- Нет. Никак не могу уснуть, все думаю.
- О чем?
- Так, обо всем... О тебе вот тоже...
Они говорят шепотом, и это как-то сближает их. Осмелев, Николай делает попытку забраться в шалаш, но сам он так велик, что голова его раздвигает жерди, и вдруг все рушится. Откуда-то из-под путаницы ветвей и палок он слышит приглушенный, но очень задорный смех.
- Ну и медведь! Пригласи такого в гости!
Муся выкарабкивается из-под развалин шалаша, потирает руки, дует в них. Смущенный партизан продолжает сидеть на месте, не поднимая головы. Шалаш что, его можно быстро поправить! Жалко темноты, прошитой тонкими прядями лунного света, жалко сближающего шепота.
- Может, тебя ветками придавило? Может, помочь? - смеется Муся.
Она стоит под березой, живая, стройная, легкая, как это белое деревце, облитое лунным светом. Николаю сразу приходят на ум стихи лирического поэта, и, подчиняясь колдовскому обаянию голубоватой ночи, он говорит:
- Стой так, стой и слушай.
Ее к земле сгибает ливень,
Почти нагую, а она
Рванется, глянет молчаливо
И дождь уймется у окна.
И, в непроглядный зимний вечер
В победу веря наперед,
Ее буран берет за, плечи,
За руки белые берет.
Николай все еще сидит среди развалин шалаша, полузакрытый его ветками. И читает он неважно, растягивает слова. Но в его голосе звучит что-то такое, что заставляет девушку замереть под деревом, что наполняет сердце ее теплом, взволнованной радостью.
- Ну, ну! - заторопила она, когда Николай остановился.
- А дальше я забыл.
Партизан с нарочитой неторопливостью поднимается на ноги, старательно отряхивает хвойный мусор. Муся нетерпеливо посматривает на него и требовательно говорит:
- Николай, врешь. Дальше!
- А дальше ни к чему. Ну, если ты хочешь...
Но, тонкую, ее ломая,
Из силы выбьются... Она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна...
- Всё?
- Всё.
- Это чьи стихи?
- Щипачева. Это прямо о тебе. Это ты березка - вот такая, как эта, красивая, стройная, гордая, сероглазая...
- Березка сероглазая?
Они посмотрели друг на друга и засмеялись, зажимая рот и косясь на шалаш, где спал Толя.
- А я Щипачева как следует и не читала. Мне все казалось, у него стихи - семечки, простенькие-простенькие... Как это: "Но, тонкую, ее ломая, из силы выбьются..." Здорово! Всего перечитаю обязательно!
- Правильно, придешь завтра в библиотеку и спросишь: "Дайте мне полного Щипачева".
Николай поднял холодные руки девушки и стал греть их в своих ладонях. Она сунула их ему в рукава.
- Ты же говорила, что не любишь лирики. Почему?
- Так, не знаю... Нет, знаю: поэзия должна поднимать, заряжать. "Эй, кто там шагает правой? Левой! Левой!.."
Вынув руки из рукавов Николая, отодвинувшись от него, девушка, озорно блеснув глазами, вполголоса запела:
То не тучи грозовые - облака
По-над Тереком за кручей залегли.
Кличут трубы молодого казака,
Пыль седая стала облаком вдали...
Голос ее точно раздвинул предутреннюю тишину леса, и столько в нем было юного, сверкающего задора, бурлящей молодости и веры во все лучшее на земле, что песня сразу захватила партизана, и вдвоем, улыбаясь, весело переглядываясь, они тихонько пели куплет за куплетом.
- Вот песня! Под такую хорошо идти... Ты помнишь, Николай, как тогда по болоту с песнями шли, а? Это поэзия!.. Нужно, чтоб каждая строчка пелась, строила, стреляла, а что это: розы - грезы, родная - золотая... Но о березке это ловко. О березке сероглазой... Ты что-нибудь еще из Щипачева помнишь?
Николай, грея своим дыханием Мусины руки, отрицательно покачал головой:
- Ничего. У меня память скверная. Я и это не помнил, но тут как-то само на ум пришло. Он хорошо пишет, Щипачев, но ты права - очень просто... А вот у Тютчева-постой, постой... Эх, забыл! Ты читала Тютчева? Вот мастер-то! В каждой строчке мастерство...
- А по-моему, настоящее мастерство - это когда его вовсе и не чувствуешь. Да, да, что ты думаешь? Вот чистый воздух - дышишь и не замечаешь, что он хороший. Просто хочется глубже дышать. А когда запах, приятный или плохой, - это уже не то...
Помолчали. Вдруг Муся прыснула со смеху.