В половине шестого я вошел в мастерскую, поздоровался с Андреем Яковлевичем и сел возле окна, в уголок. Оттуда я наблюдал, как, одетый в синий халат, он священнодействовал над скрипкой, напоминая доктора. Вот он поправляет на носу золотые очки и шевелит губами, как бы говоря: “А ну-ка, голубушка, повернитесь на бочок!” И действительно, ставит скрипку на ребро, постукивая по ней согнутым пальцем. Потом рассматривает через эфу этикетку и объясняет стоящему возле музыканту:
— Это одна из последних работ Александра Ивановича Лемана. Раза два побывала в мастерских. Стоит тех денег, которые просят!
Он отдает скрипку музыканту, и тот уходит. За банками с краской звонит телефонный аппарат, мастер берет трубку, разговаривает о какой-то виолончели и не советует ее покупать. В мастерскую приходит с квитанцией человек из театрального оркестра, и старик отдает починенный контрабас.
Я остаюсь с Золотницким наедине, он снимает очки и, вглядываясь в меня, спрашивает:
— Что я говорил, уважаемый? — и с торжественной ноткой в голосе заканчивает: — Мой “Жаворонок” — в Государственной коллекции!
Он выпрямляется, становясь выше ростом, ярко, как ночью у филина, горят его глаза, жесты делаются резче, угловатей.
— Есть еще порох в пороховницах, — произносит он с пафосом, шагает по мастерской, высоко вскидывая ноги, и под синим халатом обрисовываются острые колени. — Есть! — повторяет он грозно.
Я встаю и от души поздравляю его. Андрей Яковлевич сияет, говорит, что даже родной сын не удосужился это сделать. Я смотрю на стенные часы и напоминаю, что ему, мастеру, скоро принесут обед, а мне необходимо еще раз взглянуть на статью “Секрет кремонских скрипок”. Он объясняет, что сегодня, тридцатого декабря, Любаша не придет, она занята покупкой украшений для Вовкиной елки. Ему доставили обед из столовой театра, и он уже поел.
— Я бы уехал домой, — продолжал старик. — Одному в мастерской непривычно. Вон ученики письмо прислали, в Клину домик Чайковского осматривали. — И он кивнул головой на лежавший на рабочем столе распечатанный конверт.
— Я вас задерживаю, Андрей Яковлевич?
— Пустое! — отмахнулся он. — Сегодня мало народу приходило! Михайло утром забежал, спросил: где будем Новый год справлять? Потом днем пришел Разумов. Показывал ленту. Правильно ли снял, как я делаю обечайки. Забава!
— Трудное искусство!
— Каждому свое дорого. Так и Георгий Георгиевич сказал.
— Он вместе с кинорежиссером приходил?
— Нет! До вас минут за сорок ушел. Все спрашивал про моего “Жаворонка”. Какое дерево, какие толщинки, какой грунт, лак. И все записывает, записывает!
Старик вытащил из кармана связку ключей и собрался идти в подсобную комнату. Я спросил, почему он не приобретет несгораемый шкаф нового образца. Золотницкий стал расхваливать свой старый. Я рассказал, как в тридцатых годах воспитатель привел ко мне домой из тюрьмы профессионального вора, с которым мне хотелось потолковать в спокойной обстановке. Поведав о своих искусных грабежах, вор взял с моего письменного стола ручку и отломал половину пера. Вставляя оставшуюся часть в скважины замков книжного шкафа, гардероба, буфета, он быстро и легко их отпер. Потом, попросив кусок проволоки, вор согнул ее причудливым образом, всунул в замок несгораемого шкафа, открыл его и распахнул массивную дверцу. При этом, подлец, еще поклонился, как окончивший свое выступление артист.
— Какой фирмы был шкаф? — спросил мастер, облизывая пересохшие губы.
— “В.Меллера и К°”.
— Меллера? Озадачили вы меня, уважаемый!
— Отнесите ценные вещи и бумаги к Георгию Георгиевичу!
— У него своих хлопот полон рот.
— Ну, сдайте на хранение директору театра! Наверно, у него тоже есть шкаф!
— Эх! — воскликнул старик. — Как это раньше в голову не пришло? — И он пошел за газетой.
…Вдруг в подсобной комнате раздался крик. Я было бросился туда, но мастер выбежал из двери и прохрипел:
— Украли красный портфель!
— Деньги?
— Плоды всей моей жизни!
Старик упал на пол. Я выбежал из мастерской и столкнулся с двумя спускающимися по лестнице декораторами. Узнав, что произошло, один из них бросился к телефону-автомату вызвать “неотложную помощь”, а другой поспешил со мной в мастерскую. Мы подняли Золотницкого, внесли его в подсобную комнату и опустили на диванчик, подложив под голову подушку.
Я подобрал разбросанные по полу бумаги, деньги, скрипичные головки, связку конских волос для смычка, перевязанную тесемкой пачку писем. Укладывая все это в шкаф, я перебирал папки, квитанционные книжки, расходные тетради, пытаясь найти красный портфель, но не обнаружил его.
Когда декоратор вышел из мастерской, я осмотрел через лупу дверцу несгораемого шкафа, но не нашел никаких повреждений. На полу не было никаких следов.
Я запер шкаф, вынул ключ, положил связку в карман шубы Андрея Яковлевича и дважды сфотографировал дверцу.
Через несколько минут приехал врач, выслушал сердце старика, ввел ему пантопон. Я не хотел оставлять Золотницкого без присмотра и попросил отвезти его домой. Пока старика клали на носилки, несли в машину, я зашел в комендатуру, рассказал дежурной о том, что случилось, и спросил, оставить ли ключи от мастерской. Она объяснила, что у них есть вторые, а когда придет комендант, они, как это заведено, опечатают дверь. После этого я сел вместе с врачом и санитарами в автомобиль…
Люба и домашняя работница Ксюша уложили Андрея Яковлевича в постель. Потом Ксюша пошла в аптеку заказывать лекарство, а Люба стала звонить по телефону мужу, который был у приятеля.
В столовой, возле окна, стояла ярко-зеленая, украшенная позолоченными и посеребренными игрушками елка, среди ветвей проглядывали электрические лампочки семи цветов радуги. Пахло смолой, клеем, яблоками.
Я пошел в комнату к мастеру — он лежал с открытыми глазами, его лицо приняло синеватый оттенок, морщины углубились.
— Причинил я вам хлопот, уважаемый, — еле слышно проговорил он. — Вещички-то подобрали?
Я ответил, что искал красный портфель, но не нашел, потому что даже не знаю, какой он из себя. Золотницкий объяснил, что размером портфель с папку, сделан из красной кожи, с внешним замком посредине.
— А кто знал, где хранится этот портфель?
Старик назвал сына, а потом припомнил, что однажды в портфеле отказал замок, и его чинил в мастерской, при учениках, слесарь, который посадил с лицевой стороны белое пятно.
Тут Золотницкий замолчал и закрыл глаза, я тихо вышел из комнаты. Люба пошла меня провожать в прихожую.
— Вы мастерскую заперли и сдали ключи? — спросила она.
— Запер, а ключи положил в карман шубы Андрея Яковлевича.
— Все-таки какая неожиданная кража!
— Преступления всегда кажутся внезапными.
Я пожал Любе руку, спустился вниз по лестнице, прошел мимо вязавшей лифтерши и вышел во двор. В освещенном фонарями садике мальчишки, испуская воинственные крики, бросались снежками…
Кто же мог взять красный портфель из запертого несгораемого шкафа, ни капельки не повредив дверцу, не оставив никакого следа и не возбудив ни малейшего подозрения у старика? Только свой человек! В первую очередь я подумал, что это дело рук скрипача! Но тут же усомнился в этом предположении: мог ли это совершить сын, зная, что нанесет сокрушительный, а может быть, смертельный удар старому отцу?
Я зашел в магазин игрушек, где москвичи покупали искусственные елочки, лошадок в черных яблоках, кукол, разное оружие, и приобрел для внука Андрея Яковлевича Вовки автомат с пистонами, а потом сообразил, что мне влетит от Любы. К счастью, ее не было дома, а Вовка, увидев столь желанный подарок, немедленно зарядил автомат, и началась стрельба.
Войдя в комнату к скрипичному мастеру, где дежурила медицинская сестра, я заметил, что он еще больше осунулся, под глазами набухли фиолетовые мешки, на подбородке выступила серая щетина. Приоткрыв глаза, старик увидел меня и попросил медицинскую сестру оставить нас вдвоем.
— Вот, уважаемый, и первый звонок с того света! — сказал он шепотом. — Разве справедливо? Я вывел на свет божий два десятка скрипок, и только две стоящие! А сколько моих красавиц могло бы украсить жизнь скрипачей!