Он умер трижды — и родился четырежды. У него было пить имен, две матери и два отца. Он был агрономом, офицером, шахтером, рабом, политическим деятелем и заключенным. Будучи коммунистом, он стал “правой рукой гестапо”, в лагере Бомон ему удалось быть одновременно начальником — “капо” и партизаном, защищать Францию на Донце, а Россию — на Луаре, командовать немцами, русскими, украинцами, поляками, чехами, сербами и французами. Его знают тысячи людей от Урала до Пиренеев, его памятники стоят под Киевом и Парижем; о нем, как о живом, говорят через двадцать лет после его убийства, но легендарным он стал при жизни. Малой толики его дел хватило бы, чтобы наполнить иную столетнюю жизнь, однако ему самому в день смерти было только двадцать четыре года.
22 июля 1944 года, когда в камни крепости Арраса ударил тот самый, последний залп, мир был совсем не таким, каким мы уже привыкли его видеть. Не было Франции, Польши, Австрии, Югославии, Венгрии, Дании, Голландии, Бельгии, не было столь привычных на карте границ нынешних государств. Еще жил Третий рейх, и сумасшедшая воля фюрера двигала миллионами немецких солдат между Карпатами и Пиренеями. Фронтовой материк, Европа, лежал в развалинах и разоре; вал Советской Армии не перехлестнул еще германских границ, и в подвалах имперской канцелярии будущие подсудимые Нюрнбергского процесса верили в чудо, которое остановит русских.
Впереди лежало и Арденнское наступление немцев, и слезная черчиллевская телеграмма о помощи, и штурм Берлина, и Потсдамская конференция…
Нас отделяют от тех сумрачных дней целые геологические пласты событий, наш быт, наши планы, наша жизнь, давно отодвинувшая, казалось бы, назад убийство у цитадели Арраса.
И в то же время как недавно, как совсем-совсем недавно стоял еще живым Василий Васильевич Порик, Василь, Базиль, Борик, Громовой, “русский из Дрокура”, стоял живым перед дулами спецкоманды у стен страшной тюрьмы Арраса, стоял живым, глядя яростными глазами в лицо мальчишки — роттенфюрера войск СС, дирижировавшего расстрелом. Двадцать лет назад, всего лишь двадцать лет назад он жил, двадцать лет назад он убит.
Считанные годы между нами и траншеей расстрелянных, куда одним из последних упал Василий Порик.
Сейчас ему было бы только сорок четыре года — мужской расцвет сил, зенит здоровья, энергии и ясности ума. Быть бы ему в крупных офицерских чинах, как получили их те, кто начинали с ним лейтенантами. А то стал бы он, агроном по образованию, дельным сельскохозяйственным администратором, — ведь стал же председателем колхоза “Украина” его ровесник, однокашник и Друг детства Иван Антонович Свидерский. Живы люди, учившиеся в школе с Васькой, в техникуме с Василием, в военном училище с Василием Васильевичем, воевавшие в одной дивизии, даже в одной роте с лейтенантом Пориком. Пашет землю в Соломирке тракторист Гнатюк, партизанивший с Базилем в Па-де-Кале; подрезает яблони в своем саду, в Николаеве, капитан в отставке Григорий Генин, что был в роте Порика политруком в боях у Святогорского монастыря. Пишет воспоминания о Громовом его друг-соратник Андре Пьерар, не могут забыть и не забудут Василия ни слесарь из Одессы Таскин, ни харьковский токарь Фомичев. Живы девушки, любившие его, живы друзья, шедшие за ним, живы враги, до сих пор его ненавидящие, — ведь прошло всего только двадцать лет! Буквально на днях вышла замуж младшая Васина сестра, Надя, на свадьбе ее гуляли и Василий Карпович, и Екатерина Селиверстовна, отец и мать Василия, и сестра его, Аня, заведующая Соломирской библиотекой, и дружки его по России и Франции, даже старая его учительница, Нина Ивановна Соколова, которая Ваську учила писать, считать и сажать березы, что до сих пор растут в школьном дворе.
Все они живы — а его нет. Старые и малые, удиравшие с ним с уроков или бежавшие из концлагерей, нянчившие его или бинтовавшие ему простреленные руки, они живы, а он убит. Они живы, живы мы с вами, читатель, именно потому, что двадцать лет назад Василий Васильевич Порик и бойцы всех возрастов, биографий и званий ложились костьми за матерей и отцов, близких и дальних сограждан, за Россию, Францию, Европу — за все человечество, жизнью и смертью своей оплачивая завоеванную в тяжелых боях победу во второй мировой войне.
Мы знаем о героях все — и ничего. Их, героев, выбирает и призывает эпоха, только ее неизвестными нам мерками определяются пути и взлеты героев. Жила где-то в Москве никому еще не знакомая девочка Зоя, жила, как все: училась, дружила, влюблялась. Мы можем восстановить каждый ее день, проследить каждый ее шаг, перелистать читанные ею книжки и писанные ею письма, поговорить со всеми, с кем говорила она, — и так и не понять, как это вдруг девочка Зоя стала героиней Космодемьянской. Мы будем знать по имени всех учителей Василия Порика, его родных и друзей, его возлюбленных и соратников, проштудируем программы, по которым он обучался в школе, техникуме и училище, шаг в шаг пройдем по интернациональным его путям, чуть ли не измерим расстояние от порога его соломирской хаты до тюрьмы Сен-Никез — и только тогда, может быть, сможем понять, почему юноша из глубинного украинского села стал героем двух великих держав.
Жизнь человеческая не сводится только к поступкам, факты- это еще не все. Поступки есть форма проявления главной человеческой биографии: биографии нравственной. Она не столь явна, как факты поведения. Нравственная сила личности может и не бросаться в глаза, ну, например, в том случае, если на нее никто и ничто не покушается. Могут идти годы спокойного, честного, размеренного существования, может работать человек агрономом ли, токарем ли, пастухом ли, и плохого о нем не скажут — и хорошего мало вспомнят: “Ну, неплохой человек, ну, честный, порядочный, — мало ли таких не свете!” И вдруг — это обычно бывает вдруг — раскалывается небо, мир пронизан гулом и грохотом, смертельный риск становится бытом, наступает пора отчаянных смертей и великих побед, — и вдруг оказывается, что этот агроном ли, токарь ли, пастух ли — не такой, как все, что таких, как он, — мало, что его нравственные силы куда как превосходят обычные: он способен на невероятное, он — герой, руководитель решительных людей и решающих поступков. Пришла его минута, он должен или сдаться, изменить своим убеждениям, или идти до конца, каким бы этот конец ни был. И он идет до конца, тысячи идут за ним и, вопреки гулу и грохоту, наперекор победоносному торжествующему злу, утверждают свои идеалы, свою мораль — даже в последнюю минуту, перед дулами спецкоманды у траншеи в Аррасе.
А потом текут годы, остывает накал схваток, отпадают мелочи бытовых разногласий или субъективных оценок — и оставшиеся в живых все зорче и вдумчивей вглядываются в судьбу героя, ибо он дрался за них, он погиб за них, он спас их, и у него учатся жить так, чтобы никакие опасности и ни сама смерть не могли бы повалить нравственные споры души человеческой.
Итак, мы знаем о Василии Порике много — и мало. Грандиозный катаклизм мировой войны стал его биографией, как и миллион таких, как он, оказались в “розе ветров” истории: вступили в непримиримый конфликт с могущественными и беспощадными силами мирового фашизма. Они воевали с этими силами в тайных и явных боях; последние известны нам хорошо, первые — плохо. В подполье не пишут мемуары, в лагерях не ведут откровенные дневники. Но тут дело не в фактах: недостающее отыщут и опишут историки. Нас с вами интересует не только что, но и почему и зачем. Мы надеемся понять и принять на вооружение нравственную суть действий Василия Порика, ибо ее ценность подтверждена и жизнью его, и смертью его, и результатами жизни и смерти.
Мы пойдем от факта к факту, от вехи к вехе, от маленького села Соломирки к департаменту Па-де-Кале, с вниманием и уважением оценивая и приемля его героическое прошлое.
Лежит Соломирка вдоль Южного Буга, а вдоль Соломирки — поля. Белые хаты жмутся к воде: места тут знойные, степные.
Начинались двадцатые годы, шел нэп. После семи лет войны свадьбами гремели села. Женились вошедшие в возраст парни, женились вернувшиеся ветераны. Густо всходил послевоенный человеческий посев: недаром перед Великой Отечественной войной чуть ли не половина населения страны была моложе двадцати пяти лет.
Вася был у Пориков первенец. А за ним почти ежегодно появлялись братья и сестры — семь детских ртов на отцовские рабочие руки! На двух десятинах не больно-то развернешься; приходилось и Екатерине Селиверстовне батрачить у местных богатеев за котелок картошки или меру зерна. Возвращалась под вечер с чужого поля — ноги гудят, спина не гнется, — ставила в печь картошку. Васька, старшой, сгонял за стол голопузую ораву, делили горячие рассыпчатые клубни поровну, лишь мать тайком от Васи подкладывала кому-нибудь от себя лишний кусок: Вася этого не любил, заметив, отдавал матери часть своей порции.
Семья была бедняцкая — опора Советов. Это о таких семьях пеклась новая власть, им она снижала налоги и выделяла ссуду, к ним апеллировала и их звала в сложную минуту очередных социальных конфликтов. Василий родился уже при своей рабоче-крестьянской власти, в своей рабоче-крестьянской стране, он знал об этом с детства, — это было его первое социальное знание.
Глаза и уши его жадно вбирали сведения о большом и заманчивом мире, пришедшем в маленькую Соломирку. Мальчишки двадцатых — тридцатых годов понимали мир как радостную стройку, как большущий добрый дом, где им работать, разделять величие и гордость своей России, наперекор всему враждебному миру провозглашавшей право на счастье.
Они не знали тогда, как трудны дороги к нему, — да и кто мог знать об этом в те годы. Величайший всплеск народной энергии — главное достижение революции — крушил все преграды. На голом месте стремительно подымался гигант мировой экономики: социалистическая промышленность СССР.
В перешитых отцовских портках, в латаной рубахе бегал по Соломирке не просто рыжий, веснушчатый мальчишка, а гражданин первого, единственного в мире, самого лучшего, самого могучего государства, оплота мировой революции, очень любящего Ваську Порика, заботящегося о нем и зовущего Ваську скорее расти, лучше учиться и побыстрее браться за огромные и прекрасные дела.
Эти мальчишки становились коммунистами и интернационалистами даже раньше, чем вступали в отроческий возраст.
Незаметно и прочно, через разговоры с отцом, чтение книг и газет, легенды о героях гражданской войны, через всю атмосферу тех кипящих лет укладывалась в голове система нравственных навыков социализма: любовь к СССР, сочувствие всем угнетенным и униженным за его пределами, неприязнь к любым формам эксплуатации, готовность к борьбе, вера в победу добра над злом.
А потом пришла школа, Журавновская семилетка в соседней деревне, неказистая еще, бедная, но школа, целая вселенная знаний, навыков, фактов, эдакое окно в мир, энергичная, деловая школа российских тридцатых годов.
Нина Ивановна Соколова помнит Ваську. Был он умен, хотя и горяч, и не без баловства. Ученье давалось нелегко: Вася рано впрягся в хозяйство, уроки учил между множеством дел полевых, по саду, по дому. “Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то: отец мой да я”. К тому же и старенькая церковь соломирская с колоколенкой его, заядлого голубятника, весьма интересовала…
Но учился основательно, не то чтобы с большой любовью, а, скорее, с чувством долга и с любопытством ко всему неизвестному. Любил мальчишескую компанию, верховодил в ней обычно, уважал физический труд, и в “зеленые дни” старательно высаживал вокруг школы березы, покрикивая на нерадивых.
Так и шли его детские годы: и в школе, и в поле, в беспредельных степях украинских, где, однако, не затерялась Соло-мирка, где жила она полной, неотделимой от страны жизнью в тяжелые и славные тридцатые годы — в годы коллективизации. И сын колхозника посреди мирка своего — уменьшенной копии всего российского мира — рано повзрослел, как рано взрослели все его сверстники, которых звала к делу страна.
Начинались пятилетки: их дерзкая романтика захватывала сердца. За границей свирепствует глубочайший в истории кризис 1929–1933 годов, за границей выплавка стали падает до уровня 1800 года, за границей — 50 миллионов безработных, отчаяние и ожесточение, а мы рвемся вперед! У нас не хватает рук, у нас не залеживаются капиталы, работай, работай, работай!
Мог ли догадаться паренек из Соломирки, что скоро — как скоро! — он лицом к лицу столкнется с Европой, и детали ее политической жизни приобретут для него самое жизненное значение?
Маршируют чернорубашечники в Италии, горит рейхстаг в Германии, пятая колонна проникает во французский Генеральный штаб, Уолл-стрит и Сити ведут тройную и десятерную игру, подталкивая и подталкивая Гитлера на Восток, а Вася Порик кончает школу, Вася Порик поступает в техникум, еще не догадываясь, что все это — против него, против России и лично Васи Порика, что СССР и каждый его житель в отдельности вскоре примут на себя судьбы мира, и в этом принятии доля Василия Порика окажется не из легчайших.
Сын потомственного крестьянина, выросший в деревне, пахарь с детства, воочию убедившийся, как нужно селу новое, грамотное земледелие, как туго колхозам без образованных кадров, Василий после семилетки поступает в Бобринецкий сельскохозяйственный техникум на агрономическое отделение.
…Они почти все — из бедных украинских семей. Несколько десятков отроков “от сохи”, как говорилось тогда, от старых хат и первых колхозных полей, сменивших недавнее чересполосье, призванные советской властью к науке, — первые группы советского, появившегося на свет после революции студенчества. У них широкие грубые ладони, чистые загорелые лица, ясные, практичные головы. И благоговение перед наукой. И еще — истинно юношеский идеализм и патриотизм послереволюционного поколения.
Он и здесь учится старательно, Вася Порик. Он помнит, что послан колхозом, что нужен колхозу. Он честно грызет гранит науки, хотя возиться на грядках ему явно больше нравится, чем читать учебники. Он еще мальчик, не знающий о своем призвании.
Но эпоха властно напоминает о себе. “Открыл я с тихим шорохом глаза страниц, и потянуло порохом со всех границ”.
Он тоже глядел в эти глаза, он тоже чувствовал этот запах, как и миллионы его сограждан. Япония вторглась в Китай. Италия напала на Абиссинию.
Фашистский путч в Испании. Безоружные республиканцы против немецких танков. “Но пасаран!” — “Не пройдут!” звучит на десятках языков интернациональных бригад. Пароходы с испанскими сиротами в Одессе…
И Вася Порик — в военкомате. Невысокий крепыш взволнованно мнет фуражку: ему очень нужно в Испанию! Пошлите его в армию. Он хочет воевать с фашизмом!
Военком неумолим. У военкома много работы: в Испанию просятся не только шестнадцатилетние… Подрасти, Порик, мал еще. Агрономы тоже нужны, учись. Люди и без тебя найдутся. Иди, Порик, иди, не мешай!
Но он не хочет уходить. Призвание, призвание солдата на перевале отрочества и юности уже посетило его.
Два года он учится — и ждет. Грядки опытного поля кажутся ему окопами, учебные винтовки без магазинов восхищают его. Уроки военного дела — любимые уроки. Он сдает зачеты, пишет курсовые работы, и от учебника по почвоведению кидается к свежей газете.
Сданы зачеты. Диплом агронома на руках. Порику — восемнадцать лет. И он опять в военкомате.
Райвоенком придирчиво рассматривает упрямого юношу. Опять пришел? Романтика тебя заела? Форма, поди, нравится? Армия, друг мой, это не парад — это работа. Ты же только что диплом получил, иди трудись, место тебе предлагают приличное. Международное положение тебя тревожит, говоришь? Пожилой сдержанный офицер внимательно слушает. Нужды в людях нет: тысячи таких вот, “тревожащихся”, идут и идут в военкоматы. Но этот, кажется, парень серьезный… Есть в нем что-то такое… непреклонное. Говорит коротко, толково, с требовательными интонациями. Под рыжими вихрами глаза смотрят смело, с суровинкой… Ишь ты, как мы их воспитали — тревожатся…
А Василий объясняет: Хасан, Мюнхен, Испания… Не такое сейчас время, когда он, Василий Порик, может быть агрономом, он чувствует, понимаете — чувствует, что его место в армии, он хочет быть в первых рядах, понимаете — в первых, там его место…
— Пиши. — говорит военком и кладет на стол лист бумаги. — Пиши, Вася.
“Заявка. Прошу послать меня в Одесское военное училище. Василий Порик”.
Это было четвертого апреля 1939 года, за пять месяцев до начала второй мировой войны.
Он не ошибся, районный военком кануна второй мировой войны. Он взял стоящего новобранца. Он не выдал Порику путевку в жизнь, — он послал его на смерть и бессмертие.
…3 сентября 1939 года танковые клинья немцев врезаются в тело Польши — последнего союзника Франции. Это — война, общеевропейская, мировая, самая большая за пять тысяч лет война. Мобилизация. Войска тянутся на линии Мажино. Англичане высаживаются в Нормандии.
12 мая 1940 года англо-французский фронт прорван. Полтора месяца паники, унижения и позора. Самая большая европейская армия без боя сдает Париж, без боя отступает, откатывается, бежит. Нет штабов, нет приказов, правительство перебралось на юг. Правительство добровольно отдает власть Петену. 22 июня 1940 года в том же Компьенском лесу, в том же вагоне, где двадцать два года назад подписали капитуляцию немцы, теперь подписывает французскую капитуляцию представитель маршала Петена — генерал Хюттингер.
Гитлер — хозяин Западной Европы.