Вокзал вызвал в нём волну противоречивых чувств. Всё вокруг было одновременно до боли знакомым и чужим. Поезд, разогнав обедавших на шпалах воробьёв, двинул дальше на Восток, оставив Захара одного на узкой, заплёванной семечками платформе. Возле спуска в подземный переход, на низкой скамейке, пригревшись на солнышке, согнув в коленях ноги и подложив под голову кулак, сладко спал бомж. Захару вдруг показалось, что он узнал в этом человеке героя Революции, обладателя наградного «Буре», милиционера Василия Цыбуленко. Он не стал его будить, а только аккуратно сунул в оттопыренный карман его замусоленной рубашки несколько фиолетовых купюр. Центральный зал вокзала напоминал купол цирка-шапито. Яркие мозаичные панно на стенах рассказывали приезжим о гражданских подвигах и трудовых буднях горожан. В ржавом туалетном зеркале, рядом со своим лицом Захар увидел лицо деда.
— Ты становишься похожим на меня, — усмехнулся старик.
— И не только внешне, — в тон ему ответил Захар, поправив светлые волосы с редкой сединой.
— Ты знал, что я буду тебя здесь ждать и поэтому приехал?
— И поэтому тоже…
Воздух возле кирпичного завода пах сырой глиной, несколько сердобольных старушек кормили голубей, разбрасывая по асфальту хлебные крошки. На стене у проходной висела гранитная, мемориальная доска: «Здесь работал первый коммунист нашего города Роман Пацюк».
Теперь ноги вели Захара обратно от вокзала к синагоге. Там где раньше находилась пекарня Гройса, сейчас был гастроном «Дары Украины». У боковой двери магазина двое рабочих в серых комбинезонах неторопливо разгружали грузовик с умопомрачительно пахнувшим, ржаным хлебом. Хвост прокачивающейся от нетерпения очереди обвивал газетный киоск и заканчивался на трамвайной остановке. Захар вспомнил, как мама рассказывала ему, что такого вкусного хлеба как выпекают здесь, нет нигде в мире. Это из-за артезианской воды, которую качают в город из глубоких подземных колодцев.
Он помнил этот город каждой клеткой своего тела. Казавшаяся раньше гигантской водонапорная башня, теперь была маленькой и ветхой. На этом рынке мама покупала продукты, а этот ивовый скверик был излюбленным местом стариков. Здесь обсуждались свадьбы и юбилеи, разводы и похороны, то есть все самые важные городские новости. Захару чудилось, что он узнаёт лица и голоса прохожих. А вот и та самая площадь. Здесь сейчас всё торжественно и нарядно, в центре под охраной двух солдат горит Вечный Огонь. Отец и дед не любили это место и всегда обходили его стороной, они рассказывали, что именно здесь пьяные матросы жгли книги.
Неожиданно, будто натолкнувшись на невидимую стену, Захар остановился. На месте их разрушенного дома, стояло кирпичное трёхэтажное здание с неоновой вывеской «Дом Быта». Захар остановился, достал из кармана три белых круглых камешка и аккуратно положил на краешек крыльца. Потом отошёл чуть в сторону, до синевы в костяшках сжал кулаки и беззвучно заплакал. Прошло десять минут, а может два часа, Захар перестал следить за временем. Ему не хотелось уходить, здесь было легко и мирно, ему показалось что он испытывает давным-давно потерянное или забытое чувство гармонии.
— Пойдём посидим в тишине, — Захар услышал из-за спины тихий голос деда и резко вздрогнул, стряхивая оцепенение.
Синагога ещё больше вросла стенами в землю. Захар смотрел на это видавшее виды здание, как на старый застывший сон. С виду это был не большой, чистый дом с позеленевшей жестяной крышей. Вдоль оштукатуренных стен росли молодые рябины, с обеих сторон от входной двери, был разбит газон с жёлтыми георгинами.
— Дед, а знаешь почему у церквей и мечетей есть своя архитектура, а у синагоги нет? Точнее в дохристианские времена была, а вот сейчас, да ещё и в диаспоре почти исчезла.
— Наверное из-за страха, — предположил старик.
— Действительно из-за страха быть узнанными…
Главный зал синагоги располагался в полуподвальном помещении, под потолком было несколько окон едва пропускающих дневной свет. На стенах горели электрические светильники стилизированные под свечи. И хоть в миру стоял конец августа, здесь было прохладно и немного сыро.
Захар сидел в самом последнем ряду, рядом с ним чуть сгорбившись и заложив руки за спину, вперёд-назад ходил дедушка:
— В Иерусалим мы въехали поздней ночью и остановились в заезжем доме на окраине города. На утро вычистив свою одежду, мы с братом отправились на поиски его университетского товарища Бориса Гольдберга. Ясмина сперва хотела идти с нами, а потом передумала и осталась в комнате. Чувствовала она себя получше, но всё ещё не так хорошо, чтобы ходить пешком целый день. Перед тем как уйти мы принесли ей воды, пшеничный лаваш с брынзой и свежей зеленью и горсть её любимых сушёных фруктов, купленных на маленьком рынке прямо за забором. Яшиного товарища, мы нашли достаточно быстро и даже застали его дома. Нам повезло, он жил уже в другом месте, а не по адресу указанному в письме. Сюда же он вернулся за книгами и ещё кое-какими вещами, которые не смог забрать раньше. Они с Яшей обрадовались встрече, бросились обниматься и перебивая друг друга расспрашивать об знакомых. Затем мы помогли ему собрать вещи и перенести их по новому адресу. Перекусив в арабской кофейне, известной в округе фитирами со сладким сыром, мы не мешкая отправились в иешиву, где преподавал Берл (он попросил называть его этим именем). Берл без остановки рассказывал в какое правильное время мы оказались в Эрец-Исраэле и сколько интересных людей сейчас здесь находится. В его речи то и дело проскальзывали имена Гесса и Герцля. Мой брат внимательно слушал, иногда задавал вопросы. Берл говорил о трудностях первых поселенцев, об возрождение и объединение народа на его исторической родине, об идеях создания национального государства.
Мне было откровенно скучно его слушать и я незаметно выскользнул на улицу. То, что я видел до сих пор ужасно разочаровало меня. Узкие кривые улицы были завалены мусором над которыми роились тучи мух, в воздухе постоянно стоял запах гниющих фруктов, на пустырях между домами шлялись стаи бездомных собак. На улице было огромное количество людей, казалось они говорят на всех существующих языках. Я стал прислушиваться и когда услышал русскую речь, остановил двух женщин. Они сперва испугались, а потом выслушали меня и обстоятельно всё объяснили. Оказывается это ещё только пригороды города. Когда я вернулся к кофейне брат уже ждал меня на улице. Только теперь мы направлялись в Старый Город, причём по словам Берла он собирался провести нас через знаменитые Яффские ворота. Вскоре Яков и Берл, так и не успев вдоволь наговориться, скрылись в иешиве в поисках каких-то книг или документов. Я договорился с ними о месте и времени встречи и отправился гулять по городу. Не успел я отойти на десяток шагов, как меня догнал Берл и сунул в руку несколько больших, серебряных монет. Солнце стояло в зените, прямо над каменным куполом мечети Аль Акса. Ультрамариновое небо висело необычно низко, мне казалось что если я поднимусь на любую из многочисленных крыш, то смогу достать рукой до солнца. Чем ближе я подходил к Храмовой Горе, тем теснее становились улицы. В некоторых местах я мог расставив руки коснуться одновременно двух стен на противоположных сторонах. Из книг я знал, что в древности ширину улицы здесь определяли размером мулла нагруженного двумя мешками, по одному с каждого бока. На одной из покосившихся колон двухтысячелетней давность, к которой ржавой проволокой был небрежно прикреплён газовый фонарь, я прочёл вырубленную в камне надпись «MARK MAXIMUS». Видимо военная служба не обременяла римского солдата и от безделья он выдолбил в камне своё имя.
В какой-то момент улица свернула и пройдя через короткий тоннель я оказался на круглой, мощёной булыжником площади. В центре её была водонапорная колонка к которой тянулась извилистая очередь. На площади оказалось множество маленьких лавочек торгующих всем на свете. Рядом со мной два усатых грека бойко торговали простенькими украшениями из серебра, сразу за ними с крохотного лотка продавались восточные сладости. Чёрный, как сажа араб завёрнутый в клетчатую куфью, бесконечно прославляя Аллаха зазывал покупать разложенные на ковре янтарные чётки и расписанные вязью кальяны. Улыбчивый толстый армянин заросший по глаза колючей щетиной, продавал свечи, мыло и цветные карандаши. Бледный молодой человек в сером сюртуке выставил на ящике несколько икон, лики на них чем-то напоминали его самого. Чуть дальше на широком прилавке были разложены шляпы разных фасонов и форм. Я остановился их рассмотреть. Неожиданно ко мне обратился хозяин лавки.
— Бритиш? — я отрицательно покачал головой, — френч, грик? Дойч? Руссиш?
— Да, — обрадовался я.
— Хотите приобретать головной убор? — решительно произнёс полиглот с сильным акцентом.
— Нет, я просто смотрю…
Он нахмурился, сдвинув на переносице брови, лохматые как новорожденные верблюжата.
— Мужчина должен иметь голова накрытый шапо, — он на миг запнулся и подобрав в уме нужные слова тут же закончил мысль, — чтобы не забывать разница между человек и Бог!
Я задумался над его словами, а он тем временем достал из вороха шляп маленькую, цветную ермолку и протянул её мне:
— Презент!
Немного побродив между лотками, я двинул в сторону Стены, она будто магнитом тянула меня к себе. Я много читал ней и даже видел на открытках, но теперь мне предстояло увидеть её воочию. Из-за огромного скопления людей и тесноты улочек, передвигаться было трудно, кроме того моя сумка с альбомом всё время за кого-то цеплялась. Кругом жались друг к другу постройки времён Византийской Империи. Фасады даже маленьких зданий были украшены греческими пилларами и портиками, выбитые на каменных стенах надписи на латыни и римские цифры означали то ли дату постройки, то ли номер дома. Внезапно позади меня раздался колокольный звон, через мгновение с противоположной стороны протяжно запел муэдзин. Я сделал ещё несколько шагов, свернул за угол высокого дома и передо мной открылась Стена. Она оказалась на много выше, чем я себе представлял. Стена заступала собой солнце и большую часть неба. Нижняя часть состояла из гигантских камней древней застройки, эти глыбы укладывались каменотёсами Царя Ирода. Верхняя часть состояла из камней поменьше и была достроена в средние века. Глядя на остатки легендарного Иерусалимского Храма Соломона у меня на миг перехватило дыхание и я присел прямо на землю. Возле меня тут же возник какой-то седой старик. Колокола и пение сразу затихли.
— Я вижу ты пришёл сюда из далека, — он положил мне на затылок почти невесомую ладонь, — так не теряй времени путник.
Когда я смахнув наваждение пришёл в себя вокруг не было ни души. Я сидел на брусчатке, облокотившись спиной на цоколь дома. У моих ног из земли торчал сухой, покрытый жёлтой пылью кустик.
Я зачарованно ходил вдоль Стены, касался её пальцами, прислушивался к собственному сердцу. Для меня, как и для каждого кто здесь находился, эти древнейшие на земле руины были самым святым на земле местом. Оба раза Храм был разрушен в один и тот же день в наказание за грехи идолопоклонничества, кровопролития, за беспричинную междоусобную вражду. По преданию западная стена второго Храма была построена бедняками на собранные ими деньги. Люди работали на строительстве круглые сутки и кроме труда, вложили в эту стену часть своей души. Поэтому во время разрушения и последовавшего за ним пожара, с неба спустились ангелы и спасли её со словами: «Стена эта не будет разрушена никогда, ибо она есть душа народа Богом избранного» С тех пор все попытки восстановить Храм Господень кончались неудачами. Из-за пролитых здесь слёз божьих избранников, руины получили название Стена Плача.
Давным-давно превратился в прах иерусалимский песчаник из которого были выстроены стены Храма Соломона. Давно растаял в небе дым от сожжённых кипарисов и ливанских кедров, коими были отделаны внутренние убранства дома Господня. Давно уже в бездонных Ватиканских хранилищах погребены главные иудейские святыни — две каменные скрижали Завета, данные Моисею Богом, золотая чаша с манной небесной, которая питала еврейский народ во время сорокалетнего скитания по пустыне, расцветший жезл Аарона, жертвенник всесожжения, золотая Менора, да и много всего… Давно уже распахана святая для каждого иудея Храмовая Гора, на которой после Великого Потопа, совершил первое жертвоприношение Ной. Здесь же, чтобы доказать свою преданность Богу, Авраам чуть не убил своего любимого сына Исаака. Всё это осталось только в книгах и легендах, а Стена Плача, как пожелали небесные ангелы, будет до скончания мира…
Дед замолчал. В помещении повисла глухая тишина. Безмолвие длилось целую вечность. Захар тоже молчал, он любил тишину. Как всё-таки она приятна на слух. В какой-то миг она проходит сквозь тебя, придавая ощущение лёгкости движениям и мыслям. В тишине легко работать и приятно отдыхать, в тишине пишутся бравурные марши и патриотические стихи, в тишине зарождается и заканчивается жизнь.
— Я рисовал пока не стемнело, напрочь позабыв о том, что договорился встретиться с братом. Когда запыхавшись, я прибежал к Яффским Воротам, брат уже нервно расхаживал сложив руки за спиной. Увидев меня он с облегчением вздохнул и даже не стал выяснять причину моего опоздания. Я был жутко голоден, но мы решили всё-таки сперва вернуться в заезжий дом. По дороге я не выдержал и купил три друзские лафы с овощами и толчёными орехами. Свою я проглотил сразу возле лавки, обильно полив её оливковым маслом. Увидев как она исчезла из моих рук, Яша тут же отдал мне свою…
Если в Старом Городе кое-где ещё горели газовые фонари, то здесь улицы освещались только лунным светом. Но и его было достаточно, луна висела на расстоянии протянутой руки. Ясмина ждала нас у ворот, она сидела на скамейке, накинув на плечи тонкое одеяло, двумя руками обняв округлившийся живот. Прямо над её головой в небе ярко горели звёзды. Брат присел рядом с ней, взял её ладонь в свою руку и поцеловал. Они немного поговорили, Ясмина рассказала, что днём немного погуляла по округе, зашла в мечеть. Город ей показался тесным, дома строились чуть ли ни один над другим, тогда как вокруг было полно свободных, прекрасных холмов, покрытых оливковыми садами. А вот люди ей показались благодушными и добросердечными, хотя и шумными. Разговаривали они очень громко, будто ругаясь, при этом бурно размахивали руками. Яша вдруг вспомнил, что мы принесли ей лафу, но она отказалась, сославшись на то, что её покормила хозяйка дома, приятная женщина Розалия с целым выводком детей-погодков и пьяницей-мужем.
Утром мы проснулись от того, что в комнату вломился бодрый и растрёпанный Берл. Он приехал помогать нам с переездом. Ещё вчера вечером мы решили, что поживём в его бывшей квартире, которая находилась ближе к Старому Городу, к тому же была уже оплачена на два месяца вперёд. Переезд занял несколько часов. Оставив Ясмину и Якова раскладывать вещи, я отвёл пустую арбу запряжённую нашим мулом, хозяйке заезжего дома. Не успел я въехать во двор, как на меня налетела целая свора босоногих детей. Я познакомил их с нашим Шаломом и отправился на кухню к Розалии пить кофе с кунжутной халвой, карамелью и мёдом.
Каждый день Берл и Яков уходили с самого утра и возвращались ближе к вечеру. Тем временем мы с Ясминой замечательно проводил время. Утром, пока ещё было не жарко мы пили кофе и гуляли по лабиринтам запутанных переулков Старого Города, где любая стена, каждый угол дышали вековой историей. Кто только не хозяйничал в этом городе, воюющие между собой иудейские племена и македонский царь Александр Великий, Римляне, и Византийцы, Арабский халифат и крестоносцы, монголо-татары и Османская империя. Все они так или иначе оставили здесь следы своего правления. Однажды Ясмина отвела меня в мусульманские храмы Аль-Акса и Омара, расположенные на плоской вершине горы Мориа, издревле почитаемой всеми религиями, как центр мира. Внушительный купол Аль-Акса нависал над руинами Храма, как скала грозящая раздавить его своей тенью. В мечети Омара Ясмина показала мне часть каменного утёса с которого, как сказано в Коране, Магомет вознесся сквозь семь небес к трону Аллаха. Много позже я узнал из Талмуда, что за долго до ночного путешествия исламского Пророка, с этого камня началось сотворение мира. Как-то раз возле Русского Подворья мы наткнулись на моторную коляску. Не взирая на жару, вокруг этого чуда техники собралась изрядная толпа любопытных горожан. За рулём важно сидел бородатый священник в кожаной кепке и рясе с православным крестом на золотой цепи. Мотоколяска нервно вздрагивала и время от времени выстреливала в воздух ядовитые облака голубоватого дыма. Это был первый русский мобиль изготовленный на экипажной фабрике Фрезе, по образцу экспериментального «Вело», Карла Бенца. По словам водителя коляска разгонялась до 20 вёрст в час.
Обычно к обеду мы возвращались домой, по дороге покупая на рынке рис, овощи, рыбу, в общем всякую снедь. Потом Ясмина ложилась немного отдохнуть, а к вечеру готовила настоящий ужин. Дождавшись брата и Берла мы садились за стол. Берл был большим любителем и знатоком местного вина и каждый раз приносил на пробу разные сорта.
Вскоре я стал замечать, что некоторые изменения в настроениях брата. Теперь возвращаясь домой он не гулял как раньше с Ясминой, а до ночи читал разные брошюрки, которыми его снабжал Берл. Я как-то раз из любопытства стал листать одну из них, оставленную братом на столе. В ней коротко пересказывались страдания народа за последние пять тысяч лет, а потом в основном звучали патриотические призывы к национальному движению, объединению и возрождению нации в Эрец-Исраэле. Там было столько всего, что я отложил её, прочитав выборочно несколько страниц. Всё связанное с политикой, интересовало меня в последнюю очередь.
В один из дней, брат решил меня взять с собой. Мы направлялись к бывшей синагоги Рамбана, в которой вот уже пятьсот лет никто не молился. Остатки этого древнего здания, были кое-как заколочены досками, крышу подпирало неотёсанное бревно. Насквозь пропахшие резким кисломолочным запахом помещение делилось на две части, в большей по размеру производили сыр и сметану, в меньшей размещалась торговая лавка. У перекошенного забора нас ждал Берл, он подал знак и мы следуя за ним спустились в глубокий подвал под синагогой. Там он зажёг три толстые свечи, раздал их нам и по запутанным, сводчатым ходам мы двинули вглубь. И Берл, и Яша здесь прекрасно ориентировались, очевидно по этому подземелью они путешествует не первый раз. Дорога заняла четверть часа, в конце концов мы вышли в довольно большой зал забитый ящиками с книгами. Через круглые вентиляционные решётки установленные в стенах под самым потолком, пробивались слабенькие лучи дневного света. На первый взгляд здесь царил хаос, но немного разобравшись я увидел, что все ящики были подписаны и разделены на секции в которых каждая книга имело своё место. Рукописи и свитки хранились в отдельных коробках.
— В этой либрарии, — нарушил тишину Берл, обращаясь ко мне, — есть рукописный Танах, которому больше четырёхсот лет, поэтому будь повнимательнее с свечами…
Я не успел ничего ответить, моё внимание привлекла отделившаяся от стены тень, которая тут же превратилась в худого седобородого старика. Бесшумно ступая, он почти вплотную подошёл ко мне и близоруко сощурив прозрачные глаза, стал внимательно разглядывать моё лицо. Затем он медленно обошёл вокруг меня и протянув руку провёл ладонью по моим давно не стриженным волосам.
— Младший Пантира имеет больше сходство, — отступив на несколько шагов прошептал он дрожащими губами.
Тем временем Берл достал из заплечной сумки и разложил на столе свежие питы, зелень, узелок соли и глиняную бутылку вина. Пока мы ели, старик не сводил с меня глаз.
— Это книгохранилище и есть первая молельня Рамбана, — покончив с вином объявил всеведущий Берл.
— А почему она находится в подземелье?
— Потому что по ранним мусульманским законам, иудейские молитвенные дома не могли строить выше магометанских. Вот и прятались по подвалам да погребам, — с досадой добавил он.
Хранителя книг звали Йосеф Штерн. Он любил эти книги душой и сердцем, оберегал их от сырости и плесени, защищал от крыс, мышей и разных насекомых, стерёг от воров. Они давно уже стали частью его жизни, в них он находил смысл бытия, из них черпал силу, ими укреплял знания. Получив в своё время блестящее светское и религиозное образование в Лондоне, Штерн вернулся в Иерусалим и долгие годы сперва изучал Талмуд, а потом преподавал в иешиве. Он в совершенстве владел несколькими языками, разбирался в геометрии и астрологии. Обращаясь к нему, Берл почтительно называл его Рав.
— В те времена выражение «Сын Божий» несло в себе скорее аллегорический смысл, — Йосеф Штерн говорил тихо, почти шёпотом. Чтобы его услышать приходилось напрягать слух, — и всем было понятно, что человек которого так называли, не имел родства с Всевышним. Обычно так обращались к не имеющим пристанища сиротам или безобидным уличным бродягам. И не удивительно, что так называли Иисуа, он был бессребреником, ходил по деревням, ремонтировал мебель, никого не обижал, если что и зарабатывал, то деньги раздавал нищим и попрошайкам, в общем ничего дурного не делал. Тогда по дорогам святой земли в поисках обиженных и не довольных, слонялось не мало самопровозглашённых пророков. Вскоре и Иисус стал проповедовать, некоторые его слушали, некоторые гнали со двора, но большинство равнодушно проходили мимо. И хотя говорил он простым языком, чтобы понять предположим, что царствие небесное — внутри человека, нужно быть даже не мудрецом, но философом. Я пожалуй соглашусь, что он был одарён, необычайно умён и намного обогнал своё время, но вместе с тем допустил одну роковую ошибку, присвоив себе титул Божьего Сына? И случись это не в Иудее, а любом другом месте, и восстань он не против иудаизма, а против скажем ислама, тех же Греческих Богов или даже языческого истукана, его участь была бы так же печальна…