— А особенно в тех случаях, когда имущество принадлежало человеку, казненному за измену? — закончил свою мысль Джордж, игнорируя Маниона.
— Имущество наследует корона, — устало проговорил Грэшем, опускаясь на стул.
— А корона опасается вторжения врага и ведет разорительную войну в Нидерландах… А сколько кораблей можно купить на деньги, вырученные от твоего имения? Сколько на эти деньги можно экипировать солдат, чтобы послать их против могущественного герцога Пармского?
— И никто, кроме несчастного дурачка, вроде тебя, не станет оплакивать гибель молодого выскочки Генри Грэшема, — заметил Грэшем.
— Королева еще никогда не испытывала такой нужды в деньгах, — заметил Джордж.
— Не исключено, — ответил Грэшем. — Это самая тяжелая перспектива, но она не так уж невозможна, если рассуждать логически. Поэтому я останавливаюсь на ней как на одной из вероятных, но не больше. — Королева была достаточно беспощадной, чтобы поступить так, как говорил Джордж, но такая ли уж у нее крайняя нужда в деньгах? Он решил подытожить разговор. — Итак, рассмотрим имеющиеся факты. Сесила я предупредил. Если угроза исходит от него, он знает: я подозреваю его, и будет по крайней мере осторожнее. Если тут замешан Бэрли, то, вероятно, его сынок немного охладит его пыл. Я уверен: если Сесил считает, что его суженая в опасности, он сумеет уговорить папашу. Что до Уолсингема… Ну, лучше всего мне с ним увидеться и самому посмотреть, что там к чему. А если это королева…
— Тогда мы попали в задницу, — мрачно изрек Манион.
— Разве что ей надоест эта затея и она займется чем-нибудь другим, — заметил Грэшем.
— Самки пауков получают то, что надо, от самцов, а потом убивают их, — заметил Манион. — Я это сам видел, — добавил он зловеще.
— Кажется, у тебя испортилось настроение, — сказал Грэшем. — У меня есть отличная идея: заткнись.
Манион умолк, хотя и пробормотал что-то вроде «не хотят слушать правду».
— Я думаю, пора немного поспать, — заметил Манион, зевая. — Да и вымыться вам обоим надо бы, если вы не возражаете. Мне самому потребовалось три дня, чтобы навести чистоту, а вас, вы уж извините, нельзя пускать в хорошее общество.
Грэшем, конечно, мог помыться и переодеться в доме друга, чтобы привести себя в порядок перед приездом в свой собственный дом. Однако он предпочел отправиться прямо к себе в поношенной, просоленной и грязнейшей одежде.
— Не понимаю, что с ним. Он ведь обычно такой… чистюля, — сказал Джордж Маниону. Сам Джордж не одобрял этого свойства друга, полагая, что большое количество воды нарушает естественную структуру кожи, а потому предпочитал воде благовония. Однако внезапная перемена в привычках Генри обеспокоила Уиллоби.
Манион усмехнулся, но промолчал. Он знал, отчего его хозяин хочет проехать по Лондону в таком виде. И грязная одежда, и запах человека, три месяца пробывшего на море, являлись для молодого человека знаком отличия, свидетельством того, что он участвовал в больших испытаниях и боях и прошел их с честью. Раз в жизни Генри Грэшем повел себя как обычный молодой человек. Он дал возможность Анне поспать часа два, а потом повел ее на улицу, чтобы посадить в седло, завернув ее в широчайший плащ, найденный в хозяйстве Джорджа и, должно быть, некогда сшитый для женщины, беременной тройней, который, однако, хорошо маскировал мужскую одежду «юнги».
Он добился желаемого эффекта. Четверо его собственных слуг из особняка привели лошадей для него, для Анны и Маниона. Двум слугам Манион велел ехать впереди, как будто для того, чтобы расчищать дорогу господину. Манион также научил их рассказывать прохожим и проезжим, что следом едет герой Кадиса, вернувшийся на родину прежде победоносного и славного сэра Фрэнсиса Дрейка. Манион считал — его хозяин вполне заслужил минуты славы. Он дрался хорошо, не проявляя страха, хотя мог бы, и сохранял присутствие духа там, где многие хорошие люди уже отчаялись. Он вполне заслужил восхищение лондонцев, боящихся, что здесь вот-вот появится испанская кавалерия, а потому очень радовавшихся любой победе англичан.
Грэшем наслаждался приветствиями толпы, но вместе с тем он не знал, как ему следует себя вести в создавшейся ситуации — махать ли рукой, как делала королева, приветствуя верноподданных, или ехать вперед с гордым видом, якобы не обращая ни на кого внимания. Поэтому он просто молча ехал рядом с Анной, с которой он едва ли обменялся парой слов с тех пор, как они сошли на берег. Совершенный овал ее лица, темные глаза, полные губы, роскошные светлые волосы оставались по-прежнему прекрасными, однако он заметил также тени под ее глазами. Может быть, люди на улицах так шумно приветствовали их, что видели в великолепной паре всадников принца и принцессу? Анна с гордым видом восседала на лошади, но Грэшем, успевший ее неплохо узнать, чувствовал, что…
— Отдохнули ли вы? — тихо спросил он ее, натянуто улыбаясь какому-то прохожему, кричавшему: «Господь да благословит вас, сэр!»
Анна немного помолчала, потом спросила:
— Понимаете ли вы, что я теперь потеряла себя и как жена?
— В каком смысле? — спросил пораженный Грэшем. Почему девушки так непредсказуемы?
— А кто поверит, что я сохранила целомудрие, проведя несколько дней на тонущем судне, где меня окружали только мужчины? А потом я провела ночь вместе с двумя мужчинами в вонючей гостинице, куда мужчины приводят женщин для… продажи. Думаете, я не видела, куда вы меня привели прошлой ночью? Я… как это у вас говорится… бежалый товар? Мой жених не захочет приобрести подержанный товар. Так что, мой опекун, цена вашей вещи равна нулю.
— Лежалый товар, — пробормотал Грэшем, но сообразил: он как бы подтверждает ее оценку.
Сначала он готов был обидеться на Анну за предположение, будто он или Манион будут ее порочить. Даже когда женщины, одинокие или замужние, действительно спят с мужчинами, они рассчитывают только на то, что те не будут об этом болтать. Затем он подумал: все остальные мужчины, находившиеся на «Маргаритке», погибли, поэтому Анне вообще нечего бояться клеветы, Но тут он вспомнил о Роберте Ленге, о Дрейке и его команде. Все они знали, как и с кем Анна добиралась до Англии, и могли рассказать об этом что угодно. Он стал то ли объясняться, то ли оправдываться.
— Что до меня, то вы знаете: сейчас вы в том же… состоянии, в каком были и до встречи со мной…
При этих словах Анна замахнулась, намереваясь ударить его по лицу. Невольно сработал инстинкт самосохранения, И девушка вскрикнула, когда железная рука Грэшема схватила ее за руку.
— Не смейтесь надо мной! — закричала она, бросив на него гневный взгляд. В ней явно проснулась гордость ее испанских предков. — Я не шлюха, даже если вы хотите меня ею представить. Как вы смеете предполагать, что я потеряла невинность?! Это неправда. Неправда, я вам говорю!
Недаром семнадцатилетняя дворянка, всю жизнь росшая под бдительным надзором любящих родителей и вышколенных слуг, под присмотром и защитой, как все девушки ее сословия, считала невинность своим главным достоянием. И вдруг это создание потеряло своих родителей и осталось без наставников, без друзей, во враждебной стране, и ее мать отдала ее судьбу в руки неизвестного ей молодого человека, которого она, возможно, ненавидела, а его власть над собой считала унизительной. Она пережила кораблекрушение, вокруг нее не осталось ни одного любящего человека, а первую ночь на чужбине она провела в дрянной гостинице вместе с двумя мужчинами.
Проявила ли красавица мужество? По правде сказать, Грэшем не встречал мужественных девушек. Они могли быть интересными, загадочными, но не мужественными. Да и нуждались ли они в этом качестве? По-видимому, нет, до того последнего момента, когда все мужчины гибли в битве, а враги врывались в замок, но тогда было уже слишком поздно. Он отпустил ее руку. Она не плакала. Он почти не задумывался, да и не очень хотел знать, чего ей стоило сохранять контроль над собой не только сейчас, но и во все время, прошедшее с ее отплытия из дома.
— Вашей чести ничего не угрожает, потому что мы знаем правду, — сказал он торжественно. — Мы оба скорее умрем, чем позволим кому бы то ни было замарать вашу честь.
— Мало того, — вмешался Манион, ехавший рядом с ними, хотя его мнения никто не спрашивал, — мы сами убьем любого, кто что-нибудь вякнет.
— Мы защитим вас, — заговорил Грэшем снова. — Это мой долг. Я дал слово вашей матери, а мое слово — закон. С нами вы в безопасности.
Она посмотрела на Грэшема, вдруг почувствовавшего себя страшно наивным.
— Я больше никогда не буду в безопасности, — сказала Анна.
Грэшем мысленно сравнил ее отчаянное положение со своей судьбой, но не нашел нужных слов для Анны и молча пришпорил коня.
Грэшему показалось, будто они добирались до его дома целую вечность. Особняк его выглядел великолепно, даже по лондонским меркам, даже для прибрежья. По оживленной суете слуг можно было заключить — они рады возвращению хозяина. Старенький привратник при виде молодого человека поклонился так низко, что, казалось, ударится лбом о брусчатку. Увидев на коне рядом с молодым хозяином горделивую красавицу, закутанную в просторный плащ, слуга поклонился ей так же глубоко, как и Грэшему. Огромный дом, казавшийся заброшенным, на глазах у путников как бы пробуждался к новой жизни. Сам Генри Грэшем, стоя посреди двора, словно изваяние, громко провозгласил, обращаясь к толпе сбежавшихся слуг:
— Слушайте все! Представляю вам Анну Марию Люсиль Риа де Сантану!
Впервые за время их знакомства Анна изумилась. Он никогда не называл ее полным именем, Как и откуда он узнал его?
— Эта леди — моя подопечная. Она была вручена моим заботам и передана под мою защиту по священному слову ее матери, находившейся на смертном одре, вблизи от Азор после того, как их славный корабль захватил после жестокой битвы сэр Фрэнсис Дрейк. «„Мое попечение“, „мои заботы“, — подумала Анна. — Он говорит только о себе».
— Она пережила морское сражение, кораблекрушение, тяжелую утрату, — продолжал он. — Кто из вас способен показать ей, гостье наших берегов, настоящее английское гостеприимство?
Собравшиеся начали тихо переговариваться между собой. Перед домом Грэшемов встала новая задача. Молодой хозяин никогда специально не занимался управлением одним из лучших особняков в Лондоне. Слишком свежи для него еще были воспоминания о проведенном здесь детстве, которое он предпочел бы забыть. Но слуги этого дома всегда оставались ему верны. Теперь следовало выполнить, по сути, первое задание молодого хозяина и принять романтичную испанскую принцессу так, как он считает нужным. Вперед выступила пожилая женщина, старшая служанка супруги сэра Томаса Грэшема. Она оставалась на службе благодаря отличному знанию своих обязанностей вместе с двумя младшими горничными долгое время после того, как упомянутая леди покинула сей бренный мир. Теперь же, по общему мнению домашних слуг, снова пришло время испытанной служанки.
— Мадам, — ласково сказала она, обращаясь к незнакомой чужестранке, — не соблаговолите ли вы последовать за мной?
Старой служанке хотелось говорить с официальной почтительностью, но, увидев девушку вблизи, она поняла — та была совсем юной, несмотря на аристократические титулы. Во дворе наступило молчание. Здесь находились все слуги, разбуженные из-за неожиданно раннего появления хозяина. Конечно, явились управляющий и эконом, старший повар и его помощники, судомойки, привратники, горничные, лодочники и люди, ухаживавшие за шестью лодками, конюхи (лошади оставались одним из немногих увлечений Генри Грэшема), даже каменщик и плотник, которые поддерживали сохранность прекрасного дома еще со времен Грэшема старшего. Их насчитывалось человек пятьдесят, и они составляли хорошо отлаженный механизм управления хозяйством, способный работать даже в отсутствие хозяина. Самое удивительное: при богатстве Грэшема ему не составляло большого труда управлять сложным механизмом. И вот теперь все эти люди смотрели на юную всадницу в странном мужском одеянии.
Именно доброта, которую почувствовала Анна, ласковые слова, к ней обращенные, пробили брешь в той внутренней защите, с помощью которой она долгие месяцы стремилась наглухо отгородиться от окружающего мира. На глазах ее появились слезы.
— Благодарю вас за вашу доброту, — сказала она и сделала им реверанс.
Один из людей Грэшема захлопал в ладони, остальные подхватили, раздался гром аплодисментов. Обессилевшая Анна почти упала с лошади. Пожилая женщина поддержала ее, и они вдвоем проследовали в дом под одобрительные возгласы расступившихся и давших им дорогу слуг.
— Почему бы вам не завязать с одиночеством? — неожиданно спросил Манион у хозяина. — У этой, видать, и тело, и голова в порядке, она сумеет о вас позаботиться как надо. С ней можно жить и дольше, чем ночь или две.
— Почему я должен все время перед кем-то отчитываться? — спросил Грэшем. Он был раздражен и возбужден. Ему хотелось выговориться. — Почему должен извиняться за то, что меня здесь нет, когда хотят, чтобы я здесь был? Почему должен объясняться с людьми, которые говорят, будто любят меня, и которые зависимы от меня? И настолько зависимы, что я сам не могу уже и шагу ступить спокойно! Мне не нужны привязанности. Понимаешь? Я хочу быть свободным!
— Нету на свете свободных людей, — ответил Манион. — Есть только люди, воображающие себя свободными.