- И что ж, что темно? Ты же взрослый.
- Не получается, мама. Сил нет.
- Я помогу. Иди домой, сынок. Слышишь? Иди ко мне, домой.
- Сейчас, мама, полежу только...
- Никаких “полежу”. Уже поздно. Иди домой...
- Иду, мама
Господи, как больно! И это проклятое марево!
Мир перед глазами расширился до нормальных пределов, вырвавшись из клетки моего сознания. Я сидел на коленях на полке, там же, где меня застиг удар, и прижимал ладони к разбитой переносице. Из ноздрей густым потоком мне на колени и на снег подо мной струилась кровь. Все лицо и руки были измазаны ею, и я безуспешно пытался остановить кровотечение снегом, который прикладывал к носу.
Как больно-то! Не столько физически, сколько морально, от нелепости случившегося. Сколько, сколько мне еще предстоит мучений... В моей душе царил полный хаос гнева, досады и обиды неизвестно на кого. И почему все поворачивается именно так?
Можно даже считать, что мне повезло в этом случае. И камень прилетел не очень-то большой, и попал он мне не в темя и не в затылок, и не в глаз, а точно в переносицу. Можно сказать, что повезло, однако сам я так не считаю. Потому что сам факт, что камень в меня все-таки попал, нельзя назвать иначе, как нелепостью. Конечно, я торопился, спешил, и эта спешка заставляла меня небрежно относиться к опасности, но элементарные меры предосторожности, впитавшиеся в сознание, мною не игнорировались. Спускался я не по самому кулуару, а чуть слева от него, и скальную полку выбрал в стороне от линии падения камней из-под веревки, но только вот предсказать такой несуразный рикошет злополучного булыжника вряд ли бы кто сумел. Единственно правильное решение в такой ситуации, при наличии на голове каски, - мгновенно прижаться к скале, не делая никаких попыток разобраться в том, откуда и что летит. На командных восхождениях так и происходит, - кто-то сбивает или слышит падающий камень, и тут же орет остальным, которые мгновенно шарахаются кто куда. Если же ты будешь пытаться понять причину опасности и подставлять лицо летящему сверху мусору, то неизбежно дождешься одного из тех подарков, которые швыряет вершина.
Стремясь получить выигрыш в весе снаряжения, я отправился на пик Орджоникидзе без каски. За что и поплатился. То есть мне конечно и раньше доводилось совершать сложные одиночные восхождения, однако я еще ни разу не спускался технически столь сложным маршрутом, где приходилось бы использовать веревку. Маршруты, хоженные мною до этого, либо сами не отличались особой проблематичностью, либо заканчивались несложным спуском, и поэтому камни на себя сбивать было негде, и “Орджо” явился первым исключением из этого правила.
Кровь все текла и текла, пропитывая одежду и снег под ногами. Я, слабо постанывая, качал головой, и прижимал к носу снежные комки, помогавшие слегка заглушить тупую безжалостную боль, сверлившую голову. Снежки моментально окрашивались в бордовый цвет и расползались по лицу жидкой кашицей.
Только спустя несколько минут мне удалось-таки избавиться от фонтанирующей из носа струи крови. Теперь она истекала потихоньку, - медленно и верно, да глубокая рана на переносице продолжала сочиться крупными каплями. Это была ерунда, совсем немного по сравнению с тем, что ушло в снег и на колени, и я аккуратно вытирал их шерстяными перчатками. При обследовании на носу я нащупал глубокую вмятину, и сам он неимоверно распух, так что давлением на глаза мешал смотреть. Впечатление было такое, словно на переносицу налепили комок грязи. Боль, тупым воротом резавшая голову, наконец отпустила, и я смог более отчетливо воспринимать окружающее.
Солнце село. На западе догорали последние сполохи осеннего заката. Из долин все выше, захлестывая гребни вершин, поднималась мгла, несущая с собой ночной холод. Я должен был идти вниз, несмотря на полное нежелание какого-либо движения.
А может быть остаться здесь? Сидеть вот так хорошо и спокойно, смотреть на гаснущий закат и ждать? Тогда и не заметишь, как уснешь, а потом уже будет все равно. Не станет этих постоянных забот и тревог по глупым мелочам, а душа растворится в отблесках зори и глубине ночного неба… Поменяемся?.. Тем более, что ты, похоже, уже пришел к своему пределу - голодный, усталый, побитый. Тебе не спуститься здесь. Все бесполезно. Бесполезно, говоришь?
Я почти сдался. Почти. Никуда бы не пошел дальше, ибо желание жить погасло во мне подобно закату, на который я глядел. И ничего мне не хотелось, но... где-то глубоко в сознании, отказываясь принять поражение, маленьким чертиком бесилось честолюбие. Поиграл, проиграл, проиграл, ха-ха-ха... Проиграл, говоришь? Бесполезно все? Врешь!
- Доказать.
- Что доказать? Кому?
- Кому? Не важно... Главное - доказать.
- Что? Зачем?
- Не знаю, отстань. Доказать, что могу, что не сдался, не проиграл.
- Дурак!
- Сам знаю, что дурак... А теперь отстань.
Гордость пробудила злость. Так. Сначала одну ногу, - раз! Не спеши, парень, не дергайся. Теперь обопрись на скалу, и вторую ногу, - два! А теперь медленно, плавно... Тело, словно чужое, слушалось плохо, норовило откинуться куда-то в сторону, когда я, контролируя каждый работающий мускул и сустав, тяжелым усилием распрямив ноги, встал. Закат перед глазами кружился и сверкал подобно полярному сиянию, а обезумевшие звезды метались по небу диким хороводом жарких искр. Я прислонился спиной к скале и закрыл глаза.
Дальнейшие события я помню с трудом и в трудно уловимой последовательности. Все они, покрытые пеленой, оказались перемешанными в моем сознании точно рассыпанный с нити бисер. И я определенно затрудняюсь сказать, что и где со мной происходило тем кошмарным вечером второго октября тысяча девятьсот девяносто третьего года.
Первые десять или пятнадцать метров я лез по сыпучим полкам минут пять. Затем слегка разошелся. Из дальнейшего пути помню лишь неширокий крутой гребешок изо льда с глубоким падением вправо и влево, который я проскользнул глиссированием, умудрившись не промахнуться мимо небольшого скального выступа. Помню сильный удар. Следующий кадр - отвесный скальный камин, с петлей из репшнура наверху, откуда я спустился по веревке. А потом долгий изматывающий подъем по ледовому двадцатиметровому кулуару на широкую перемычку к большому черному жандарму.
Далеко на востоке, невидимая мне, осветив пик Маяковского, взошла луна. Стало чуточку светлее, и уже не приходилось ощупывать камни и скалу при каждом шаге.
Я попытался сунуться по гребню жандарма, сначала снежному, а затем поднимавшемуся крутым высоким монолитом. Однако голова кружилась, руки дрожали, и я так и не смог перейти со снега на скалу. Пришлось вернуться на перемычку.
Думай, парень, сказал я себе. Ох, как же ты устал заниматься этим нудным делом! - но все же думай. Вот жандарм... Жандарм? Ах да, жандарм! На гребень мне не вылезти. Влево он обрывается крутыми скальными стенами. Туда нельзя (кстати, именно туда и надо было идти, - в обход этих стен по узкому осыпному кулуару, но в описании маршрута сей кулуар отсутствует, и узнал я про него много позже). Так. Справа у нас крутой ледовый склон, блестит и переливается, - ох и ненадежный же траверс получится! Но делать больше нечего, надо лупить этот лед. Так. Кошки и молоток. Дальше, правда, ничего не видать, но вроде как за жандармом крутизна уменьшается.
К счастью, то, что издали так страшно смотрелось льдом, на деле оказалось благословенным двадцатисантиметровым снегом, покрытым сверху тонкой корочкой наста. Как он удержался на такой крутизне, для меня навсегда останется загадкой, но факт остается фактом, - там, где по всем горным законам (и по описанию) мне пришлось бы лезть на передних зубьях кошек, рискуя улететь к подножию Северной стены, я, спокойно и уверенно вытаптывая ступени в упругом снегу, пересек склон под жандармом, и вылез на его пологое плечо.
Взгляд мой сразу же метнулся в сторону перевала, затаившегося в черной бездне внизу. Я не поверил своим глазам, - прямо подо мной совсем рядом темнела его широкая осыпная седловина. Луна, скрытая бастионами пика Орджоникидзе, не освещала его, поэтому было сложно определить точное расстояние, но мне стало ясно, что осталось совсем чуть-чуть. Я даже недоверчиво оглядел окрестные гребни и вершины. Может быть, это не тот перевал? Да и не перевал вовсе?.. Но нет. Вот гребень пика Маяковского, ближе сюда - гребень “Тельняшки”, затем небольшой снежный пупырь, и все. Ты почти пришел, парень, и на этот раз без всяких “может быть” и “если”.
Вниз уводит крутой снежный склон с островками скал, упирающийся в зубчатый скальный гребешок, и я аккуратно, стараясь не потерять равновесие, вытаптываю ступени.
Если сравнить статистику несчастных случаев в альпинизме, произошедших при подъеме на вершину, и наоборот, на спуске, то самым невероятным на, первый взгляд, окажется их соотношение, выраженное приблизительным равенством. В самом деле, несмотря на то, что спуск с горы, как правило, производится либо по более легкому маршруту, либо по пути подъема, пройденному, и потому знакомому, количество трагедий, произошедших в этот момент, не уступает тем, которые случаются непосредственно при подъеме на гору. Если вдуматься, то тут все закономерно, хотя и довольно нелепо. Перед началом восхождения альпинист максимально собран и напряжен, полностью забыв обо всем, кроме предстоящей борьбы, и как следствие этого, допускает минимальное количество возможных ошибок. Наоборот, когда вершина достигнута наступает разрядка, притупляется бдительность и воля к борьбе. Желания сражаться, которое было предназначено для достижения цели - вершины - больше не существует, и человек думает не о маршруте спуска, а лишь о том, что ждет его там, внизу, дома. И начинаются ошибки. Тогда и происходят эти нелепые “случайности”, которых вполне можно было избежать.
Крутизна склона постепенно увеличилась, и я был вынужден остановиться. Совсем немного отдыха усталым ногам, пусть расслабятся. Я присел на широкую каменную тумбу, выдающуюся из-под снега.
Внизу все скрывалось мраком. Лишь чуть справа, на фоне освещенного лунным светом ледника выделялся контуром снежный гребешок, выхолаживавшийся у основания широкой ступенью. Перекинув веревку через скалу, на которой сидел, я спустился на эту полку. После пятиминутных развлечений с заклинившейся наверху веревкой, мне удалось-таки выдрать ее, и в последний раз смаркировав, сунуть в рюкзак...
Осталось пятьдесят шагов - снежный склон пошел на подъем. Тридцать шагов - снег уперся в мелкую осыпь, и кошки заскрежетали по камням. Десять шагов - из-за перегиба показались горы на другой стороне. А потом я пришел. Озаренный блеском восходящей луны, я стоял на седловине перевала, не веря до конца в случившееся, на границе света и тени, а слабый ветерок трепал мою одежду, ощупывал лицо, словно пытаясь спросить что-то, понять. Кто ты? Откуда?
Вершина вздымалась надо мной мрачным холодным исполином. Над ее скальными гребнями, слезясь неверным светом, мерцали звезды. Покоренная, она словно стала еще недоступней, и не было никакого права считать себя победителем. Крохотный ничтожный человечек под сенью высокой и прекрасной горы, безразличной ко всем его идеалам и стремлениям. Гора не побеждена, это лишь говорится так для красоты слова и большей понятливости, для тех, кто ни разу не был на вершинах. Побежден человек. Правда, побежден он самим собою, и эта победа дает ему силы для новых схваток и новых побед...
Я вспомнил, как два года назад почти точно так же стоял на Алтае у подножия Белухи, моей первой Горы. Был вечер, садилось солнце, озаряя ее вершину закатным багрянцем, а я, спустившись на спокойный ледник, оглушенный своей невероятной победой и невыносимым чувством безопасности и тепла, навзрыд плакал, глядя на свою воплощенную мечту. Мне было восемнадцать лет, и я впервые испытал такие невероятные эмоции, которые дарит альпинизм. Белуха была как первая любовь, яркая, искренняя, и как первая любовь она стала для меня незабвенно вечной красотой и юностью.
Сейчас, у подошвы пика Орджоникидзе нечто похожее шевельнулось в моей душе. Борьба за жизнь в этой нескончаемой игре с опасностью завершилась, и сознание не могло свыкнуться с новым и непонятным ощущением покоя. Сжатые в тугой комок нервы расслабились, и вся моя психика напоминала качающийся на острие ножа хрупкий стеклянный сосуд. И мне неудержимо хотелось разрыдаться, вновь почувствовать себя слабым беспомощным ребенком, ищущим защиту в своих слезах.
Болела переносица. От большой потери крови кружилась голова, и в ушах стоял такой звон, точно в небе невидимым хором гремели колокола. Кровь все текла тугими каплями из рваного рубца на переносице, и перчатки, которыми я утирал ее, стали мокры и солоны. Мысль о предстоящем пути была просто невыносимой.
Я очень боялся, что ребята, не дождавшись меня в домике Туюк-Су до наступления темноты, будут тревожиться, и с рассветом выйдут на поиски, да еще известят о пропаже человека Контрольно-Спасательную службу. В этом случае мое одиночное восхождение получило бы совершенно нежелательную огласку, и к тому же много людей было бы потревожено и оторвано от своих дел. Именно из-за таких ситуаций сольные и просто “дикие” восхождения - настоящий бич для командного, организованного альпинизма, процветавшего в советское время. Одиночки и свободные любители гор уходят никому не сказав куда, и пропадают. Тогда и начинаются эти глобальные всеобъемлющие поиски “иголки в стоге сена”, с привлечением массы народа, с прочесыванием ледников и перевалов. А исчезнувшие горе-альпинисты нежатся в это время где-нибудь на травке в тихом урочище, не дуя в ус, а потом еще и недоумевают, отчего вообще такой сыр-бор разгорелся. И поэтому я торопился на Туюк-Су.
Вообще же, я, как человек прочувствовавший такую ситуацию со всех сторон, могу сказать лишь одно, - у каждого (в том числе и у меня) свое право в выборе цели, и способе ее достижения. И тем более в спортивном альпинизме, где любое насилие так же неоправданно, как и в искусстве. Естественно, я не имею в виду альпинизм профессиональный - работу носильщиков, гидов, тренеров, инструкторов и переводчиков. Здесь свои законы и отношения работодателя и подчиненного...
Долгий двухчасовой путь по осыпям и моренам в кромешной тьме ночи окончательно измотал меня. Почти ничего не соображая, я плелся шатаясь, с усилием переставляя ноги, ежеминутно проваливаясь в присыпанные снегом ямы между камнями на моренах. Ледник, казалось, тянулся в бесконечность, - угрюмый, широченный, словно поверхность какой-то холодной пустынной планеты, куда меня чудом закинула судьба, а я тащился, ведомый лишь собственным “автопилотом”, безразличный ко всему на свете. Феерическое ощущение нереальности подчеркивали сверкающие громады вершин на левой стороне ледника. Залитые ярким белым светом Луны они сверкали гигантскими кристаллами, и фоном их блеску служил черный купол небосвода. Мир являл собой идеальную застывшую в вечности картину. Какие краски! Какой художник опишет это?! Да и найдется ли кисть, способная перенести на холст эту тьму и свет, этот холод, эту боль израненного усталого человека, воспринимающего все сквозь призму собственных страданий? Какая картина написана самой природой словно в награду за терпение и волю... Только буйные краски полотен Рериха рождают похожие образы горных сюжетов.
Возле поворота в цирк ледника Маяковского, на “Крестах”, я вышел на свои же утренние следы. Идти сразу стало легче. Автоматически отметил для себя, что ребята, ходившие на пик Маяковского, благополучно спустились вниз. Их следы хорошо были видны на тропе, я потихоньку шел по ним, стараясь попадать ботинками точно в лунки.
Так, неспешно шагая, я добрался до “Черного камня”. Здесь, у конца ледника стоит огромный одинокий камень из черного базальта, на котором прибито несколько табличек с надписями в честь погибших на окрестных вершинах альпинистов. Безопасных гор не бывает, и случается, к сожалению, что и в Туюк-Су на восхождениях гибнут люди. А “Черный камень” стоит грозным предупреждением беспечности и легкомыслия. Сюда по горным осыпным склонам проложена дорога, и кто бы куда не шел, обязательно проходит мимо камня, и, задерживаясь на минуту, думает о тех, кто навсегда нашел покой на этих вершинах... Отсюда остается час ходьбы вниз до нашего домика на Туюк-Су.
Домик был переполнен народом так, что некоторые улеглись спать на улице. Почти всех уже сморил сон, и когда я подошел меня встретил лишь спокойный как индеец Барбашинов. Помог снять рюкзак, усадил на траву перед входом, и вынес кружку чая с двумя маленькими кусочками торта. Я сидел и ругался, утирая кровь, которая, не переставая текла с разбитой переносицы, а Андрей глядел на меня, и задумчиво кивал головой, изредка что-нибудь спрашивая, весь в каких-то своих мыслях. Над нашими головами в темном теплом небе мягко качались звезды, нагретый воздух струился меж верхушек елей ввысь, и из-за бастионов пика Абая выплывал добродушный лик Луны. И все было тихо и прекрасно. Лишь мы с Андреем сидели и думали не об этой идиллии, а о том безмолвном ледяном мире, откуда мы сегодня пришли, где никогда не тает на скалах такой белый и чистый, - словно наши надежды, - снег.
1993 год