— Отец Доминик?.. — голос, идущий уже почти не отсюда. — Он… был он очень… радостный.
Брат Гальярд читал седьмой покаянный псалом, когда Рожер со свистом выдохнул в последний раз. Благословен Бог вовеки.
Второй день прошел не слишком-то отлично от первого. Еще раз, и снова надолго, заявилась тетка Брюниссанда, которая вспомнила, что трое деревенских женщин носят в лес «что-то тяжелое в корзинках» не реже, чем раз в пару недель, вот уже с самой весны. Назвала женщин по именам — Росса, жена Бермона-ткача, Гильеметта Маурина и еще одна Гильеметта, «старая ведьма и ростовщица к тому ж». Ценные сведения собирались потихоньку, и все чаще в протоколах мелькало имя Бермона-ткача. Вторым по частоте упоминаний был, пожалуй, старый ризничий Симон Армье, которого многие, особенно женщины, честили колдуном. Одна из довольно часто встречаемых в протоколах Гильеметт — та, что постарше — по мнению католического женского меньшинства, была не кем иным, как катарской Совершенной, то бишь перфектой. Рыцарь Арнаут подал на ужин уже не курицу, но чечевицу с редкими кусками толстошкурой солонины, и брат Гальярд был весьма этим доволен. Брат Люсьен показал себя с лучшей стороны — он перебелял протоколы шесть часов без перерыва, и почерк к концу работы у него ничуть не испортился, хотя к вечеру он украдкой дул на покрасневший большой палец и тер его об одежду. Аймер перед сном бичевался так усердно, что на рясе у него проступили пятна крови. Брат Гальярд ничего не сказал, однако то и дело поглядывал на своего сына, видя, что душа того очень неспокойна. Он и сам-то тревожился — как всегда на процессе, и даже более: беспокоил его давешний мальчик, не явившийся и на второй день. Брат Гальярд редко ошибался в людях, и каждая подобная ошибка больно ранила его самолюбие. Самолюбию бы и поделом, но монаху до сих пор казалось, что он рассудил верно, что юноша очень хочет с ним говорить, и поговорил бы немедленно, если бы что-то не мешало ему. Инквизитор в течение двух дней почти не покидал замка, на время обратившегося в Domus Inquisitionis; выходили в деревню монахи только два раза, чтобы отслужить мессу. Даже официум, боясь упустить какого-нибудь покаянника, они прочитывали в зале принятия свидетелей и поднимались в свои комнаты единственно ради повечерия и сна. Однако все редкие минуты, проведенные Гальярдом вне замковых стен, он чувствовал на себе горячий взгляд русоголового паренька. Тот встречался по дороге к церкви, и создавалось впечатление, что он нарочно тут околачивается в надежде увидеть монахов. Он отстаивал мессу, и стоило Гальярду встретиться с ним глазами, парень тотчас же опускал голову. Более явственного покаянного вида инквизитору и присниться не могло. После службы он шел как можно далее по пути с монахами, притворяясь, что занят беседой с кем-нибудь, кому тоже было по дороге; брат Гальярд нарочно вслушивался в разговор и различил-таки его имя — Антуан. Белозубый мужчина с квадратной челюстью, в компании которого Гальярд видел мальчика впервые, напротив же, больше в церкви не показывался, не видно его было и в окрестностях замка. Уж не Бермон ли это ткач, или не Марсель Альзу, на которого также многие доносили? Инквизитора печалила необходимость ждать еще четыре дня, прежде чем можно будет пойти и самостоятельно поискать ответы на тревожащие вопросы. Когда речь идет о душах, незначительных вещей быть не может, в этом он был твердо уверен еще по научению отца Гильема Арнаута.
Итак, в среду после утрени, пока Аймер собирал необходимое для мессы в заплечный мешок, брат Гальярд использовал время, чтобы еще раз пробежать глазами протоколы. Аккуратные строчки Люсьенова пера ложились по пергаменту чистовика черными нитями.«…Свидетельствовала, что Гильеметта Груньер, также называемая Старой, и Гильеметта Маурина, жена Пейре Маурина, довольно часто ходят в лес, относя с собой полные корзины, а возвращаются с пустыми. На вопрос, откуда она это узнала, свидетельница отвечала, что своими глазами видела женщин за подобным делом… Также свидетельница задавала Гильеметте Маурине, своей соседке, вопрос, куда именно она относит снедь, и получила ответ, что Гильеметта ничего не хочет ей говорить, поскольку свидетельница не в вере. На вопрос, как она определила, что корзины сначала были полными, а потом опустели, свидетельница со смехом отвечала, что способна отличить полную корзину от пустой, поскольку уже двадцать лет работает кабатчицей…» «Свидетельствовал, что Марсель Альзу неоднократно требовал у него мелкие суммы денег на пожертвования «для пользы одного Доброго Человека и во спасение души», а в случае отказа грозил перестать одалживать ему волов для пахоты и мула для поездок в город…» Молодец Люсьен, хорошо пишет. И молодец Аймер, ни слова ни упускает, даже указывать успевает, где свидетель засмеялся, где нахмурился. И брат Франсуа, если трезво его оценивать, тоже молодец, хотя стиль ведения процесса у него и другой, не слишком искренний с людьми… Только себя Гальярд никак не мог счесть молодцом. И все потому, что несмотря на вчерашнюю его зажигательную проповедь о покаянии и о полной безопасности для свидетелей юноша Антуан все равно не пришел. Гальярд не смог бы объяснить, с чего ему так дался этот Антуан. То есть мог бы, но не желал признаваться самому себе, да и свои соображения еще не проверил, так и оставим это до времени под покровом. Что же, новый день — новая надежда. Может быть, стоит подойти к Антуану при следующей встрече, обратиться к нему с каким-нибудь невинным вопросом, помочь ему перестать бояться? А что встреча состоится, сомнений не было ни малейших.
Однако новый день большой надежды не сулил. Гальярд понял это, едва заслышал далекий вопль. Орала женщина — сначала одна, потом крик подхватило еще несколько голосов. Брат Гальярд невозмутимо вознес Чашу для поклонения:
— Hic est enim calix sanguinis mei…
Однако за спиной его нарастал ропот и рокот, что-то приближалось из-за двери, и брат Гальярд, даже не оборачиваясь, мог сказать — на Чашу никто не смотрит.
Людская волна позади дернулась, мощно покатилась в сторону двери — и наконец прорезался совсем близкий вопль:
— УБИЛИ!!!..
А-ах, единым вздохом отозвалась толпа. Брат Гальярд преклонил колени — оба, как предписывается доминиканским обрядом — и снова поднялся.
— Haec quotiescumque feceritis, in mei memoriam facietis.
— ОТЦА ДЖУЛИАНА УБИЛИ!!!
Брат Гальярд крестообразно распростер руки, произнося оставшиеся молитвы евхаристического канона. Сердце его горело, но голос не дрогнул. Только по окончании славословия — «Per ipsum, et cum ipso, et in ipsо» — когда жена байля, пробравшись к самой алтарной преграде, заверещала, едва ли не хватая священника за край орната: «Батюшка, слышите? Нашего кюре еретики замучили!» — он обернулся к людям. Однако не раньше, чем завершил пятикратное крестное знамение над чашей.
— Дочь моя, то, что происходит здесь, важнее, чем жизнь или смерть — моя ли, ваша ли, любого из людей на целом свете. Поэтому преклоните колени перед вашим Искупителем, et nunc orationem, quam Christus Dominus nos docuit omnes simul dicamus!
Тетка Виллана упала на колени стремительно, будто ей подрубили ноги.
Брат Аймер давно так не восхищался своим наставником. С огромным стыдом он осознавал, что сам дернулся и отвернулся от алтаря на первый же крик. Будь он один — так, быть может, и оставил бы Мессу, помчался бы к дверям. «Pater noster» прочли под напряженными взглядами немногих верных. Хотя большинство все-таки ломанулось к дверям — кое-кто оставался: пара старушек, юноша Антуан, жена байля, вцепившаяся в алтарную преграду, как узник в прутья своей клетки. И широкая, как перевернутая кадка, ярко наряженная на Брюниссанда на передней лавке, в окружении неизменных сыновей. Покаянный канон отчитали, потому Аймер уже не мог бить себя в грудь; только на словах «Non sum dignus ut intres sub tectum meum» сильно покраснел. Сердце его, заколотившееся со страшной скоростью при первой вести об убийстве, постепенно успокаивалось с течением Operis Dei, Дела Божьего; а когда он принимал Чашу, руки молодого священника слегка дрожали — но уже не от страха, а от стыда. «Маловерный!» — звучал в его ушах осуждающий Господень голос, до ужаса похожий на голос дорогого наставника. И после отпуста, когда оставшиеся несколько человек стремительно помчались к выходу, Аймер во искупление своего позора постарался выйти последним, даже после отца Гальярда. Который, казалось, нарочно задержался еще, ненадолго замерев перед алтарем в безмолвной молитве.
Если бы Гальярд знал, что его возлюбленный Аймер сейчас считает его почти святым, он бы раздрал на себе одежды, или же хабит сам вспыхнул бы от его горячего стыда. Какая там святость: монах переживал один из тяжелейших приступов уныния за всю свою жизнь. Отец Джулиан. Как он, инквизитор, человек, призванный к неусыпному бдению, мог забыть о кюре? Как мог удоволиться смутным решением послать сегодня после мессы кого-нибудь поискать Джулиана в его доме, если тот раньше не объявится? Как он мог… Брат Гальярд чувствовал себя так, будто придушил несчастного священника собственными руками. Потому и застыл на коленях перед пустым алтарем, умоляя Господа простить его. И наставить, наставить наконец на верный путь, удержать впредь от подобных смертельных ошибок, удержать от ада безразличия — ради милости Твоей, ради истины Твоей…
Наконец в сопровождении верного Аймера белый монах вышел под яркое утреннее солнце. Церковный двор кипел, люди кишели, как рыба в рвущейся от тяжести сети. Так копошатся осы на столе, дружно высасывая оброненную каплю меда. Раздвигая руками толпу, Гальярд прошел к главному месту кипения. Брат Франсуа уже был на месте, что-то увещевающе говорил сразу во все стороны, перешагивал туда-обратно через темную груду, некогда бывшую священником Джулианом. Гальярд склонился над телом, преодолевая отвращение от первого водянистого запаха смерти. Посмотрел в белое раздутое лицо. К щеке трупа уже прицепилось несколько жадных речных ракушек, брат Гальярд смахнул их рукой.
— Полно орать, бабы, — рассудительно говорил у него из-за спины голос байля. Байль одновременно старался говорить спокойно — и перекрыть голосом многочисленные причитания, и не очень-то ему это удавалось. — Чего сразу голосить — убили, убили? Утопленника, что ли, никогда не видели? Наш кюре, царствие ему небесное, выпить здорово любил. Вполне мог и без всяких еретиков в Арьеж свалиться.
— А может, утопился, — поддержал его любопытный мужичок Мансип. Этот выскочил из церкви один из первых, еще когда заслышал первые крики. — Отец Джулиан и утопиться еще как мог, я его давно знаю! Подумал — мол, я негодный священник, да еще и на грудь принял для тоски и уныния — и готово, камень на шею…
Не слушая их, брат Гальярд коротко кивнул Аймеру — помоги. Вдвоем доминиканцы со всей силы нажали на грудь покойнику. Аймер стиснул зубы от приступа тошноты: раздутая плоть мягко подалась под его ладонями. Господи, не дай, чтобы меня сейчас вырвало, взмолился он — и Господь его услышал.
Женщины с аханьем отшатнулись в разные стороны: в груди несчастного священника что-то булькнуло, голова дернулась, как у живого, и наружу изо всех дыр изверглось немного мутной воды. Совсем немного, и вода была явственно окрашена в розовый цвет.
— Распорядитесь омыть тело и одеть как подобает, — велел Гальярд, распрямляясь. — Вечерня сегодня будет за усопшего. На заупокойную мессу всех приглашаю завтра. Эн Пейре, у вас в доме найдется ткань на саван? И свечей бы побольше. По возможности — гроб, или хотя бы хорошую доску. Думаю, будет только справедливо похоронить кюре на средства общины.
— Самоубийцу-то, отче? — робко возразил байль, явно не хотевший запускать руки в общинную казну. — Ведь ежели отец Джулиан… сам себя того, его и в церковной-то ограде не положено, а вы сразу — саван…
— Отец Джулиан не кончал с собой, в этом я вам ручаюсь, — резко перебил брат Гальярд. — Он погиб честной смертью. И ему, как священнику, приличествует весьма почетное христианское погребение.
И как бы не приличествовала ему слава мученика, добавил он про себя — но вслух не сказал. Незачем пугать и без того напуганных местных католиков.
Он проследил, чтобы труп несчастного кюре перенесли в ближайший дом для приведения в должный вид. Это оказался дом мужичонки Мансипа и его семейства; хозяин было воспротивился — мало приятного располагать в доме чужого покойника, да еще, может, и дурной смертью погибшего: всю удачу может из осталя унести! — но байль сурово прикрикнул на него, да и люди из соседних домов довольно бойко вступились за мертвеца. Несколько старух вызвалось обмывать, хотя вот именно в омовении отец Джулиан, скажем откровенно, не особенно нуждался. Его скорее стоило раздеть и попытаться высушить.
Старик ризничий, Симон Армье, вился подле покойного, как могильный ворон. Вид у него был очень занятой и важный. Он даже удалился в Мансипов дом вслед за старухами — единственный из мужчин, пожелавший участвовать в происходящем; впрочем, брату Гальярду это было только на руку, в конце концов, ризничий хранил запасные ключи от церкви. Так что инквизитор распорядился после омовения отнести тело отца Джулиана в церковь и разместить подобающим образом на кСзлах для грядущей заупокойной вечерни. Объявив, что несмотря на горестное происшествие, он по-прежнему ожидает свидетелей и покаянников в замке, брат Гальярд наконец удалился. Его сообщение, что неделя милосердия еще не кончилась, и в замке весьма желанны будут люди, знающие что-либо о смерти отца Джулиана, было встречено недоверчивым гулом.
Вот проклятье, теперь они будут бояться, думал он, идя широкими гневными шагами. На ходу Гальярду думалось всегда лучше, чем стоя или сидя; к тому же он хотел ненадолго оторваться от брата Франсуа. Во всем, даже в боязливом молчании прихожан, ему чудился упрек; будто к Каину, кровь отца Джулиана вопила к нему от земли. И уж тем более были бы неуместны упреки брата Франсуа, который и так не показал себя склонным предполагать о собрате лучшее.
Однако молчаливо подумать монаху не удалось: пришлось сразу же за церковной оградой остановиться и обернуться на чье-то пыхтение. Брат Гальярд был уверен, что это Аймер; однако пыхтела на самом деле на Брюниссанда. В жаркий день, какие порой выдаются в октябре даже в горах, эта зрелая дама вырядилась в два суконных платья одно на другое и в расшитый двухцветный плащ; по ее круглому лицу пот катился градом, и щеки цветом напоминали закатное солнце.
— Отец Гальярд… погодите!
Тот переступил ногами, всем своим видом выражая нетерпение.
— Если желаете свидетельствовать, дочь моя, я с готовностью приму вас в замке…
— Нет, я другое сказать хотела. — Трактирщица с деревенской простотой оперлась на его руку, чтобы отдышаться, и брат Гальярд так смутился, что не сразу ее одернул. — Я хотела сказать, отец мой… Что теперь, после смерти кюре, опасно вам тут у нас…
— Если вы полагаете, что, выслушав такое предупреждение, я быстро соберу вещи… — желчно начал монах, но продолжение фразы заставило его замолчать от давно не испытанного чувства благодарности.
— Нет, что вы, отче, у вас же долг, я ж понимаю. Я только хотела вас предупредить, что этих ублюдков не боюсь. Поэтому если что, перебирайтесь-ка вы со всей братией ко мне. И для франков местечко в сараях найдем, если вы без них никуда. У нас дом прочный, не хуже замка, только вот не на отшибе, и ограда с острыми кольями; а сыновья у меня ребята крепкие. Если надобно, можем и с дубьем в руках за святую Церковь постоять!
Брат Гальярд, охваченный стыдом, слегка поклонился деревенской матроне. Ему было стыдно за все, что говорил о ней брат Франсуа, за все, что порою думал он сам, когда она ему особенно надоедала. «Разряженная старая болтунья»… возможно, эта женщина куда праведнее и отважнее меня. В который раз, Иисусе благий, Ты ставишь меня на место, благодарю Тебя.
— Спаси вас Господи, добрая дочь Церкви, — церемонно ответил он. — Думаю, пока мы должны оставаться там, где мы есть… но я запомню ваше предложение. Запомню и подумаю над ним. Мы все подумаем.
На Брюниссанда внезапно смутилась, что стоит так близко к монаху, человеку Божьему: почти вплотную! Она отступила на пару шагов, пыша жаром, как чан кипятка; и отступила как раз вовремя — из церковных ворот показались спешащие наперегонки Люсьен с Аймером. Опять не удалось побыть одному, даже по дороге. Ну что же, может, и к лучшему; может быть, сейчас в самом деле такие времена, когда священнику не стоит ходить в одиночку. Особенно инквизитору.
— Отец Гальярд, а вы уверены, что его убили? Может, правда сам в воду упал? — сразу же выпалил брат Аймер. Наставник ожидал этого вопроса, и ответить собирался честно и сразу: Аймера не нужно было оберегать от страха, как возможных покаянников. Напротив, ему следовало учиться, и учиться переносить страх — в том числе.
— Уверен. Отца Джулиана убили, причем отнюдь не этой ночью, судя по запаху.
Люсьен перекрестился.
— Кто же это осмелился… Священника-то…
— Пока не знаю, — хмуро сообщил Гальярд. — Одно могу сказать — это был мужчина. Или очень сильная женщина, что маловероятно.
— Откуда вы знаете? — Аймер решил проявить интеллект, зная, что наставник это очень ценит. — Если отец Джулиан был пьян — а позавчера вечером он был весьма пьян, все мы помним — даже ребенок мог бы столкнуть его в реку. Берега тут обрывистые…
— А камень? — тихонько возразил Люсьен. — Камень на шее?
— Молодец, — кивнул брат Гальярд. Ему весьма нравился францисканский новиций; обидно даже, что тот состоял под началом у недружественного Франсуа. — Когда кюре столкнули в реку, на шее у него уже имелся привязанный камень. И более того — он был уже мертв.
— Так разве он не утонул?
— Нет. Его задушили. — Брат Гальярд, увлекшись объяснениями, споткнулся о камень и чуть не упал, так что молодые монахи подхватили его с двух сторон. — Хорошее покаяние, — вспоминая отца Доминика, пробормотал тот, шевеля ушибленной стопой. — Так вот, следа на шее еще недостаточно как доказательства — отвечай, Аймер, почему недостаточно?