Чуть подавшись вперед, так что черепообразное лицо его оказалось в бледном луче, отец Пейре смотрел на своего бывшего брата несколько секунд. Пожалуй, впервые глядя на самом деле — на него. И тоскливая ненависть его глаз доказала Гальярду собственную правоту даже вернее, чем Антуанов транс и прочие явные знаки. Гираут смотрел ему в местечко над левой бровью, как раз туда, откуда кругами расходилась головная боль.
Гальярд не сразу заметил, что Аймеровы четки уже в руках катара, и быстрые белые пальцы перебирают деревянные зерна,
— Четки-то тебя и подвели. — Гальярд снова мотнул головой, отгоняя сонливое головокружение. — Не старайся, со мной ничего не получится. Ты совершил одну ошибку — решил использовать Псалтирь Девы Марии для своих богопротивных дел. Ты не подумал об одном: то, что святая Дева даровала нашему отцу Доминику как орудие против ереси, сможет защитить себя само. Ты взял в руки краденое оружие — и оно поразило тебя же.
Пейре, весь обратившийся во взгляд, еще на что-то надеялся. Голова Гальярда уже раскалывалась, в глазах все плыло, но он твердо знал, чего точно не собирается сейчас делать: засыпать. Нет, Пейре. Прости, Гираут. Я действительно вырос: я более не связан с тобой.
— Четки верни, — тихо договорил он. — Псалтирь Девы Марии. Это — нашего Ордена, не твоего.
Еретик не шелохнулся, не сдвинул взгляда. Однако когда Гальярд сделал шаг к нему, тот поспешно бросил четки вперед, словно боясь прикосновения поганой твари. Деревянные бусины и крест дробно стукнули о камень, Гальярд нагнулся их поднять. Поцеловал Распятие.
— Будь ты проклят, — буднично и как-то бесцветно произнес еретик, отворачиваясь к стене. — Будь проклят навеки.
Гальярд постоял еще несколько ударов сердца, созерцая его седой затылок и прямую, словно деревянную, спину. Изначально он собирался еще говорить — испугав катара провалом его замысла, намеревался проповедовать, как-то призывать его к покаянию. Намеревался ли, в самом деле?..
— Sermo generalis состоится в праздник Всех Святых. У тебя еще осталось время для покаяния.
Намеревался ли он проповедовать камням… Намеревался или нет, теперь он знал яснее ясного, что больше Гираут — отец Пейре — не скажет ему ничего. Ни сегодня, ни… скорее всего, никогда. По крайней мере, не скажет ничего словами.
Гальярд хотел еще что-то добавить, что-то самое важное. Но промолчал, конечно. Развернулся и потянул на себя дверь без единого засова изнутри, почти ничего не видя от вышибающей слезы головной боли.
…И ведь даже Аймеру не расскажешь всего. Да, инквизитор еще по дороге в церковь объяснил собрату то, что узнал о сокровище. Бывший «старший сын» Бертрана Марти, последнего катарского епископа, укрывшегося в Монсегюре, отец Пейре там же был рукоположен, так сказать, в высший еретический клир. Рукоположен, очевидно, тайно — во избежание многих опасностей. Человек, призванный сохранить в себе епископскую преемственность — Бог знает откуда, от неких болгарских лжепророков принесенную — сам собою став сокровищем, тринадцать лет носил в себе тайну, позволяющую катарской «церкви» восставать из мертвых: а именно рукополагать новых священников. Дьявол — обезьяна Господа — в своей попытке укусить Церковь уязвил отравленными зубами сам себя. Вместе с образом передачи благодати он невольно связал себя схожими законами. Если пресечется епископская преемственность, от кого бы она ни происходила — секта катаров постепенно попросту вымрет от отсутствия клира.
Аймер, потрясенный до глубины души, смотрел круглыми глазами. Возвращенные четки цеплялись за придорожные кустики. Гальярд не мог не думать о том, что об их роли в истории Аймер так никогда и не узнает.
— Господи Иисусе… Вот оно как! А в сундуке тогда что же, отче? Если не сокровище?
— Деньги, — пожал плечами брат Гальярд. — Деньги, драгоценности — в общем, казна монсегюрских еретиков, которую они предпочли уберечь от франков понадежнее. Ничего особенного. У моего отца-еретика был дома подобный денежный ящик — поменьше, конечно… и без аграфов и потиров внутри, однако тоже немаленький. Еретические общины нередко бывают богаты, в отличие от вальденсов, которые хотя бы отчасти заслуживают названия pauperes Christi. Господь Христос тут ни при чем, но pauperes они частенько настоящие.
Аймер зримо подавил разочарованный вздох. Несостоявшаяся повесть об обретении Грааля не хотела так просто покидать его молодое сердце. Однако тут его поразила новая мысль, тут же отобразившаяся на его подвижном лице; и брат Гальярд досадливо отметил, что не мог надеяться на Аймерову невнимательность.
— Отче, а этот последний епископ точно последний? Он не мог, скажем, оставить где-нибудь преемника? И что с мальчиком-то было, когда он заснул?
Твердо убежденный, что об Антуане никто не должен знать, Гальярд ответил так открыто, как мог себе позволить:
— Нет, Аймер, я уверен, что преемника не осталось. С Антуаном была беда, это с ним сделал еретик, но я думаю, благодать Божия паренька вылечит.
И так быстро и широко зашагал, обгоняя младшего товарища, так что тому не следовало быть душеведцем, чтобы понять — больше пока сказано ничего не будет. По крайней мере, по этой теме. Хорошо, что шел мелкий дождь — брат Гальярд надвинул на лоб черный капюшон плаща, и оттуда высовывался только кончик кривого носа. Следующие слова, которые Аймер услышал от наставника уже возле самой церкви, были о насущных мелких делах.
— Побриться бы надо, — задумчиво сказал тот, потирая покрытый темной щетиной подбородок. — Уже на рутьеров с тобой похожи. И тонзура вся заросла, Бог знает что такое — а ведь ни минуты нет свободной в должный вид себя привести…
Сказать по правде, Гальярдова голова несколько оплешивела за последние годы, так что он обладал подобием естественной тонзуры, совершенно не зараставшей. Другое дело Аймер — он в самом деле всякий раз, желая почесать макушку, наталкивался на густой жесткий ежик. Щетина у него на подбородке тоже выглядела бы чрезмерной, не будь она светлой. Здесь уже Гальярду меньше повезло.
— Люсьен говорил, он хорошо бреет, — обрадовано отозвался Аймер. — Мы с ним не далее чем вчера обсуждали, где бы времечко взять на бритье. Ему-то хорошо — бороды почти нет, и волосы отрастают медленно; зато он у себя в Сен-Тибери часто братию брил, говорит, у него рука легкая. Может, вот после мессы нагреем воды и… попросим его?
— Разве что вечером, — вздохнул брат Гальярд, вставляя ключ в церковную дверь. — Сегодня неделя милосердия кончается, последние покаянники валом повалят. Завтра-то уже по ордерам пойдем, это легче — хотя бы распорядок сами устанавливаем… Но с Франсуа и Люсьеном идею бритья неплохо бы обсудить, вот, скажем, после службы и проповеди. Кстати, хотел бы я знать, куда они с утра пораньше подевались. Я с Антуаном и сокровищем этим несчастным совсем их из виду потерял, а хотел бы встретиться — хотя бы чтобы Франсуа за мальчишку отчитать.
Гальярд поморщился, сам заметив, что слово сокровище невольно употребил как имя собственное.
Старик Симон Армье, не ведающий еще, что ордер на его имя ожидает своего часа в кармане у старшего инквизитора, долбил в колокола. Долго долбил, созывая всех, всех, всех — ведь не простая же проповедь должна состояться, а важная, по окончании «недели милосердия». Церковь уже гудела, полная народу — а служба все не начиналась, за отсутствием половины клира. Гальярд, уже одетый в орнат, нервно мерил шагами ризницу. Наконец явился брат Люсьен — запыхавшийся и какой-то смущенный. Он предчувствовал, что доминиканцы на него напустятся за отсутствие отца Франсуа — и предчувствие не подвело.
— Ничего не могу поделать, отче, — слабо защищался тот, переступая с ноги на ногу. Даже пальцами ног шевелил для убедительности. — В Каркассон, говорит, уехал… Дня на три, сказал — птицей туда и обратно… Да знаю я, отче, что никто права не имел отлучаться — но посудите ж сами, разве я могу старшему перечить… На коне, да, верхом, и трое франков с ним. Вот вам крест — не знаю я, зачем его туда понесло! Сердитый такой был. Велел не приставать с вопросами и вообще не трогать…
— Что-нибудь взял с собой? — уже успокоившись, спросил Гальярд. Явилась постыдная мысль, что отсутствие францисканского коллеги сейчас исключительно уместно. Чем-то оно радует — если не сказать всем. Конечно, ускакать в одиночку, не спросившись главы и напарника — поступок дурной, инквизитора недостойный. И теперь придется какое-то время в одиночку отдуваться за двоих. Но зато целых двое суток, а то и трое, можно быть уверенным, что никто не засадит в темницу к катару, скажем, еще пару-тройку невинных людей без гальярдова ведома.
— С собою? — Люсьен нахмурил гладкий лоб. — Да вроде ничего… плащ… бревиарий свой… трех франков — это вот да; денег, наверное, тоже, так они у него с самого начала были, я и не знаю… А! Вспомнил! Наши листки отец Франсуа захватил. Протоколы.
— Что?!! Наши протоколы?!! — Гальярд едва не выронил из рук кувшин с богослужебным вином, из которого как раз наливал немного в ампулу для мессы.
— То есть опись, — быстро поправился молодой францисканец. — Монет и всего прочего, что в сундучке еретическом было. Мы же с Аймером, отче, второго дня составляли…
Гальярд шумно выдохнул: от сердца отлегло.
— Пускай едет куда хочет, — закончив наконец с вином, он махнул рукой. — Думаю, моему коллеге пришли в голову некоторые идеи относительно сокровища, и он помчался проверять их в каркассонском архиве. Бог в помощь. У нас в Тулузе говорят — баба с возу, мулу полегче. Давайте-ка, братие, лучше займем наши умы подготовкой к святому таинству Евхаристии.
Люсьен, пораженный, что так дешево отделался, принялся посильно помогать в приготовлениях. Однако выглядел он весьма неловко — часть несомненной вины Франсуа будто бы падала на него. Аймер отлично понимал, отчего его отец так спокоен, но хотел еще чем-нибудь подбодрить Люсьена, с которым в последнее время весьма сдружился.
— Устроим бритье вечером, брат? — шепнул он, улучив момент. — Заросли ведь все, как пустынники, смотреть неприлично.
Люсьен, всегда радующийся возможности быть нужным, счастливо закивал.
Антуана Гальярд оставил спящего в их с Аймером комнате. Мальчик уснул мгновенно, как будто несколько ночей не смыкал глаз — возможно, так оно и было на деле. Гальярд поднимался к нему перед выходом и застал его спящим безмолвно, свернувшись клубком, как маленький драный кот, на жестком соломенном ложе. Посмотрев на его раздутое веко, на то, как спящий прикрывает голову рукой, Гальярд пожалел его сна. Теперь он точно не знал, был ли прав, оставив покаянника спать вместо того, чтобы присутствовать на Трапезе Господней; непонятно, одобрил бы такое предпочтение плотскому перед духовным святой отец Доминик… Однако Гальярд сделал, что сделал, и Антуана было уже поздно будить.
Он не мог не отдать должного еретику Пейре, изобретшему столь хитрый ход в своих умопостроениях, не иначе как вдохновленных самим нечистым. Очевидно, что Старец воспринял мальчика Антуана, неожиданно появившегося в его темнице, как настоящий подарок судьбы. Гираут… то есть Пейре был весьма умен и понимал, что его ждет смерть. Также он знал, что обладает некоторым… да, некоторым сокровищем, которое во что бы то ни стало надобно переправить наружу. Если угодно, передать в надежные руки. Следовательно, Старец нуждался в человеке, которого он мог бы рукоположить, чтобы тот продолжил его служение или хотя бы передал его во внешний мир, достойному преемнику. Гальярд, привыкший с детства восхищаться своим братом, сейчас невольно восхищался идеей тайного рукоположения — настолько тайного, что о нем не знал даже рукоположенный. Епископу нужен был или верный еретик, который принял бы подобный «дар» по своей воле — но у такого еретика мало шансов выйти из тюрьмы и оправдаться; или же требовался некто, кого Пейре сможет легко подчинить себе. То есть либо человек, связанный с ним родством или доверием, либо некто с надломленной волей, признающий его превосходство и ослабленный страхом. Должно быть, усыпить Антуана для него не составило особого труда. И без того измученный отчимом, напуганный собственной покаяннической отвагой паренек заранее боялся, как и все в Мон-Марселе, колдовской силы великого Старца, его знаменитых «глаз», глубины его грехопадения. Идеальная добыча, понял старый волк, с благодарением своего бога узнавая в Антуане… Да, может быть, и впрямь узнавая в Антуане своего младшего брата — или так только казалось истомленному внутренней борьбой Гальярду?
Антуан спал беспокойно. Он вертелся, раскидывая солому на жесткой монашеской кровати, комкал подсунутое под голову одеяло. С ним снова происходило нечто непонятное и гадкое, темное и постыдное, как ночное извержение семени — самопроизвольный крик бунтующей плоти. Он снова был внизу, в полуподвальной замковой темнице, со свечным огарком, воткнутым между камней пола. Прижавшийся к стене мальчик, замотанный в одеяло от мокрого холода, с тарелкой быстро стынущих бобов на коленях; а напротив него, превращенный темнотой в сплошную тень с костяным черепом лица — некто непередаваемо страшный, еще более страшный от полной тишины. Антуану казалось — он слышит, как бьется сердце Старца Пейре. Уж лучше бы сказал что-нибудь… Впрочем, когда тот заговорил, стало еще хуже.
— Почему ты боишься меня?
— Вовсе не боюсь.
Однако он боится, и Старцу это известно ничуть не хуже, чем самому Антуану. Юноша еще плотнее вжимается в стену. Спроси его кто, чего же именно он боится — затруднился бы ответить, однако на самом деле это страх перед дьяволом. Перед тем, кому, как кажется, полностью принадлежит этот человек…
— Я стар и слаб, а ты — молодой и сильный, — восковой череп прорезает черная полоса усмешки. — Не бойся меня. Смотри — я скован, даже при желании не смогу до тебя дотянуться.
Старец поднимает руки, слабо звеня в темноте толстой цепью. От его пальцев падают длинные тени на стену. Глаза Старца — тоже два пятна темноты.
— За что тебя бросили сюда, мой добрый Антуан? За то, что навещал меня в моем уединении, приносил еду старому священнику?
Антуан запихивает в рот последнюю ложку бобов. Они, наверное, вкусные — однако он не чувствует вкуса, с трудом глотает. Бобы малость пересоленные, а кувшин с водой стоит слишком близко к Старцу, ни за что юноша не станет к нему приближаться.
— Или, может быть, палачи хотят что-то выведать через тебя? — старец в темноте шумно усмехается. Антуан счастлив, что у него во рту пока есть что жевать. Это дает право не отвечать. Хотя бы сколько-то времени. Он все равно не сможет солгать отцу Пейре — не потому, что не хочет: нет — просто кажется, что тот сразу же распознает его малейшую ложь. Лучше уж молчать. Но молчать как-то страшно. Не поймешь даже, то ли ты жив, то ли уже умер.
Отставив на пол пустую тарелку, Антуан вытаскивает из-за пазухи спасительную нить четок. Какая там нить — длинное вервие. Благослови Господи доброго молодого священника, который ему одолжил эти молитвенные бусы! Антуан все запомнил — Благовещение, Визитация, Рождество… и еще дальше. Он будет молиться Деве Марии, и святая Матерь Божья защитит его своим покровом, никакой бес или старец Пейре не смогут ему повредить в эту долгую-долгую ночь. Он просто забудет, что сидит в тюрьме. Будет думать, что он в церкви, на коленях перед статуей, один-одинешенек.
— Что это у тебя? Можно мне взглянуть? — старец подается вперед, тень его на стене мгновенно вырастает.