Аймер старался не заводиться особенно. Ecclesia de internis non judicat, вот заклинание и девиз сегодняшнего обеда. «Церковь не судит внутреннее». Каким бы гнусным ни казался Бермон-ткач, как бы много против него не свидетельствовали — считай, ни одного протокола без его имени не обошлось — все равно, пока он открыто не отвергает учения Церкви, пока не пойман с поличным — никакой он для них не еретик, а брат-католик, часть потенциальной паствы. Этот ведь и присягнет ложно, не почешется, грустил Аймер; вот оно, настоящее мировое зло — с сияющей улыбкой налжет под присягой о чем угодно, чтобы шкуру уберечь, а только инквизиция за порог — опять примется за свое, хохоча над попами у них же за спиной… И самое грустное, что весь катарский клир только похвалит верного сына за такое его предусмотрительное поведение. Помогающее, понимаете ли, «гонимой истинной церкви» выживать в юдоли слез…
— Баранинка — это неплохо, сын мой, — брат Гальярд невозмутимо накручивал на ложку пучок желтых макарон. — Да только мы к вам не мясом лакомиться пришли, не разорять ваше скромное хозяйство. Мы поговорить желали, с домочадцами повидаться. И неловко как-то за столом сидеть, если в кухне и лоб перекрестить не на что…
Бермон бросил быстрый взгляд на пустой гвоздик на стене. Улыбка его ни на миг не потускнела.
— Ах ты, незадача. Жена, глупая баба, паутину смахивала — да, видно, Распятие сняла, чтобы не задеть невзначай, не выказать, понимаете, непочтения. Жена! — рявкнул он в сторону двери сразу изменившимся голосом. — Росса! Ты куда, дурища, крест-то настенный задевала? И вино тащи! Перед такими гостями меня позоришь!
Супруга его, было появившаяся в дверях по первому же оклику, тут же исчезла, как сбрызнутое святой водой дурное видение; но совсем скоро появилась вновь, одной рукой прижимая к боку тяжелый запотевший кувшин, а другой вознеся перед собой, как в процессии в канун Вознесения, небольшое деревянное Распятие. Тихая, как мышка, завозилась у стены, прилаживая крест на место. Кувшин она все так же держала одной рукой, изогнувшись под его тяжестью, но велеречивый супруг и не подумал ей помочь.
Аймер не выдержал, поднялся, чтобы принять у нее тяжесть — и напрасно: бедная женщина, видно, непривычная к помощи, от неожиданности выронила ношу с тихим вскриком. Аймер поймал кувшин уже в пальце от пола, испустив притом не слишком-то монашеский возглас; брат Гальярд опустил глаза, притворился, что не слыхал.
— Вот же дура ты, баба, — вскинулся было любезный хозяин дома. Однако мгновенно умерил свой гнев при гостях, вонзил нож в запечатанное горлышко кувшина. — Попробуйте, отцы, и винца трехлетнего, из Акса торговка возит. И простите жену мою благоверную — не слишком она ловкая женщина, что поделаешь, не всех Господь щедро одаривает, есть и убогие…
— А присели бы вы с нами, голубушка, довольно хлопотать, — приветливо предложил Гальярд. Росса вскинула глаза на мужа, будто ожидая разрешения. Тот неохотно кивнул.
— Садись, садись, жена, отдохни. Да куда к святым отцам на лавку пристроилась? Место тебе рядом с законным мужем!
Теперь, когда Росса сидела напротив них, а не беспрестанно возилась с чем-то, опустив голову — брат Гальярд мог ее недурно разглядеть. Он старался не смотреть на нее прямо, чтобы не смущать — но и скользнув по ней взглядом, монах заметил достаточно. Не скрылся от его глаз и заживший желтоватый синяк на скуле — дня три-четыре синяку, не больше… Бедная женщина. Выглядит скорее служанкой, чем хозяйкой. Глаз не поднимает, рта не раскрывает. А ведь судя по всему, еще недавно была весьма хороша собой… И мелкие веснушки по ее остренькому лицу только придавали ей миловидности. И волосы у нее русые, светлые, как у ее сына… даже еще светлее сыновних — это от седины.
Бермон потянулся, демонстративно приласкал супругу, погладив по локтю. Молодого и нетерпеливого Аймера передернуло: ему показалось, что женщина вздрогнула. С ней бы отдельно поговорить, как можно расспрашивать ее при этом живодере? Даже слепому ясно, что муж ее бьет, что она мужа боится. Как же Гальярд, такой умный и всезнающий, решился говорить с ними обоими одновременно?
— Спасибо за трапезу, хозяюшка, готовите вы дай Бог всякому, — Гальярд собрал кусочком хлеба соус с тарелки. На Росса, которую, должно быть, нечасто хвалили в ее собственном доме, смотрела недоверчиво. — Никак не вспомню, видел я вас в церкви или нет? На проповеди заходили?
— Она болела, — вместо жены встрял, разумеется, хозяин дома. — Женская слабость. Баба — это ж сосуд, как говорится, немощный: порой по неделям со двора не выходит. Так я, как нас апостол учит, церковь за нас двоих посещаю и потом супруге все излагаю в подробностях. Учу ее, отцы, по-отечески, коли уж я за нее перед Богом в ответе.
— А ответьте вы мне, сударыня, на такой нескромный вопрос, — по-прежнему обращаясь к ней, продолжил брат Гальярд. Ему стоило немалых усилий не заткнуть ткача каким-нибудь резким словом: удерживало только понимание, что в итоге любая неприятность мужа отзовется на забитой женщине. — Как священнику ответьте, не стыдясь и не скрывая. Неужели вам с супругом, людям еще молодым и крепким, Господь послал только одного сына за столько лет брака?
Бермон приподнял бровь, явно недовольный, что разговаривают с женой в обход его самого. Росса затеребила край скатерти.
— Да, батюшка, Антуан-то, прости Господи… Он еще от первого моего мужа, от Жан-Марселя. Царство ему небесное…
Впервые в этом доме прозвучал ее голос. Считай, шепоток.
— Получается, что у вас с мастером Бермоном и вовсе нет детей? — уточнил Гальярд, кивая сочувственно. Бедная женщина все не понимала, куда он клонит. Зато, бьюсь об заклад, отлично понимал Бермон.
— Еще, батюшка, была девчоночка, тоже Жан-Марселево семя, Жакотта… Слабенькая родилась, чудом я ее выходила…
— Дочка с вами живет?
— На кладбище, отцы, уже года три как наша Жакотточка… Как родилась слабенькая, так чудом и до десяти дожила…
— У моей жены и у самой-то не ладится со здоровьем, — ввернул Бермон-ткач с неизменной улыбкой. — Сами, отцы, говорите — священников стыдиться нечего: так я вам как на исповеди открою — не стыдись, жена, отцам-то можно сказать — что-то стала моя Росса частенько скидывать. То пяток месяцев не доносит, а то и вовсе пустяк… Кабы все наши детки выживали, мы бы вдвоем уже полдеревни заселили, — хохотнул он, так что Аймера едва не стошнило макаронами. — Однако не дает пока Бог наследника… Сам дает, Сам и берет, а пока я к делу Антуана приставляю. Мотальщиком он у меня работает, хотя, скажу откровенно, и не слишком старается. Однако мастерскую и дом унаследует после меня, если что. Ведь он мне, считай, родной сын.
Бедная Росса! Вцепившись ногтями в край скатерти, она сидела пунцовая, не возражая ни словом мужу, который прилюдно ее позорил… И позорил облыжно. Брат Гальярд ни на миг не сомневался, что Бермон лжет. От первого слова и до последнего… Стоило бы узнать, совсем ли эта скотина не живет супружеской жизнью с законной женой, гнушаясь любого соития — или просто избегает зачатия детей, которое для катара, как известно, есть наипервейший грех? Спокойно, монах, спокойно, сказал у него в голове довольно суровый Гильем-Арнаут. Держи себя в руках. Мало ты таких видел? Мало? А ведь они и есть заблудшие овцы дома Израилева, вовсе не мировое зло и не демоны — нет, несчастные люди; именно ради таких и основан наш святой орден, именно таких ты, если вспомнишь, некогда собирался обращать.
— Кстати, если уж речь зашла о пасынке вашем, об Антуане. Не позовете ли и его к столу, любезный… ткач?
— Непременно позвал бы, как же без Антуана. Да только мальчик с утра свое отработал и гуляет где-то, я его дома не держу, — Бермон виновато развел руками. Аймер утешался прекрасными мечтами — представлял, с каким бы наслаждением он врезал этой сытой сволочи под дых. Или в черно-щетинистую челюсть снизу, с разворота… — Сами понимаете, отцы, его дело молодое, кровь кипит, девушки там, приятели…
Худой и замученный Антуан, как тень стоящий у церковной стены, представлялся Аймеру как живой. Ох и бьют парня в этом доме, и ничего ведь тут не сделаешь. Наверняка бьют смертным боем… А то и заставляют еретические обряды блюсти. Не удивительно, что тот, бедолага, не знает, чего ему больше бояться — смерти вечной или муки временной. И опять-таки надо сидеть и молчать, потому что всему свое время, и сейчас даже не допрос, сейчас — всего-навсего…
— Грамоте вы обучены? — брат Гальярд извлек из кармана рясы квадратик пергамента. — Вот, прочитайте. Собственно, ради передачи этого документа мы вас сегодня и посетили, любезный Бермон.
Ткач потянулся через стол могучей рукой, взял пергамент двумя пальцами. Прищурился на ровные строчки, будто подслеповатый. Улыбка его зашевелилась — он проговаривал для верности вслух чернильные слова.
— Значит, требуется предстать перед трибуналом в скорейшем же времени, — повторил он, черными злыми глазами глядя на Гальярда. — И что же это значит, дорогие вы мои… гости — «в скорейшем времени»? Всю работу побросать, кусок хлеба не доесть — и прямо сейчас помчаться к вам в замок? А чего бы это ради вы здесь со мной не потолкуете о чем вам интересно?
— «В скорейшем времени» означает — сразу по окончании Недели Милосердия, если вы не захотите появиться с покаянием несколько раньше, — пояснил непрошибаемый Гальярд. — В ордере указано — в понедельник, но если в воскресенье явитесь или на неделе, мы вас примем. Выберете любое удобное вам время, хотя бы вот завтра в сиесту, когда никто не работает. В замке же мы хотим вас видеть, потому что это будет не частный визит, а официальный вызов в церковный суд, где вы должны будете давать ответы при свидетелях и под присягой.
— Ясненько-понятненько, отцы преподобные. И чем же, позвольте спросить, заслужил я такую честь — быть вызванным, ни много ни мало, в церковный суд? Имею я хотя бы право знать, в чем меня подозревают и с какого перепуга? Может, кто решил, что я, к примеру, кюре Джулиана в реке утопил? Или что я от уплаты десятины скрываюсь?
Более неискреннего удивления Аймер на человеческом лице еще не встречал. И ведь не боится, сволочь… Хоть бы боялся. А так — плюет нам в лицо и всем видом своим говорит, что плевать будет и впредь.
— Нам доподлинно известно, что кюре отца Джулиана вы не убивали, — утешил его такой же ласковый, такой же приветливый брат Гальярд. — Убийца священника обнаружен и сейчас находится у нас в заточении, имя его мы завтра во всеуслышание объявим после мессы, заходите в церковь, если интересуетесь. Относительно десятины — карнеляжной по большей части — некоторая вина за всей вашей деревней и впрямь наблюдается, но это скорее по части вашего епископа. А ваше… весьма обоснованное недоумение я готов развеять: хочу сообщить вам, что по многим полученным нами свидетельствам ваших односельчан вы подозреваетесь Святой Инквизицией. Подозреваетесь в ереси.
— Как можно? — Бермон громко всплеснул руками. Жена его чуть вздрогнула от хлопка. — Меня?! В ереси?! После стольких лет беспорочной супружеской и трудовой жизни… и у кого же, позвольте узнать, язык-то повернулся на меня так безбожно клеветать? Да онемеют уста лживые, как у дорогого отца Джулиана, Царство ему небесное, было в Библии написано.
— К сожалению, имена информаторов мы разглашать не можем. — Гальярд, вовлекаясь в нехорошую игру, печально развел руками. — В крайнем случае мы уполномочены показывать подозреваемым полный список лиц, дававших показания; однако вряд ли вы в нем найдете что-либо для себя интересное. Это попросту будет список жителей вашей деревни… Почти полный список.
(Как тебе это понравится, мерзкий ткач, позлорадствовал Аймер. Но виду не подавал, конечно же. Учили-учили Аймера в новициате «предполагать доброе» о людях… Быстро же такая наука забывается при виде настоящего закоренелого еретика!)
— И еще один вопросик, достопочтенный отец, — прожевав оливку, добавил Бермон. — Что, спрошу я вас ради интереса, станется, если я возьму да и не явлюсь? Мало ли — заболею, или день перепутаю, или работы вдруг столько навалится, что и в сиесту не продохнуть… Я ж в Мон-Марселе единственный ткач, а от мальчишки моего, от лентяя, помощи мало.
— Отвечу охотно. Если вы не явитесь в указанные сроки, вас, как ни жаль, будет приказано доставить на церковный суд силой, с вооруженной охраной. Если же вы решите по неотложным делам удалиться из дома именно в эти дни — над вами будет прочитано отлучение, а имущество ваше — конфисковано.
Росса сидела ни жива, ни мертва. Брат Гальярд вовсе не желал пугать ее, и без того испуганную самой жизнью — слова предназначались исключительно для ее супруга; однако объяснять ей сейчас про «вдовью долю» католической супруги осужденного еретика, про то, что на нее в случае чего мужнино наказание не распространится, было бы, мягко говоря, неуместно. После, после, в замке и безо всякого Бермона поблизости.
— Вас, сударыня, я тоже попросил бы зайти в замок при первой же возможности, — как можно мягче обратился он к Россе. Впрочем, ей помочь уже ничего не могло: отчаянными темными глазами из кругов тени она пресильно напоминала Антуана.
— Ей тоже бумажку предложите? Она у меня, правда, неграмотная… — Ткач протянул богатырскую руку через стол, но не получил ничего.
— Нет, с вашей супругой мы побеседуем безо всяких бумажек. В любое удобное ей время и вовсе не так… официально, как с вами, мастер Бермон. В этом остале, открою вам приятную для вашей супруги истину, подозреваемый в ереси только один — и это вы. Лично вы.
Шуточки кончились. С улыбкой, больше похожей на оскал, Бермон проводил незваных гостей до порога. Не предупредил, где стоит пригнуться — и старший из монахов едва избежал основательного столкновения с дверным косяком.
— До скорого свиданьица, господа мои… отцы, — процедил Бермон, едва ли не выжимая их за дверь своим большим телом. — Явлюсь, явлюсь к вам побеседовать непременно, не беспокойтесь. Мне ведь, как честному человеку и католику, бояться нечего. Даже любопытно будет послушать, что про меня тутошнее мужичье наговорило. В чем, так сказать, запятнать мое доброе имя искали. Чего только о себе не узнаешь, если живешь не таясь и наживаешь много завистников…
— Да, возможно, вы узнаете о своем добром имени много нового, — не выдержал брат Гальярд. Пару мгновений они стояли друг против друга совершенно открыто, так, как оно и было на самом деле: в прямоте совершенного противоборства. Катар был заметно шире в плечах, доминиканец — худее и выше. Без улыбчивой маски лицо Бермона казалось даже не таким отвратительным: грубое и жестокое, но волевое лицо убежденного еретика. Глаза у него были злые и горячие. Но Гальярд давно не боялся таких глаз. Ткач первым отвел взгляд, как и следовало ожидать.
Наконец Бермон взял себя в руки, осиял инквизиторов прощальной улыбкой.
— Ну что же, дорогие отцы… Спасибо, что не побрезговали нашими мирскими макаронами. Всего вам расхорошего.
Дверь захлопнулась, и из-за нее не послышалось ни голосов, ни даже удаляющихся шагов. Бермон стоял в сенях, отделенный от них дощатой перегородкой, и, может быть, даже смотрел сквозь щель.
Поворачиваться к его дому спиной было неприятно, но они, разумеется, повернулись. И пошли. Аймер, прямой как палка, положил немало сил на то, чтобы ни разу не оглянуться.