- Вот и сразу видно, что вы не деревенская. В колхозах так уж давным-давно не говорят, - усмехнулась бледными губами молодая хозяйка, появляясь с ребенком в дверях и с любопытством посматривая на гостей.
- Нет, отчего же, Зоечка, это где как, - политично смягчила старшая и покосилась на автоматы.
Николай и Толя не могли сдержать улыбку, а сконфуженная Муся дала себе слово больше не прибегать к дипломатическому словарю бабки Прасковьи.
Лесник, в валенках, в заплатанном, залоснившемся полушубке, стоял, скрестив руки, у входной двери, с усмешкой наблюдая за тем, как быстро пустела объемистая миска. Прежде чем старуха успела принести вареную картошку, с такой же быстротой исчез и целый, еще теплый каравай хлеба.
Николай и Толя ели картошку прямо руками, макая ее в блюдце с солью. Только Муся пыталась есть вилкой. Но отвыкшие руки дрожали, и раз вилка, выскользнув из пальцев, даже упала на пол. Картошка была съедена так же быстро, как и щи. Собрав и отправив в рот последние разварившиеся кусочки, Николай улыбнулся:
- Всё уничтожили, как саранча. Вы уж извинит? нас...
- Кушайте себе, лишь бы на пользу, - сказала старушка.
Она набрала в опустевший котелок еще картошки и сунула его в печь.
Чувствуя в теле приятную сытость, партизаны распустили пояса.
- Наверное, удивляетесь на таких едоков? - спросил Николай.
- А чему удивляться, все теперь вот так-то: придут и едят... Раньше-то к нам только охотники и заглядывали, и то больше весной да под осень, к первой пороше, а теперь... - старушка громко вздохнула, - теперь много народу с места стронулось да по лесам бродит, как звери дикие. Война. Слезами земля умывается.
- Вы ступайте-ка в клеть, мне со странничками потолковать надо, сказал лесник, отделяясь наконец от дверного косяка.
Старуха, взглянув в печь, пошевелила кочергой горячую золу и, взяв под руку дочь, вышла с ней из избы.
Лесник достал из-за печи поллитровку с мутной жидкостью, заткнутую зеленой еловой шишкой, вынул из висевшего на стене шкафчика четыре разномастные кружки, все это поставил на столе.
- Ну, открывайтесь, "окруженцы": кто такие? Этот... - он указал на Толю, который от сытости начал уже дремать, - этот "окруженец" в гвардии, что ль, служил?
На безволосом лице старика появилась косая усмешка.
- А вы что ж, в полиции, что ль, у немцев? Вам все знать надо? отозвалась Муся и, будто поправляя гимнастерку, расстегнула кобуру пистолета, висевшего на поясе за спиной.
- Зачем в полиции! А если мне знать охота, кто у меня сидит, кого кормлю-пою, - отозвался старик, и выразительные морщины на его лице собрались в пучки насмешливых лучиков. - А ты, милая, пистолетик-то оставь - не пугай: не боязливый я что-то нынче стал. Парнишка сказал, будто вы от партизан разведчики, и оружие у вас подходящее. Вот и пустил я вас. А то бы... Оттуда, что ли? - Он показал на небо. - Может, не там приземлились или ищете кого... Всяко бывает.
Николай собрал со стола крошки себе в большую ладонь, отправил их в рот и с удовольствием пожевал. Лесник принес еще один каравай, разрезал его на крупные ломти и положил на стол. Со стариковской неторопливостью он ждал ответа. Гости опять принялись за хлеб.
- Видать, наголодались. Долго ищете, что ли? - спросил лесник.
Николай переглянулся с Мусей. Хотя внешность лесника с первого взгляда мало располагала, надо было, по-видимому, действовать начистоту. Окажись лесник предателем, вряд ли смог бы он вызвать в сторожку полицию. Да и хозяйки, такие обе разные и такие похожие друг на друга, очень располагали к себе тихой деликатностью.
- Он, - Николай кивнул в сторону Толи, - он правду сказал. Мы партизаны. Нам нужно перейти фронт.
Партизан произнес все это, глядя старику прямо в глаза. Так всегда поступал Рудаков, желая узнать, что творится на душе у человека.
Морщины хозяина разбежались, на губах мелькнула горькая усмешка:
- "Перейти фронт"... А до фронта-то сколько идти, знаете?
- А вы знаете? - спросила Муся. Уловив тоскливую ноту в голосе лесника, она вся похолодела от страшного предчувствия. - Неужели Москва?..
Старик вздохнул:
- Фашисты вон в листках своих пишут: не только Москва, а будто и Ленинград взят. Наши будто бы к Уралу отходят. Старостам на сходках велено было об этом пароду объявлять... Листки для партизан по дорогам расклеивают: выходите с повинной, карта ваша бита.
- Врут, подлецы! - вскрикнул Николай и вскочил с такой стремительностью, что стол приподнялся и все, что было на нем: ложки, кружки, - покачнулось, а миска упала на пол и разбилась.
Разбуженный шумом, Толя схватился за оружие.
- Кто? Где? - тревожно спрашивал он, осматриваясь спросонья.
- И я так полагаю - врут, так что посуду-то громить вроде незачем, спокойно ответил лесник. Все бесчисленные морщинки опять пучками сбежались к его глазам, и глаза точно сразу помолодели, по-доброму улыбнулись. Собирая с полу черепки, лесник продолжал: - И я так полагаю: не только они не взяли, а и не взять им ни в жизнь Москвы, хоть всю свою гитлерию переведи на мясо... Ходит по лесу слушок, будто город Калинин взял он, будто и еще к Москве приблизился, а тут ему: "Стой, полно, шабаш!" И к Ленинграду, говорят, будто подошел, и тут ему опять: "Нет тебе дальше ходу!" Будто там он, фашист-то, теперь кровью и исходит в затяжных боях.
- Откуда знаете? - быстро спросил Николай.
У хозяина собралась на лбу целая гармошка морщин.
- Это уж вроде и не твое, парень, дело. Я у вас не спрашиваю, как вас звать, к кому с чем посланы. Сейчас, брат, паспорт не важен, сейчас надо знать, кто ты есть - честный советский человек ай стрекулист из гестапы... Ты, брат, за спиной у немцев гуляя, эти слова: "кто", да "где", да "сколько" - забудь. А то как раз от честных людей и схлопочешь себе пулю в затылок. Ты не спрашивай "откуда", а слушай. Ходит еще по лесу слушок, будто Советская Армия такую для них мясорубку завертела, что в ней сукин сын фашист весь, со всеми своими железками, перемелется. Вот как!
Ловким ударом лесник выбил из горлышка шишку, разлил по кружкам мутную жидкость.
- За самого, что ли, выпьем, товарищи страннички? Дай ему бог здоровья и долгих лет!
Лесник привычно плеснул в рот жгучую влагу, морщины его легли вокруг рта полукружиями.
- Эх, не такую бы пакость за него пить! Ну, да успеется, фрица турнем - бог даст, белую головку за победу откроем.
Николай разом осушил свою кружку. Муся хлебнула, подавилась, закашлялась. Толя отодвинул чашку и спокойно, но твердо заявил:
- Не пью.
Лесник повел на пего повеселевшими глазами, ткнул его пальцем под ребро:
- Ишь, "не пью"... А какой же ты партизан, коли не пьешь! Лесному человеку без того нельзя. Уж не агент ли ты из гестапы? А ну, открывайся!
Язык у хозяина заметно развязался. Он кликнул женщин. Они молча вернулись в избу и принялись возиться с новой партией поспевших хлебов. Старшая тонкой лопатой ловко выхватывала из печи караваи, младшая смачивала верхнюю корку водой, а потом, перекидывая с руки на руку, несла к окну и прикрывала еловыми ветками. Делали они это привычно, умело, не обращая внимания на гостей. Видно было, что не впервой им печь такую гору хлеба и не впервой видеть в своем доме незнакомых вооруженных людей.
Придя в конце концов в отличное расположение духа, лесник решил:
- Вот что, ребята: что-то вы чешетесь очень. Должно, фашистов развели тьму, по лесам-то скитаясь. Давайте-ка я вам баньку схлопочу.
И пока, разомлев от жары, от сытости, от сухого избяного тепла и жилого уюта, путники дремали, привалясь друг к другу на скамье, лесник истопил баню, натаскал воды. Николай с Толей были приглашены помыться "по первому парку".
Увидя, что партизаны берут с собой оружие, хозяин пошутил:
- Это что ж, заместо мочалки с веником? - Но, заметив, как гости сразу насторожились, поспешил добавить: - Ладно, ладно, это я так, смеху ради! Правильно, парень, среди волков живешь - по-волчьи и выть надо. С зубами-то и на ночь не расставайся, а то самого как раз и слопают.