Шампанское оказалось немногим хуже "Вдовы Клико", а уж компания и точно была более приятной. (Надо ли объяснять, что, посмеиваясь над двумя аэдами, я от души старался усмотреть в их юродстве ту высшую силу, которая двигала – как я точно знал! -их словами и поступками. Правда, это удавалось не всегда.) Несмотря на очередь у дверей, большинство столиков пустовало. В дальнем углу зала настраивал инструменты эстрадный квартет, и массивная крашеная блондинка средних лет, в длинном платье с люрексом постукивала пальцем по микрофону. Я вздохнул, предвидя обычную советскую пытку, связанную с посещением ресторанов,-музыку оглушительную, старомодную и фальшивую. Впрочем, последнее слово отчасти соответствовало и самой нашей встрече. После вчерашнего скандала я не узнавал Алексея. Он перестал смеяться и говорил, словно оправлялся от инсульта, короткими, невыразительными фразами.
– Вам не кажется, ребята, что мы снова становимся никому не нужны? – вдруг спросил Алексей.
– Кажется,- с готовностью ответил Белоглинский.- Особенно после звездного часа на баррикадах. Вдруг словно сломалось что-то. На наш прошлый концерт неделю назад пришли двенадцать человек, да и то все те же, что приходили на выступления еще при Брежневе, в частных квартирах. И роман твой, между прочим, не расходится. А что делать? Хорошо Петру, он, кроме себя, никого не кормит.
Белоглинский растил сына, и платил алименты (уж не знаю с каких заработков) первой жене с пятнадцатилетней дочерью.
– Кормить – не главное,- возразил Ртищев.- Подумаешь! С голоду никто не умирает. Ты мне лучше объясни, почему раньше мы пели больше, чем пили, а теперь наоборот. И даже неугомонный наш АТ вместо эллонов сочинил препаршивейший, надо сказать, роман. Не обижайся, Алеша,- добавил он торопливо.- Я боюсь, что не им мы не нужны,- он обвел рукою постепенно наполнявшийся разношерстной публикой зал ресторана,- а самим себе. Наше время кончается.
– И что же,- с интересом спросил АТ,- так и будем ждать конца, как быки, ведомые на заклание?
– Сие от нас не зависит! – засмеялся Ртищев.- Творчество – от Бога. Я помню твою юношескую теорию о том, что молчание возникает из-за несоответствия между образом жизни и внутренним миром и для борьбы с ним нужно, пускай даже насильно и против собственнойволи, менять судьбу. Но результаты получатся искусственные, вроде твоего романа. Не сердись, но аэд ты выдающийся, а писатель средний, я положительно не понимаю, зачем тебе размениваться.
– Ты все о творчестве,- недовольно сказал АТ,- но мы ведь не только аэды. Я в отличие от вас научился бороться за существование. Более того, я знаю, что в ближайшие годы это предстоит и вам. Больше не будет в России должности бойлерщика, водки по три шестьдесят две и сердобольных красоток. И путевок в дом творчества Союзаэкзотериков тоже не будет. Все станет, как в Америке, только хуже. Вот почему я убедил Верлина предложить вам помощь.
Он заказал третью бутылку шампанского и несколько оживился. Я знал, что Белоглинский уже кое-как пытается сражаться за существование. Ртищев же по-прежнему жил Бог весть на что. Все предложение заняло минуты три.
– Роскошно,- сказал Георгий.- Говорили мне о том, какое хлебное дело реклама, и раньше, но выходов как-то не было. Ей-богу, здорово!
– Дурак,- отчетливо произнес захмелевший Ртищев. Коллаборационист. Столько лет выдержал при паскудном режиме, а как только запахло деньгами – сломался? Ты думаешь, что это племя младое, незнакомое – лучше прежних? И ты готов лизать им задницу?
– К Алексею ты с этим не пристаешь! – огрызнулся Белоглинский.
– Он отрезанный ломоть – раз. И ему можно больше простить – два.
А ты…
Он грузно поднялся со стула, уронив салфетку с колен на пол, и, чуть пошатываясь, направился к выходу. "Еще вернется, клоун",-буркнул Белоглинский.
Но даже к горячему Ртищев не вернулся, и подробности проекта мы обсуждали уже без него.
Я засыпал с трудом и не раз поднимался с постели, чтобы принять полстакана минеральной воды с коньяком – моего излюбленного снотворного. И снова мне приснился сон, но уже без участия Алексея и без намека на мистику. Стояла поздняя ночь. Я ехал в старых "Жигулях" по Ярославскому шоссе. На обочине чернел, словно обгоревшая кость, силуэт заброшенной церкви, а слева меня то и дело обгоняют сияющие фарами автомобили. Мне снилось, как из "мерседеса", идущего за мною впритык, вдруг раздается как бы резкий хлопок, и мой автомобиль начинает подпрыгивать на спущенной шине. Мне снилось, что я рефлекторно торможу и заруливаю на обочину. "Мерседес" останавливается за мною, и из него выходят двое с оружием, присутствие которого угадывается в темноте по полусогнутым, направленным на меня правым рукам. Смертный ужас охватывает меня, и я – о блаженство! – просыпаюсь в холодном поту и гляжу на стену, где уличные фонари выхватывают из тьмы огромный портрет Розенблюма,когда-то подаренный мне Алексеем.
Иногда этот сон приходит в цвете: черное небо, ртутная, нездоровая белизна придорожных фонарей, темная зелень рощ ранней осени, где уже сквозит – вернее, угадывается в ночи – алое и желтое. Иногда сон обрывается на несколько секунд позже, и я успеваю, выходя из машины, ощутить запах болотной сырости от близлежащего пруда и легкий запах американских сигарет, доносящийся от моих убийц.
Может быть, ничего этого не было?
Два года назад в этой самой комнате под насмешливым взглядом беззубого Розенблюма мне пришлось рассказать Кате почти все обстоятельства нашей встречи на безугловской даче. Садилось солнце за спущенными жалюзи, трепетали на ветру последние листья на высоченном клене под моим окном. Мы сумели оторваться от всей команды, которую лукавый Верлин без особого повода решил свозить на неделю в Монреаль,- если, конечно, не считать поводом съемку рекламных роликов, на которую Белоглинский пускал только непосредственных участников, да еще Алексея, приложившего руку к сочинению сценариев.
– Погодите,- сказала Катя волнуясь,- а он был уверен, что я эти деньги возьму?
Она стояла спиной к окну, с бокалом темного, почти черного вина, и волосы ее в свете закатного солнца казались совершенно рыжими.
– Почему бы и нет? – поразился я.
– Потому, Анри, что подарочек этот – с задней мыслью, причем весьма несложной. Михаил Юрьевич прекрасно знает, какие это по российским меркам сумасшедшие деньги. Да и вам известно, что я на них могла бы, если б захотела, протянуть весь остаток своей злополучной жизни, уже не нуждаясь в секретарской службе и главное – перестав зависеть от Ивана. Это Михаил Юрьевич меня искусить решил.
Сколько раз на Савеловском, пристроившись с ногами на пыльном хозяйском диване, она произносила взвешенные, рассудительные речи в защиту своего Безуглова (который, замечу, ничуть не сворачивал собственного небольшого предприятия, связанного с гостиницей "Космос", однако и я, и АТ благородно этой темы не касались).
– Он относительно богат,- брезгливо втолковывал ей АТ,- и, очевидно, будет еще богаче со временем. Он сменит круг знакомых. Его новые друзья в малиновых пиджаках не будут знать ничего ни об алхимии, ни об экзотерике. И Катерину Штерн, любимицу московских аэдов и звезду алхимической кафедры МГУ, потребуется – по причине потери товарного вида – заменить одной из новеньких, тех самых, у которых ноги начинают расти от горла. Пока ты ему нужна. Но не криви душою, любовь свою к нему ты себе внушила. И достоинства его выдумала.
Иногда Катя смертельно обижалась, срывалась на визг и пыталась уйти, не попадая в рукава ветхой цигейковой шубы, иногда же ехидно смеялась, усматривая в инвективах АТ обыкновенную зависть. Они жили с Иваном уже года четыре, не съезжаясь, однако встречались почти каждые выходные. По-моему, он не только не скрывал своих измен, но даже старался выставить их напоказ, как тогда в подвале. Я сам был свидетелем, как она своей узкой худой рукою отвешивала ему полновесные оплеухи. И все же оба полагали, кажется, что любят друг друга.
– Ах, Пешкин, Пешкин, ну почему же он такой трус, почему он меня увидеть не захотел?
– Он не трус,- неожиданно вырвалось у меня,- он на дележку денег приехал один, даже без шофера.
– Как! – вскинулась Катя.- И поехал в ночь, один, с такими огромными деньгами? Вы уверены, что с ним ничего не случилось? Вы проводили его до Москвы?
Я замолчал. Я вдруг вспомнил про дополнительный взнос в уставный капитал компании, неизвестно откуда раздобытый Безугловым. Стоило рассказать об этом Катерине, и с ней случилась бы истерика.
– Ваш Иван авантюрист, Катя, но все-таки не уголовник,-промямлил я наконец.
– Н-да,- протянула Катя,- на миллион долларов героина, по-вашему, не уголовщина?
– Тогда и Михаил Юрьевич уголовник,- резонно возразил я.- Да и я, вероятно, тоже. И Алексей Борисович. В России до сих пор сажают за недонесение об особо серьезных преступлениях?
– Если вы донесете, вас подручные Зеленова пристрелят. А Пешкин
– просто пресытившийся жизнью безумец. Как я боюсь за него! Он не написал вам еще?
– У меня не работал факс. Все два месяца, пока меня не было.
Сейчас он включен, можем спокойно ждать весточки. Не опасайтесь за него, Катя. А теперь возьмите деньги. Я их не хочу класть в банк на свое имя. Не ровен час налоговая инспекция придерется. Завтра с самого утра сходите в банк, откроем вам счет, а думать, взять деньги или нет, будете потом.
В те годы я почти забыл, что постоянные переезды из одной жизни в другую – это роскошь, доступная немногим. Вспомнить об этом мне пришлось, когда мы начали водить по городу наших московских партнеров. Все они очутились за границей впервые. И все, кроме Кати, первым делом пожелали отправиться на стриптиз.
– Слушай, Анри, а сколько они зарабатывают?
– Очень скромно, Танечка. Доллара четыре в час, а в некоторых барах и вовсе бесплатно.
– Это канадских долларов?
– Ага.
Таня наморщила лобик, производя какие-то мысленные расчеты.
– Все равно прилично,- вздохнула она.- А опекуны у них есть?
– Они просто танцуют,- пояснил я.- Никаких других услуг не предусмотрено. Кроме танцев перед клиентами. За них дополнительная оплата.
– Рассказывай! – взревел Зеленов, после пяти кружек пива порядочно захмелевший.
На небольшой табуретке перед ним извивалась всем телом весьма миловидная чернокожая девица, время от времени едва ли не прикасаясь к его лицу то пухлой попкой, то кудрявыми, хорошо развитыми гениталиями. Подгулявший банкир то и дело клал перед нею очередную десятидолларовую бумажку.
– Ладно, ступай,- сказал он наконец.