчас же отправились с Орловым на Амгунь и к Хингану.
– А где же Бошняк? – спросила Екатерина Ивановна.
– Бошняка я назначил командиром Николаевского поста. Березин – его помощник и уполномоченный Российско-Американской компании – торгует. Там уладилось все просто, и, что всего забавнее, гиляки теперь усердно помогают строиться – рубят и таскают лес, – пояснил Невельской. – Жаль, что сама не увидишь, как бойко идет с ними торговля у Березина.
Плохо устраивалось дело с почтовыми сношениями. Правда, взявшиеся за почту тунгусы принимали пакеты на Аян охотно, но внушить этим детям природы важность дела никак не удавалось – на «писку» они смотрели, как на нечто хотя и весьма таинственное, но несерьезное: письма пропадали или доходили до Аяна через случайные руки с таким опозданием, которое исключало возможность руководить действиями подчиненных. Эго раздражало обе стороны...
– А все же что ты думаешь о декабристах? – спросила мужа Катя на следующий день.
– Что я думаю? Да почти что ничего. Тогда дело прервалось неожиданным письмом Лунина «с того света», и все оборвалось: я только успел узнать, что они существуют и не изменились, но их сущности, чем они живы, так и не узнал.
– А если я вам, господин Невельской, преподнесу лунинский катехизис, что вы на это скажете? – Она помахала над головой какой-то тетрадкой, вынутой из ящика комода.
– Там увидишь, – обнял ее Невельской и ловким движением выхватил из ее рук тетрадку. Это было письмо Лунина, в котором он собрал то, что ему хотелось оставить в наследство друзьям-единомышленникам.
Письмо стало любимым чтением на прогулках Кати вдвоем с мужем в лесу; оно не только читалось, но и подолгу обсуждалось.
«Я хочу, – писал Лунин, – чтобы эти немногие, заветные мысли жили в ваших сердцах и сердцах ваших потомков до тех пор, пока они не обратятся в действительность. Умру с уверенностью в этом, и умирать мне будет легко...»
«Настоящее житейское поприще началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили...»
«Политические изгнанники образуют среду вне общества, следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело».
«Как человек – я только бедный ссыльный, как личность политическая – представитель известного строя, которого легче изгнать, чем опровергнуть...»
«От людей можно отделаться, но от их идей нельзя...»
«Через несколько лет те мысли, за которые приговорили меня к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни...»
«Плоды просвещения: возможность изучать основы управления и противопоставлять права подданных притязаниям государя...»
«Основы общественного порядка, безопасности и мира заключаются в народе, а не в правительстве, которое притязает на право распоряжаться этими благами. Вообще оно получает больше, чем дает, а круг его действия более ограничен, чем оно воображает...»
«Доказательством, что народ мыслит, служат миллионы, тратимые с целью подслушивать мнения, которые мешают ему выразить».
«Неусыпный надзор правительства над сподвижниками в пустынях Сибири свидетельствует о их политической важности, о симпатиях народа, которыми они постоянно пользуются, и о том, что конституционные понятия, оглашенные ими под угрозою смертною, усиливаются и распространяются в недрах нашей обширной державы».
– Катя, Катюша! Ведь это все то, что я хотел сам рассказать твоим декабристам, потому что то, о чем пишет Лунин, существует и крепнет на самом деле, а они, посмотри-ка, сами до этого добрались умозрительно, понимаешь, у-мо-зри-тельно, а?
Дома, вечерами, Невельские прилежно изучали привезенные материалы об Амуре. Катя недаром провела время в иркутском архиве, да и Невельской не зевал со своими офицерами. Кое-что извлек и в Якутске, не считая того, что привез из Петербурга.
Корвет «Оливуца» ушел, Невельской замкнулся в себе и вынашивал планы дальнейших действий.
Вопросов, собственно говоря, было только два – пограничный и морской, но ни для того, ни для другого не было ни людей, ни средств. Кроме того, связаны были руки прямыми запрещениями из Петербурга. Там распоряжались, ничего не понимая, представляли себе, что туземные племена являются каким-то организованным целым, вроде княжества, руководимого своими князьями, и присылали нелепые наставления о заключении договора с ними...
Во всяком случае, для разрешения этих вопросов необходима была предварительная рекогносцировка и на суше и на море: для первой надо было довольствоваться собственными ногами, в редких случаях собаками, оленями и лошадьми, для второй – шлюпками, гиляцкими лодками и, при исключительной удаче, разваливавшимися при первой же буре кораблями Российско-Американской компании.
Обескураживало недоброжелательство как петербургское, вдохновляемое Нессельроде и главным правлением Российско-Американской компании, так и местное. Невельской прекрасно понимал, что и несчастье с «Охотском», пусть буря выбросила его на берег в его отсутствие, и гибель сшитого на скорую руку «Шелихова» – все это будет поставлено в вину ему, Невельскому...
Бодрость и веру в свои силы поддерживала в нем заброшенная сюда судьбой экзальтированная, чистая душой и полная решимости до конца выполнить свой долг жены и подруги жизни хрупкая Екатерина Ивановна.
В своем, как ей казалось, маленьком царстве домашних забот о семействе, которым она считала всю экспедицию, и о детях, в числе которых были и гиляки, тунгусы, а несколько позже гольды и айны, она управляла приветливостью и лаской, и слава о необыкновенной жене русского «джангина» из уст в уста распространялась все дальше и вверх по Амуру, на юг – чуть не до самой Кореи, и на запад, за далекие хребты синеющих гор, и на восток – по обширному, таинственному и угрюмому Сахалину.
Она быстро приучила себя без омерзения выносить вонь нерпичьего жира, научилась говорить по-гиляцки, хорошо понимать по-тунгусски и легко разбиралась с орочонами, самогирами и даже редкими сахалинскими гостями – айно. В глазах ближайших гиляков она была и снисходительной царицей-матерью и высшим судьей.
Заставая у себя расположившихся, как дома, грязных, но симпатичных и беззлобных гостей за чаем или чугуном каши и прислушиваясь к непритязательной веселой болтовне жены и этих детей природы, Невельской проникался чувством благоговения перед Екатериной Ивановной, умевшей не только заставить гостя или гостью помыться, но и расшевелить и развязать языки уместной шуткой. В гиляцких юртах она стала желанной гостьей.
Не прошло и двух лет, как эти люди сажали у себя на огородах овощи, бесстрашно ели хлеб, картофель, огурцы, горькую редьку и каждый день мыли своих опрятно одетых младенцев. Кое-где стали заводить русские бани.
Гитара заменила Екатерине Ивановне недостающее фортепьяно, и под ее аккомпанемент пелись хором заунывные и плясовые песни. Вдохновляемый Катей священник из Ситхи, отец Гавриил, по горло был занят составлением словарей, и оба мечтали о том, как бы завести школу несуществующей еще гиляцкой грамоты.
Невельской до одури упивался чтением архивных материалов, особенно «Сказанием о великой реке Амуре, которая разграничила русское селение с Китайцы» и «Отпиской стольнику и воеводе Федору Дементьевичу Воейкову от посланного в 1681 году для обозрения Амура сына боярского Игнатия Милозанова».
В них Невельской черпал не только уверенность в своем деле, но и в исконных правах русских на территории, простирающиеся до самых южных пределов нижнего течения Амура.
– Ты знаешь, Катюша, – говорил он жене, – ведь, оказывается, уже в 1644 году здесь, на Амуре, был наш Василий Поярков. А в сорок девятом Ерофей Хабаров. От Хабарова принял команду над казаками Онуфрий Степанов. Енисейский воевода Пашков требовал от Сибирского приказа, чтобы поскорей утвердиться на Шилке. В 1684 году учреждается Албазинское, или, по-другому, Приамурское, воеводство. Алексей Толбузин – воевода. Наши русские люди здесь два века тому назад жили. И не только на левом берегу, но и на правый захаживали... Мало того, что жили, еще и занимались крещением желавших его принять. Тунгус вроде Петрушки Оленного и даур Намоча, впоследствии Федор, даже подавали об этом челобитную великому государю, как люди, платившие ясак русским.
Поселившись в новых землях, русские тщательно исследовали и описали решительно все течение Амура до самого устья и заходили даже далеко к югу в Китай до сплошных китайских и маньчжурских селений. Захаживали и на остров Сахалин. Тяга к переселению на Амур временами была такова, что якутским и енисейским воеводам приходилось строить заставы. Конечно, жаль, что многое пришлось потом оставить, но кто же виноват, что правительство недостаточно поддерживало переселенцев?
«А ездил я, Игнашка, – писал Милованов воеводе, – вниз по Зее-реке и по Амуру для осмотру хлебородных земель... И если Великий государь позволит, на Зее быть большим пашням и заводам. Нашел железную руду... С усть Зеи по Амуру вниз ехать на коне половину дня все лугами и старыми пашнями до того города, а город земляной, иноземцы зовут его Айгун...»
Видишь, и море около устья исследовали!.. «В прошлых годах, тому будет лет 38, казаки даурские камышники зимовали многажды...» Ну, вот!.. «Только усть реки Амура по правой стороне еще русские не проведали...» Вот тебе и наши права! Неужто опять упустим?
Своим сотрудникам Невельской буквально не давал передохнуть. Не успели Орлов с Чихачевым вернуться с Амгуни, как опять очутились в пути: Орлов – узнать правду о виденных Миддендорфом каменных столбах, принятых им за пограничные с Китаем, а Чихачев с Березиным и двумя казаками шествовали с нагруженными нартами к югу, до селения Кизи, где Амур почти вплотную подходит к берегу пролива и лодки перетаскивают волоком.
К концу декабря разосланные партии стянулись со всех сторон к Петровскому. Прибыл верхом на олене прямиком из Николаевского хоть и больной, но полный упрямой энергии Бошняк.
Итоги 1851 года показали, что на всем обследованном пространстве по Амуру и притокам туземные племена не имеют никакой власти и что из-за Амура приходят к ним маньчжуры только торговать, а иногда и обижают. Обещанию русских защищать их от обид очень радовались. А в последних числах декабря два гиляка и тунгус пришли издалека в Петровское и принесли жалобу на соседнее с ними гиляцкое селение, жители которого отняли у них имущество. Пришлось послать отряд из пяти вооруженных солдат во главе с Березиным.
Березин созвал жителей трех соседних селений, получил от насильников награбленное обратно, а потом, убедившись, что зачинщиками недоразумения являются приезжие маньчжуры, подстрекающие гиляков против русских, в присутствии всего народа заставил их в течение трех дней таскать бревна. Наказанные падали перед Березиным ниц и обещали на будущее время за разрешением споров с гиляками обращаться в Петровское. Это была большая победа!
Новый год в экспедиции встретили шумно и весело: как и в Иркутске, катались на салазках с гор и на собаках, ездили верхом на оленях. Наряжались в гиляцкие костюмы, а потом, убедившись в том, что их костюмы более приспособлены к местным условиям, стали носить их. Гиляки эту затею очень одобрили и гордились.
Безобразные мешковатые парки и громадные мягкие меховые сапоги портили фигуру – люди стали как-то приземистее, их походка, с перевалкой, живо напоминала медвежью, но зато опушенные мехом лица казались моложе и красивее.
– Катя, – признавался Геннадий Иванович, не сводя с нее, как бывало прежде, глаз, – ты нестерпимо красива!
– Какое странное определение! – смеялась Екатерина Ивановна, но была довольна.
И под его влюбленными взглядами, пригретая вниманием и ласками, она чувствовала себя юной, прелестной и счастливой.
Под этими впечатлениями летели, нет, не летели, только писались, а затем плелись черепашьими шагами письма к Марии Николаевне в Иркутск. И очень много времени спустя они все еще тяжело брели по горам и обрывам, через ручьи и речки к Аяну, месяцами терпеливо дожидаясь там оказии; плыли по воле ветров, на случайных парусниках, к Охотску или Петропавловску, болтались в тюках и сумках на спинах лошадей и оленей, на собачьих нартах. И только полгода спустя строгая и величавая Мария Николаевна, наплакавшись над ними у себя, говорила собравшимся за чаем:
– Катя поет мужу дифирамбы и счастлива!
– Огородом занимается? – неизменно спрашивал Сергей Григорьевич.
– Невельским не очень доволен Николай Николаевич, – небрежно ронял возмужавший Миша и пояснял: – Не корректен по отношению к Российско-Американской компании, может сорваться!
– Уж очень церемонится твой Николай Николаевич с этой компанией! – с сердцем возражала Мария Николаевна. – Ее давно бы надо «под башмак»!..
– Тут, голубчик, необходимо юлить. Петербург, понимаешь! – вмешивался Сергей Григорьевич и, досадливо махнувши рукой, уходил к себе, к книгам...
...Новый год ничего не изменил: Дмитрий Иванович Орлов с тунгусом-переводчиком на собаках уже в первых числах января направился к верховьям речек бассейна Амгуни. Бошняк с переводчиком гиляком Позвейном и казаком Парфентьевым готовились к походу на собаках на Сахалин – проверить, действительно ли есть там каменный уголь. Он нужен был для ожидаемых пароходов. Чихачев с тунгусом Афанасием, переваливши с реки Амгунь на реку Горин, старались добраться по ней до Амура и с весной по течению плыть до залива Нангмар, чтобы установить, не лаперузовское ли это «Де-Кастри». Березин с топографом Поповым выгребали Чихачеву навстречу, против течения Амура с севера. Попов должен был зимовать в Кизи и там с Чихачевым встречать ледоход и весну.
В разгар работы прибыла из Аяна почта. Петербург и Иркутск категорически требовали: не распространять исследований далее амурского лимана и окрестностей Николаевского и стараться завести через гиляков торговлю с соседними племенами.
– Они меня с ума сведут, – кричал Невельской, вскакивая и потрясая перед лицом лежавшей в постели Екатерины Ивановны листом. – Никак не хотят понять, что здесь промедление смерти подобно! Не буду я их слушать! Лучше быть разжалованным без вины, чем сознательно стать преступником!
И опять бежал к столу строчить донесение.
В азарте, не считаясь с соблюдением формы и приличий, раздраженный Невельской нанизывал чуть ли не целый алфавит «пунктов», сопровождая их резкими короткими требованиями – офицеров, солдат, шлюпок, пароходов, снабжения. Его на самом деле неопровержимые доказательства свидетельствовали о возбуждении и плавали в чернильных пятнах и кляксах – начиналась открытая война с холодным, безразличным Петербургом.
Екатерина Ивановна поддерживала негодование мужа, но не соглашалась с необходимостью обострять отношения, всячески смягчала места, испещренные особо изобильными чернильными пятнами, и требовала дополнить все же слишком резкие донесения пояснительными личными письмами. Однако и они выходили из-под пера Невельского раздражающими и малоприемлемыми.
«Долгом моим считаю предварить Вас, – писал он Муравьеву, – что, сознавая тяжкую, лежащую на мне нравственную ответственность за всякое с моей стороны упущение и отстранение могущей произойти потери для России этого края, я, во всяком случае, решил действовать сообразно обстоятельствам и тем сведениям, которые ожидаю получить от Чихачева и Бошняка».
А обстоятельства действительно требовали не переписки, а действий. Не прошло со времени отправки письма и трех недель, как вернулся с Сахалина Бошняк, про убогость снаряжения которого в течение обратного пути нельзя было сказать даже по сказке «взял краюху хлеба за пазуху – и айда в дорогу», так как краюха хлеба была несбыточной мечтой, а юкола досыта – роскошью!
Вернулся он с загнившими на ногах ранами, разбитый, полумертвый. Однако через день, сияя своими белоснежными зубами и смеясь, рассказывал об обнаруженных им в нескольких местах богатейших угольных месторождениях, выходящих на поверхность вблизи прекрасной, глубокой и защищенной от всех ветров бухты Дуэ. Он успел пройти с севера на юг весь Сахалин до Дуэ и обратно и хвастал драгоценными листками из православного часослова, на заглавном листе которого было написано каракулями по-русски: «Мы, Иван, Данила, Петр, Сергей и Василий, высажены в Аянском селении Тамари-Анива Хвостовым 17 августа 1807 года». Туземцы орочоны показывали, где жили русские, остатки изб и следы огородов.
– Как ваши ноги? – пытал Невельской.
– Аппетит уже вернулся, Геннадий Иванович, придут и ноги, – смеялся Бошняк.
Возвращения его ног, однако, Невельской не дождался: 12 апреля, на этот раз с «краюхой хлеба за пазухой», Геннадий Иванович шагал рядом с собачьей нартой по правому берегу Амура к югу, по направлению к Кизи, занимать Де-Кастри, высматривать места для зимовки судов, следить за иностранцами, за состоянием моря и вскрытием рек и, самое главное, освободить Чихачева, получившего новое задание – исследовать бассейны притоков Амура и Хинганский хребет...
Как сообщал «пиской» с нарочным Чихачев, Хинганский хребет направляется от северной своей точки вблизи реки Уды прямо к югу, пересекает Амур, затем реку Сунгари и выходит к морю против Сунгарского пролива.
Присланное Чихачевым известие взволновало Невельского: выходило так, что если правильно толковать Нерчинский трактат 1689 года и границу провести по Хинганскому хребту до моря, то она южной своей частью ограничит в пользу России весь Амур и дойдет до границ Кореи. Надо торопиться проверить и поскорее двигаться на юг в поисках незамерзающей гавани.
Радовали и успехи Екатерины Ивановны: гиляк Никован привез в Петровское с реки Амура свою молодую жену, «итальянку», как окрестил ее Чихачев (ее звали Сакони), укрыть от покушений соседей. Сакони вымыли, причесали, надели рубашку и поднесли ей зеркало.
Тут Сакони не только убедилась в своей красоте и привлекательности сама, но поражены были ее чудесным превращением все ее знакомые гилячки. Началось паломничество к Екатерине Ивановне женщин, жаждавших похорошеть.
– У нас теперь свой Иордан, – подсмеивались матросы, наблюдая издали, как в заливе, у ручья, жены их ставили гилячек в ряд и усердно терли и отмывали наросшую от рождения заскорузлую грязь.
Пришла почта. Генерал-губернатор сообщал о том, что он предписал начальнику Аянского порта Кашеварову и камчатскому губернатору Завойко усердно содействовать экспедиции и приказать всем казенным и компанейским судам, следующим из Аяна в Петропавловск и в американские колонии, заходить в Петровское.
Не так, однако, мыслило под крылышком Нессельроде петербургское правление компании: командиру порта Аяна Кашеварову предписывалось смотреть на экспедицию Невельского как на торговую экспедицию Аянской фактории, на офицеров – как на числящихся на службе компании, на приказчиков – как на своих подчиненных, никаких товаров и запасов сверх суммы, определенной на эту цель правительством, не отпускать и компанейских кораблей не посылать. Средства же на 1852 год считать исчерпанными.
Экспедиция обрекалась на голодную смерть.