Муравьев спешил на Шилку приводить в исполнение свою давнишнюю мечту: снабдить войсками петропавловские и амурские посты. Впереди предстояло близкое свидание с Путятиным и с Невельским где-нибудь возле устья Амура. Путешествие шло по совершенно новому, небывалому пути.
Муравьев ехал окруженный большим числом спутников, шумно и быстро, так что оставаться наедине со своими мыслями приходилось мало. Тем не менее назойливо всплывала мысль о том, что его письмо к Невельскому вышло слишком резким и что вряд ли одобрила его прихворнувшая Екатерина Николаевна, как не одобрил его и Миша Корсаков. «Ведь на самом деле, – рассуждал Муравьев, – то, что он сейчас поплывет с войском по Амуру и этим путем может спасти весь юг своего наместничества от какого бы то ни было вторжения иностранцев, да не только юг, но и Камчатку, все это сделано сверхчеловеческой настойчивостью и упорством маленького Невельского... И он, Невельской, вправе обидеться, уйти!.. Правда, многое сделано, но еще больше осталось. Кто сумеет взяться как следует за исследование амурского лимана, кто может решиться искать незамерзающий порт у границ Кореи? Кроме того, наверное, придется бить отбой и насчет Сахалина: компания не справится с его закреплением и заселением. А один Муравьевский да Ильинский посты не решают дела... Надо как-нибудь помириться с Невельским, обласкать. Конечно, надо сделать как-то так, чтобы связать его по рукам, но ровно настолько, чтобы он не смог впредь ссориться и путать карты...» Размышления Муравьева прервались – подъезжали к зароду.
Шилкинский завод встретил генерал-губернатора пышно, умело. Из Читы прибыл губернатор и наказной атаман казачьего войска генерал Запольский, из Верхне-Удинска – командир дивизии генерал Михайловский, из Нерчинска – горный начальник заводов Разгильдяев с огромной свитой инженеров. Вышел навстречу соборный благочинный в облачении, со всем своим причтом и хором певчих, и тут же благословил Муравьева древней иконой, спасенной в Албазине во время пожара.
Шилкинский завод кишмя кишел встречавшими и похож был не то на шумный портовый город, не то на военный лагерь – всюду мелькали военные мундиры: флотские, армейские, артиллерийские, инженерные, казачьи.
На середине реки стоял на якоре построенный на средства покойного купца Кузнецова шестидесятисильный пароход «Аргунь», а у берега до самого горизонта тянулись баржи, плашкоуты, лодки, плоты, нагруженные хлебом, мясом, вином и множеством других припасов, необходимых для дальнего похода.
Арки, картины, триумфальные ворота, транспаранты, пирамиды украшали поселок. На одной из картин, изображавшей стрелку при слиянии Шилки и Аргуни, красовалась гигантская статуя рыцаря в доспехах. Статуя держала в одной руке щит, в другой меч и указывала на восток, где были видны пришедшие на поклонение монгольские племена, а дальше – нивы, церкви, сельские и горные работы, звери края и, наконец, вдали город на взморье, с кораблями, пароходами, лодками. Внизу надпись:
Туда, наш витязь полунощный,
Туда, где царствовал Чингис,
Как исполин Сибири мощный,
Возьми Амур и укрепись!..
«Шуткарь!» – улыбнулся Муравьев и искоса взглянул на толстого, тяжело дышавшего самодовольного хозяина встречи, инженер-полковника Разгильдяева. Муравьеву захотелось сбить надутое самодовольство, и он сказал:
– Кажется, совсем забыли о моих помощниках!
Неожиданно полковник стал еще самодовольнее и быстро направился в сторону. Там на большой картине плыла по реке лодка с тремя штаб-офицерами, а надпись гласила:
Хвала и вам, отважные пловцы,
Корсаков, Невельской и Казакевич!
Так встарь яицкие ходили удальцы,
И так ходил Ермак наш Тимофеич...
Взглядом торжествующего победителя посмотрел Разгильдяев на улыбающегося Муравьева и тут же широким жестом хлебосольного хозяина пригласил его «откушать».
За столом выяснилось, как живо откликнулось на сплав по Амуру население Сибири сотнями депеш, поздравлений и приветствий, а купцы и промышленники – крупными денежными приношениями. Расходы по сплаву были покрыты с избытком... Всегда подозрительное в глазах Муравьева проявление казенного энтузиазма на этот раз казалось ему искренним, и уже не коробили бесчисленные тосты, речи, стихи, величания, кантаты...
На следующий день назначен был смотр войскам, осмотр флотилии и каравана и изучение плана сплавной экспедиции.
Утром 14 мая – тревога по лагерю. Торжественный молебен. Посадка на суда и плоты. Поднятие флага на генерал-губернаторском баркасе. И при мягком закатном косом освещении флотилия двинулась по быстрой Шилке вниз. Громкое «ура» населения завода далеко ее провожало. Взлетали высоко над головами шапки, и гулко салютовала единственная заводская пушка. Флотилия растянулась на две с лишним версты...
Амур встретил путников пасмурной погодой и проливными дождями и испортил рассчитанную на эффект церемонию встречи с ним. Однако церемония все же была проведена: Муравьев высоко поднял над головой стакан мутной амурской весенней воды и под звуки гимна выпил в знак единения с недовольным Амуром.
Парадом войск и молитвой почтили исторический Албазин. Взошли на холм, где когда-то стоял русский казачий острог. Ясно видна была линия покрытых травой валов старой крепости. С обнаженными головами выслушали речь о том, как двести лет назад горсть русских пионеров-казаков отбивалась от нескольких тысяч маньчжур.
Любопытные шарили в траве и подбирали уцелевшие старые кирпичи, обломки печей, обожженные пожаром зерна ячменя, кули, осколки глиняных горшков и даже куски окаменевшего хлеба, – очевидно, место это не посещалось даже птицами.
Торжественный похоронный «Коль славен»... и дальше!
Невельской деятельно готовился встречать весну и со дня на день поджидал ледохода и личных докладов разогнанных в разные стороны членов экспедиции. Екатерина Ивановна никак не могла поправиться после родов второй дочери Веры и тенью бродила по комнатам, заботливо поддерживаемая с двух сторон Бачмановой и матушкой Вельяминовой. Молока по-прежнему не было.
Маленькая Катя таяла на глазах и упорно отказывалась от пищи. Не вставая, лежала навзничь, уставясь неподвижно в потолок немигающими, потускневшими глазами...
– Не вынесет! – в отчаянии часто повторял Невельской и глубже зарывался в свои бумаги.
В апреле прибыло злое петербургское письмо от Муравьева, орден Владимира на шею за решительное занятие Сахалина и поздравление Муравьева из Иркутска – все это сошлось вместе... Ясно стало, что пора думать об уходе. Но до того ли?
Муравьев уведомлял о предстоящем в скором времени сплаве по Амуру: того и гляди нагрянут американцы,.. Что делать? В скупом сообщении Муравьева чувствовалось что-то недосказанное, по-видимому, разрыв между Россией, Англией и Францией свершился – надо готовиться к отпору.
Двадцать пять человек команды в Петровском, тридцать в Николаевском, восемь в Мариинском, десять в Де-Кастри... Вооружены кремневыми ружьями, выбранными когда-то из лома в охотском складе. Часть ружей не стреляет. Три трехфунтовые пушки и полтора пуда пороху! Невельской горько усмехнулся и погрузился в невеселые думы...
– Мичмана Разградского ко мне!
На следующий день мичман Разградский с двумя проводниками пробирался к устьям Уссури и Сунгари выбирать места для двух новых постов и принимать меры, чтобы были готовы проводники-лоцманы для сопровождения генерал-губернаторского каравана по бесчисленным протокам Амура. «Гарнизон из тридцати человек снять с каравана для Уссурийского и десять для Сунгарского постов. Самому вернуться с людьми в Мариинское и ждать». Таков был приказ Невельского.
Плавание Муравьева продолжалось при ясной погоде беспрерывно. Пышность и торжественность были нарушены только одним шквалом, разбросавшим суда и подмочившим запасы провианта.
4 мая в Петровское пришла из Аяна почта: генерал-губернатор уведомлял, что рассчитывает быть 20-го в Мариииском, откуда войска пошлет прямо в Де-Кастри. Камчатский губернатор Завойко доставит туда транспорты для перевозки их в Петропавловск. Оставалось, таким образом, недели две, не больше... Залив во льду...
Однако надо было во что бы то ни стало добраться до Мариинского, а это возможно было сделать только через Николаевск на оленях и то с большой опасностью, по невообразимой распутице. Но олени только что прошли несколько сот верст из Аяна по горам, их всего-то четыре – не выдержат.
Отдыхавшие три дня олени были все же так сильно изнурены, что по скользким горам, покрытым мокрым снегом долинам и подснежным ручьям Невельскому пришлось идти по колено в воде, пешком.
Из Николаевска, не останавливаясь, с двумя казаками, Невельской продрался на байдарке в Мариинское. Оттуда с Разградским – вверх по Амуру, к устью Сунгари, навстречу Муравьеву, по пути обеспечивая караван лоцманами. Срок прошел – Муравьева не было!
Здесь нашел Невельского нарочный из Мариинского с письмом от командира винтовой шхуны «Восток», бросившей якорь в Де-Кастри: в бухте уже ожидали Невельского транспорты «Иртыш» и «Двина» от адмирала Путятина и «Байкал» от Завойко... Невельскому пришлось спешить в Де-Кастри, а честь встречи Муравьева передать мичману Разградскому.
Еще тяжелее стало Невельскому, когда он узнал о разрыве с Англией и Францией и о предательстве Буссе: прикрываясь распоряжениями Путятина, Буссе снял Муравьевский пост, хотя Путятин свое распоряжение сделал условно: «Если оно не противоречит особым распоряжениям вашего начальства».
На юге, у корейских границ, как и предполагал Невельской, открыт Путятиным незамерзающий залив Посьет... Адмирал Путятин укреплял Константиновскую бухту, где сосредоточилась почти вся его эскадра, во главе с фрегатом «Паллада», да, кроме того, два корабля Российско-Американской компании.
Возвратившись в Мариинское, Невельской, наконец, встретился с Муравьевым.
Обласкал ли он, как хотел, Невельского? Да, он привез ему высочайшую благодарность, глубокую признательность от князя Меньшикова, браслет для Екатерины Ивановны от министра Перовского и сам выражал горячую признательность.
– Я должен вам сказать, Геннадий Иванович, что там, по Амуру, вместо деревень мы находили пустыни: жители разбегались при одном слухе о нашем приближении. Здесь же, в ваших краях, к нам выходили гольды в сопровождении своих старшин, кланялись, везде выставляли и посылали навстречу лоцманов. Здесь, ближе к вам, торговец маньчжур на коленях просил прощения за самовольную торговлю и умолял непременно дать ему русское разрешение. Нельзя не удивляться тому огромному влиянию, которое приобрела ваша экспедиция не только на туземцев, но и на маньчжур!
«Все это хорошо, – думал в это время Геннадий Иванович, – но зачем было уничтожать посты и портить дело сосредоточением войск вместо распыления!» – и с ужасом думал о назначенной зимовке около тысячи человек.
В способах защиты новых владений Невельской резко разошелся с Муравьевым. Невельской предполагал возможную блокаду врагами побережья. Небольшие посты, разбросанные по всему берегу и по рекам, могли, по его мнению, предупредить вражеский десант и легко уйти в случае необходимости от противника.
– Ни один неприятель, – убеждал он Муравьева, – не решится при этих тревожных условиях преследовать то внезапно появляющихся, то исчезающих одиночек!
Иначе дело представлялось Муравьеву. Он распорядился подкрепить Мариинское еще сотней казаков, при четырех орудиях, и оставить полтораста в Николаевске, куда переселить все Петровское.
Мнение Невельского раздражало Муравьева, злило и собственное упрямство спасать Петропавловск, который он продолжал упорно усиливать.
Известие о смерти Кати и болезни Екатерины Ивановны застало Невельского в Мариинском. Он поспешил домой. Оба молча постояли у деревянного одинокого креста и крохотного, осыпанного цветами холмика:
«Младенец Екатерина Геннадиевна Невельская родилась 15 февраля 1851 года. Тихо скончалась 10 июня 1854 года...» Как тяжело будет через несколько дней расставаться с этим дорогим холмиком на песчаной, пустынной и далекой кошке!..
Губы матери дрожали и что-то беззвучно шептали. Мокрый ее платок, прижатый к покрасневшим, набухшим векам, договаривал остальное.