— Простите? — переспросил удивленный Грэшем.
— Ну, случалось ли вам почувствовать себя вещью, не имеющей ни мыслей, ни чувств, ни собственной воли, которую просто пакуют и куда-то отправляют?
— Да нет, пожалуй.
— Кажется, мужчины как раз считают женщину просто вещью. Меня доставят вам, а вы доставите меня дальше. Я вас ненавижу! — Она встала. Последние слова она произнесла спокойным голосом, но они прозвучали более жутко, чем мог бы прозвучать крик. — Я ненавижу вас и всех вам подобных, тех, кто обращается с людьми как с вещами.
«У меня самого есть основания ненавидеть тебя, ведь сейчас ты только осложняешь мою жизнь», — подумал Грэшем. Но тут в разговор ввязался Манион.
— Вы, между прочим, такая не одна. Его много народу ненавидит, — сказал он. Девушка слегка вздрогнула. Скорее всего ее удивил сам факт, что последние слова сказал слуга. В лучших испанских домах слугам такая свобода не дозволялась. По правде говоря, и в лучших английских домах тоже.
— Вот, смотрите, — продолжал Манион, входя в роль, — Дрейк его ненавидит. Его хозяева на родине тоже ненавидят его. И тот, и другие уже пытались его убить. Испанцы его чуть не убили, стало быть, тоже ненавидят. И сын главного королевского секретаря ненавидит его. Если верить его словам (а я, как хороший слуга, должен ему верить), то его чуть ли не пытались убить сама королева, граф Лестер и граф Эссекский. Да, чуть не забыл, его товарищи из Кембриджского колледжа тоже его ненавидят. А теперь еще и вы! И мне самому вот что еще сейчас пришло в голову. С тех пор как мы познакомились, я с ним не знал ничего, кроме всяких неприятностей. Я этого оболтуса тоже ненавижу. Может быть, мы все по очереди попытаемся его убить?
Анна переводила удивленный взгляд с Маниона на Грэшема. А он подумал: в этом разговоре, кажется, нашла коса на камень.
— Отчего Господь сотворил тебя так, что твой рот подобен твоему брюху? — обратился он к слуге. — Отчего твои мозги расположены где-то между глоткой и брюхом?.. — Тут он оглянулся и увидел — девушка молча ушла.
— Было бы лучше, доверь вы это мне, — заметил Манион.
— Доверить тебе такую девушку — да это все равно как если бы пастух решил отдохнуть и доверил стадо льву.
— Это я-то лев? — переспросил Манион. — Полно. Я просто маленький ослик. Да только вот иногда даже у ослика бывает больше смекалки, чем у льва.
Грэшем привык к хорошему, размеренному ходу «Елизаветы Бонавентуры», тогда как тряскую «Маргаритку» покачивало даже от небольших волн. Они ушли из порта тихо, на закате, чтобы не привлекать к себе внимания. Им повезло: дул попутный ветер, так что даже эта странная команда могла управлять судном.
Трудно сказать, в какой степени капитан «Маргаритки» владел искусством морехода (конечно, когда не был слишком пьян), однако Грэшем надеялся на его инстинкт самосохранения. Они направлялись на запад, а стало быть, так или иначе, должны были достичь европейского побережья. Европа, рассуждал Грэшем, слишком велика, и даже такой команде трудно направить судно не туда, куда надо. А в дальнейшем они могли рассчитывать, что, двигаясь вдоль побережья континента, они рано или поздно вернутся в Англию, если их не настигнут готовые к отмщению испанцы, если они по дороге не потеряют все мачты, если их командирский катер не даст течь и, наконец, если их запасы галет и пива пригодны для еды и питья. Но проблему, возникшую в первый же день их путешествия, Грэшем не мог предвидеть.
Ее неожиданно создала Анна. В средней части «Маргаритки» имелось огороженное пространство, где хранились корабельные припасы. Манион первым услышал странный стук. Звуки исходили от одной из бочек с надписью «пиво». Манион ринулся туда, вооружась двумя ножами для метания, а также мечом (неуставным оружием из пиратского арсенала). Он позвал Грэшема присутствовать при вскрытии бочки. К тому времени стук прекратился.
Анна была едва жива. Перед отплытием «Маргаритки» небольшое количество предназначенных для нее припасов сложили на верхней палубе «Сан-Фелипе». Анна видела это и приметила пивную бочку, стоявшую с краю, у стока для морской воды, попадавшей на палубу. Каким-то образом с помощью золотых монет, доставшихся Анне от матери, она уговорила свою служанку и матроса, ее любовника, проделать две дырки в бочке: пиво из нее постепенно вытекло в море. Потом, использовав остатки золота и вина из запаса матери, Анна сумела уговорить тех же лиц вскрыть бочку, запихнуть ее туда и снова закрыть. К несчастью, отверстия, достаточные для вытекания пива, оказались недостаточными для поступления в бочку свежего воздуха. Смрады жара внутри бочки были совершенно невыносимыми. Когда Анну с трудом извлекли из бочки, то ее спасители и присутствовавшие при этом матросы в первый момент сочли ее умершей. К счастью, они ошиблись. Грэшем вдруг почувствовал острую жалость, когда Манион осторожно положил девушку на бок так, чтобы ее могло вырвать.
Едва придя в себя, Анна проговорила хриплым голосом:
— Я никуда не уйду с вашего судна.
— Но это безумие — воскликнул Грэшем. — На опасной вонючей посудине нет места для женщины! И вообще, что заставило вас бежать, бросив почти всю одежду, ваши драгоценности и даже драгоценности вашей матери?
— «Сан-Фелипе» — военная добыча, не так ли? — ответила она. — С каких пор пассажирам на захваченных кораблях оставляют драгоценности?
Тут Анна была права.
— Но я уверен, — продолжал Грэшем, — если бы вы обратились к сэру Фрэнсису Дрейку, он бы уважил вашу просьбу…
— Я вообще не собираюсь возвращаться в Англию в качестве военного трофея, который показывают публике, как римские императоры демонстрировали своих пленников! — объявила девушка.
Стало быть, причиной всему была ее гордость.
— Я должен развернуть судно обратно, — сказал Грэшем.
— Вы не сделаете этого! — прошипела Анна.
— Это еще почему? Поймите простую вещь. Ваша красота не производит на меня впечатления. Красивых женщин много. Между тем Дрейк придет в ярость, узнав, что вы спрятались у нас на борту, а это принесет мне новые неприятности. Оставшись здесь, вы к тому же станете единственной женщиной на судне, для команды которого совершить насилие над женщиной так же просто, как выпить кружку вина. У нас нет и одежды для вас, если не считать вашего мятого и грязного платья. Телесные потребности вам придется отправлять за закрытыми дверями…
Анна насмешливо посмотрела на него и ответила:
— Но ведь, кажется, вы мой опекун? Вы должны меня защищать. Я повторяю: вы не развернете судно.
— А что, хотел бы я знать, мне помешает? — Грэшем поймал себя на том, что почти кричит на нее. Он постарался овладеть собой.
— Если вы это сделаете, я выброшусь за борт, — просто ответила девушка. Грэшем почувствовал, что он близок к отчаянию. Он понимал: Анна говорит не пустые слова. Она действительно была одержимой. Все же он сделал еще одну попытку возразить ей:
— Но вам будет гораздо удобнее на борту «Сан-Фелипе».
— Спасибо, мне и здесь удобно, — ответила Анна. Они теперь сидели в одной из двух маленьких кают, имевшихся на катере. — Вероятно, — продолжала она, — у вас там много дел: надо поднимать паруса и… грузить балласт, кажется? — Грэшем невольно усмехнулся. Ее познания о работе моряков были довольно туманными. — Я вас выпускаю делать то, что вам полагается.
— Это называется «отпускать», а не «выпускать», — саркастически заметил Генри. — И благодарю ваше милостивое величество за то, что вы оказали мне честь и мудро разрешили делать то, что мне бы и так никто не помешал делать.
Снежная королева промолчала. Она дала понять Грэшему: он свободен.
Между тем ветер относил катер в сторону от флотилии и Дрейка, как будто нарочно добиваясь цели их разъединить.
— Могло быть и хуже, — проворчал Манион.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Грэшем. В это время один матрос, здоровенный детина с родинкой во всю щеку, бросил ему под ноги моток веревки. Грэшем посмотрел на матроса, и тот, перестав улыбаться, убрал моток.
— Вообразите, а вдруг бы Дрейк взял и сделал ей ребенка? От такой парочки мог бы родиться только дьявол.
Они оба стояли на страже у двери каюты Анны и по очереди спали на циновке. Капитан продолжал спать у себя в каюте.
— Этому сброду так же легко перерезать нам глотки, как просто посмотреть на нас, — заметил Манион. Дело было даже не просто в неприязни команды к ним двоим (матросы, видимо, считали, что попали на «плавучий гроб» из-за Маниона и Грэшема). Они также думали, будто у богача, каким считался Грэшема, наверняка зашиты в одежде золотые монеты. Струхнувший Роберт Ленг жался к Грэшему. «Ладно, я с тобой еще поговорю, но попозже», — думал тот.
Кризис наступил на третий день их путешествия. Небо заволокло свинцовыми тучами, ветер дул постоянно, стояла страшная духота.
— Надвигается шторм, — сказал Манион. — Вода будет прибывать быстрее, чем мы сможем ее откачивать.
Два человека постоянно работали со старой корабельной помпой. Это был изнурительный труд, однако вода постепенно прибывала, и судно шло все тяжелее. Скоро обитатели «Маргаритки» стали слышать бульканье воды в трюме.
Потом ветер вдруг стих. Наступил зловещий час, когда моряки с тревогой смотрят на дальний горизонт, час духоты и затишья перед бурей. Сначала они увидели гонимые ветром черные тучи, а потом уже услышали гром.
Всего за час свет померк, и «Маргаритка» превратилась в игрушку ревущих волн. Вскоре с треском разорвался пополам грот. Капитан, протрезвевший от страха, выкрикивал приказы, но матросы не хотели карабкаться вверх по реям навстречу верной гибели.
Грэшем и Манион, пытаясь удержаться на палубе, ухватились за перила, опустившись на колени. Манион кричал в ухо хозяину:
— Он хочет убрать парус! Тогда останемся с голыми реями. Уж не знаю, что путного может из этого выйти.
Два топселя, один на фок-мачте, другой на грот-мачте, продолжали держаться каким-то чудом, и «Маргаритка» пока шла вперед. Создавалось впечатление, что ее просто несут мощные волны, вместе с которыми она опускалась и поднималась. Она почти не слушалась руля, хотя у руля стояло трое человек. Верхнюю палубу постоянно заливало водой.