…Дремотная тишина разбилась, как с грохотом упавший кувшин. Гальярд дернулся, пробуждаясь — и Люсьен едва успел развернуть руку с бритвой, но все равно на шее сразу налился красный порез.
— Скажите, что это ОН!
Антуан, часто дыша, стоял в дверях — бежать дальше у него не было сил, он просто орал с места, краснолицый, совершенно бешеный.
— Это не она, отче!!! Это он!!! Скажите, что не она!!!
Лестница выстрелила Аймером, который едва не сбил вопящего мальчишку с ног, но удержался и его удержал, ухватившись за притолоку.
— Антуан, хватит! Отче, простите Бога ради, дело в том, что я рассказал ему… Как вы велели…
Парень сбросил поддерживающую руку Аймера; сухой, без единой слезинки, он смотрел, как у Гальярда по шее стекает полоска крови — и слушал в его молчании самое скверное известие в своей жизни: да, его мать действительно покончила с собой, навеки погубив свою душу, и ничего с этим не поделаешь, поздно, бесполезно, ни таинства, ни страдания, ни легионы ангелов уже ничего не исправят. И Гальярд, умеющий говорить со всеми — от закоренелых еретиков до папских легатов, от своих новициев даже до собственного родного брата Гираута — умный, опытный, верующий Гальярд сейчас совершенно не имел что сказать.
Двое суток прошло, съедено тяжелым и однообразным трудом. Ризничий Симон Армье оказался вовсе не катаром, а «душепосланником» — собственно, откуда и взялось его семейное прозвище «армье». За сходную плату он устраивал легковерным поселянам встречи с их умершими родственниками, подробно рассказывая им о загробной жизни, которая в его изложении по большей части происходила где-то между небом и землей, «в средних сферах», где души проходили свое очищение путем постоянной беготни, слежки за близкими и тревог о незавершенных земных делах. Просьбы, обращенные покойниками к живым родственникам и друзьям, были весьма незамысловаты: отдать их долги, не пускать дочь гулять с таким-то парнем, заказать, в конце концов, мессу за упокой. Как добрый католик, Симон радел о благе своей церкви; Гальярд выяснил, что у них с кюре существовало нечто вроде сговора — отец Джулиан смотрел сквозь пальцы на душепосланничество у себя в приходе, а благочестивый армье регулярно побуждал прихожан от имени дорогих мертвецов пожертвовать что-либо на церковь, что-либо на бедных, поднести священнику на Рождество самую толстую свечу для освещения храма… В своем роде искусство ризничего было даже полезно — за исключением того, что внушало простецам чрезвычайно дурные и даже еретические воззрения на загробную жизнь. Ни кюре, ни ризничего в Мон-Марселе не осталось, печально думал Гальярд, предписывая Симону посетить местного епископа в течение ближайшего месяца. Как колдун, он подлежал епископской юрисдикции, однако как отчасти еретик подпадал под власть инквизиции, и Гальярд легко вышел из затруднения, что же делать с Симоном: велел ему в качестве епитимии отправляться к епископу и принять его вердикт, однако же публично принести покаяние, прочесть символ веры и принять таинства в день Sermo Generalis. Местные епископы любят, когда инквизиция оказывает им внимание. Перепуганный Симон, которому с легкой руки кюре и в голову не приходило, что его воззрения несовместимы с католической верой, долго крестился и пытался прочитать Pater в знак своей верности, будучи уверен, что это и есть символ веры. Впрочем, раскаяние его показалось Гальярду довольно искренним.
Желание принести покаяние выразила старая Гильеметта, чуть менее старая Жанна, разумеется, байль, а также Марсель Альзу, он же Кривой, и Бермон ткач. Последнее брата Гальярда вовсе не удивляло. Таких, как Бермон, он в своей жизни навидался. Монах задавал вопросы, читал текст присяги, растолковывал основные догматы — отлично понимая, что все это бесполезно. Бермон все примет, все скажет, на все согласится и останется тем же, что был. Желтые кресты, яростно думал Гальярд, желтые кресты и бичевание каждое воскресенье. Может быть, хотя бы потеря важного статуса в глазах односельчан немного встряхнет эту ожиревшую, как тук, эту слепоглухонемую душу. Ecclesia de internis non judicat, но Ты, Господи, Ты все можешь, так сделай с ним что-нибудь.
Изо всех, кому Аймер с франками разносил ордера, не предстал перед трибуналом только Раймон-пастух. Брат красавицы Гильеметты, по словам его испуганной сестры и деверя, никому не сказал, куда и насколько собирается отправиться — впрочем, так он поступал и всегда, что взять со свободного пастуха. Более для порядка, чем с надеждой на успех, Гальярд записал имена его родственников и знакомых по ту сторону Пиренеев. Беатриса из Сан-Матео, кума… Пейре из Пучсерды, кум, и два его брата — все Раймоновы побратимы… Луиса Маурина, родственница Гильеметтина мужа, из Супер-Молины… Количество кумовьев у Раймона воистину поражало: Гильеметта вспомнила десятерых, но сказала, что наверняка имеется больше, просто она не помнит ни имен, ни прозвищ. Наверное, хороший он, веселый человек, раз все доверяют ему крестить своих детей… Если бы только этот крестный толком понимал, что такое крещение, цены б ему не было! И не пришлось бы ему бегать по горам, накануне зимы идти через Меранский перевал, ночуя в пустых и продуваемых насквозь пастушьих горных домиках, а в случайных деревнях охмурять и бросать девушек вроде глупенькой Брюны… Конечно, Раймон нигде не пропадет, он пастух, ему везде найдутся побратимы, родственники и добрые наниматели. Таких, как Раймон, нужно ловить у них на родине, потому что брат Гальярд по опыту знал — они всегда возвращаются. Не могут век прожить в стороне от своей земли, пусть даже «злой и опасной»… Как бы хорошо и ладно ни шли их запиренейские дела — пройдет год, два, и с зимним или летним перегоном пастух в широкополой шляпе снова объявится на пороге своего старого дома, перецелует многочисленных кумовьев и спросит, что слышно о «Добрых людях». А значит, если что в первую голову и требуется для спасения Раймона пастуха — так это хороший новый кюре в деревню Мон-Марсель.
Антуан был плох. Он больше не кричал так ужасно, вообще не кричал и даже почти не говорил. Казался очень послушным и очень тихим: скажут ему «Сиди здесь» — сядет и руки на коленях сложит, скажешь «Идем в церковь» — идет, только вот если не позвать — и в церковь не покажется, и даже поесть попросить забудет. Аймер старался не оставлять его одного, водил с собой повсюду, разговаривал с ним, учил читать доминиканский бревиарий, чтобы хоть на что-то парня отвлечь. Гальярд не мешал ему, хотя возня с Антуаном и отвлекала порой Аймера от основных обязанностей; да и находиться в замке мальчику по большому счету не было причин. Однако Гальярд упорно не отсылал его прочь, хотя в первый же вечер после смерти матушки тот собрался было уйти, быв пойман уже на пороге.
— Куда? — коротко спросил Гальярд, тот безучастно обернулся.
— Домой, отче. Куда ж мне еще.
— Оставайся пока здесь. Дома тебе делать нечего.
— Как скажете, — Антуан пожал плечами и с опущенной головой вернулся в замок. Так он и маячил призраком по мон-марсельской цитадели, то возясь на кухне, то забираясь на конюшню и сидя там с франкскими лошадьми, то водя пальцем по строчкам аймерова часослова. Псалмы занимали его, похоже, более, чем что-либо другое. Кроме того короткого диалога на замковом дворе Гальярд не перекинулся с ним ни словом, зато слышал, как Аймер после ужина и перед повечерием рассказывал ему забавные байки из вагантско-монашеской жизни — и старому монаху почудилось в полумраке, что Антуан чуть-чуть улыбался. Бывает, что удается ненадолго усыпить собственное или чье-нибудь горе.
На третий день вернулся брат Франсуа. Он приехал поздним утром, серый от усталости и весь какой-то обвисший — но счастливый до такой степени, что казалось, он не идет, а плывет, толкая перед собою невидимое вместилище своего счастья: так несут чашу с розовой водой, так беременная женщина порой носит свое чрево. Он явился во время допроса Марселя Альзу: довольно тяжелого допроса, так как Марсель увиливал от любых прямых ответов изо всех своих катарских сил, в любой тупиковой ситуации гордо заявляя, что он по простоте своей ничего уже не понимает. Простоты, признаться, в Марселе было, сколько у свиньи золота в глазу. Франсуа занял свое место рядом с Гальярдом как ни в чем не бывало, кивнув согнанному со стула Люсьену принести еще одно сиденье. Гальярд мрачно глянул на него, но не сказал при подозреваемом ни одного худого слова напарнику. Впрочем, Франсуа вел себя тихо и особенно не вмешивался в допрос; если бы Гальярд взглядывал на него почаще, он заметил бы, что францисканец блаженно дремлет с полуприкрытыми глазами, вскидывая голову, только когда кто-нибудь повышал голос.
— Так вы признаете, что облатка являет собой истинное Тело Христово под видом хлеба? — в очередной раз терпеливо спрашивал Гальярд. — Ответ ваш должен быть — «да» или «нет». Что вы человек простой, я уже слышал. Так извольте отвечать просто. Итак, освященная на Мессе Гостия — это Тело Христово?
— Ежели мессу-то правильно отслужить, то, ясное дело, и Христос является, — злобно отвечал Альзу, глядя на инквизитора своим бельмастым глазом, а живой глаз устремляя на закрытую дверь.
Аймер шумно вдохнул. Третий час подобных разговоров!
— Я вас не спрашиваю, как правильно служить мессу, — сдержанно продолжил Гальярд. — Я вас, опять же, не спрашиваю, что вы имеете в виду под явлением Христа. Мой вопрос очень прост, Марсель, и на него нужно ответить односложно. Освященная Гостия — что это?
— Всю жизнь был хорошим христианином, и хлеб освященный всегда очень благочестиво вкушал, — поспешно вставил кривой катар. Гальярд на миг прикрыл глаза. Кровопускание, вот что мне нужно, подумал он — обязательно, как только окажусь в монастыре, приглашу брата-минутора… Весь Орден подвергается оздоровительной церемонии четыре раза в год, а меня на два раза едва хватает, с этими вечными разъездами… Вот и круги в глазах, вот и гневливость повышенная. Головные боли опять же.
— За кого вы меня принимаете, Марсель? Неужели вы думаете, что я не знаю, кого в катарской секте называют хорошими христианами и какой именно освященный хлеб вы имеете в виду?
— Вовсе не знаю я, о какой секте вы говорите… Я христианской веры с детства держусь: ежели священник освятил хлеб, так это хлеб освященный…
— Хорошо, оставим пока тему хлеба, поговорим о другом, — вздохнул Гальярд. — Поговорим, скажем, о священниках. — Прежде чем продолжить, он нагнулся к Аймеру и что-то тихонько ему шепнул; тот послушно встал и вышел. Люсьен придвинул к себе минуту — запись допроса, которую вел молодой доминиканец; из-за смены секретаря Гальярд стал говорить медленнее, приноравливаясь к Люсьеновой манере письма.
— Поговорим о священниках, Марсель. Я, по-вашему, священник?
— Конечно, отец, вы священник, коли рукоположены как священнику подобает, — бодро отвечал Марсель. Гальярд скривился, как от зубной боли. Сколько раз он все это слышал, Бог ты мой…
— Я рукоположен по обряду, установленному единой, святой католической и апостольской Церковью, глава которой — римский понтифик, то есть Папа, — раздельно произнес он, давая Люсьену время записать. — Является ли, по-вашему, мое рукоположение действительным и подобающим?
— Конечно, отец, для католического-то священника…
— Хорошо. Какие же, по-вашему, бывают рукоположенные священники, кроме католических?..
Когда наконец вернулся Аймер, инквизитор вздохнул с облегчением. Он встал и осенил себя малым крестным знамением, и то же самое сделали Люсьен и мгновенно проснувшийся Франсуа. Потому что Аймер нес у груди золотую чашу с крестом на крышке, и эту чашу он с глубоким поклоном протянул своему главе.
— Садитесь, Аймер, пишите. Марсель, мы довольно с вами занимались глупостями. Сейчас я задам вам очень простой вопрос, и вы мне на него односложно ответите, и из ответа сделается, наконец, понятно, католик вы или же еретик.
Марсель встал, слегка побледнев. Вид у него был загнанный. Не один Гальярд утомился несколькими часами совершенно бессмысленной дискуссии.
— Дак, отче, я говорил уже — христианин я, Церкви верен, даже еще почище некоторых…
Гальярд, не слушая, снял крышку с чаши.
— Это гостия, освященная мною сегодня утром во время мессы. Отвечайте, Марсель: это Тело Христово? Да или нет.
— Я человек простой, я…
— Да или нет.
— Ежели во время настоящего богослужения, то…
— Да или нет, — третий раз с нажимом повторил Гальярд, опуская белую облатку до уровня лица обвиняемого. Марсель сглотнул. Пошарил глазами по стенам. Снова сглотнул. Лицо у него стало желтое, как старый пергамент.
Аймер закончил писать и сидел страшно сосредоточенный, яростно глядя на Марселево кривое лицо. Люсьен стоял — он встал, когда старший инквизитор поднял гостию, и так и не присаживался. Гальярд заглянул в глаза Марселя — вернее, в его единственный глаз, в котором клубилось что-то очень скверное и давно знакомое. В нем происходила стремительная работа мысли; работа такая тяжелая и решающая, что упади сейчас на виллана камень — он бы не заметил. Инквизитор в некоторый момент ясно узнал его ответ — услышал раньше, чем тот был сказан — но все-таки не успел. Марсель, шагнув вперед и вытянув шею, яростно плюнул на Святые Дары, плевком расписываясь в своем вероисповедании; Гальярду нечем было укрыть тело Христово, кроме как отдернуть, прижать к себе и чашу, и гостию — но все равно он бы не успел, если бы не Люсьен. Самого движения юного францисканца никто не разглядел, так оно было стремительно — миг, и он уже стоял перед Марселем, уже поворачивался к собратьям, и по щеке его стекал увесистый катарский плевок.
— Вы ясно показали, Марсель, какой вы хороший католик, — негромко сказал Гальярд, опуская гостию и плотно прижимая крышку чаши. — К счастью для вашей души, у вас еще будет время одуматься.
— Стража! — весьма своевременно крикнул Франсуа, и кривой катар, видя, что уже все потеряно, разразился яростной руганью, где было все, что подобает тираде подобного назначения: и слуги дьявола, и блудница вавилонская, и сатанинская синагога… Аймер, будучи секретарем инквизиции и не смея встать и по-простому, по-вагантски врезать богохульнику, выглядел так, будто его душили. Стража уже уводила плюющего кипятком Марселя, а Аймер все сидел глубоко потрясенный, сжав кулаки поверх протокола.
— Учитесь, брат, это первый на вашем пути наитипичнейший еретик, — холодно сказал Гальярд, зная, что юноше нужно самому принять и переварить полученный урок; однако к Люсьену он обратился совсем иным голосом.
— Молодец, брат. Успели вовремя. Приняли на себя хотя бы один плевок в претории.
Люсьен, не зная, что сказать, смущенно стер рукавом прегадкий потек.
Однако на его главу вся эта сцена не произвела особого впечатления. Франсуа сочился своей собственной тайной радостью, с трудом обращая внимание на что-либо еще. Когда Марселя увели, Гальярд наконец обратился к блудному напарнику со словами осуждения — хотя и не слишком искренними, зато вполне надлежащими и поучительными:
— Брат, я должен высказать вам свое недовольство. Не сказавшись мне и не получив согласия, вы начали действовать по своему усмотрению, более того — оставили вверенный вам пост в Мон-Марселе и…
— Оно того стоило, поверьте мне, брат, — торжествующе сообщил Франсуа, наконец окончательно просыпаясь. Его не волновали попреки, он раздувался от радости, как ребенок, который хотел бы, да не может сохранить свой секрет в тайне. — Когда вы узнаете, каковы плоды моей отлучки, у вас сразу пропадет охота к осуждению!
— Ну и что же вы там, в Каркассоне, обнаружили? — устало спросил Гальярд. — Неужели перечитали бумаги о четырех беглецах? Вы напрасно ездили за ним так далеко, у меня с собой несколько списков с протоколов брата нашего Ферье…