Сакр аль-Бар, Морской ястреб, бич Средиземного моря, гроза и ужас христианской Испании, лежал у обрыва высокого холма на мысе Спартель.
Над ним по гребню утёса тянулась тёмно-зелёная полоса апельсиновых рощ Араиша — то был знаменитый Сад Гесперид[10] древних, где росли золотые яблоки. Примерно в миле от него к востоку виднелись палатки и шатры бедуинов, ставших лагерем на плодородном изумрудном пастбище, расстилавшемся сколько хватало глаз в сторону Сеуты. Несколько ближе почти голый пастух, гибкий темнокожий юноша со шнурком из верблюжьей шерсти, повязанным вокруг бритой головы, оседлав большой серый камень, с короткими паузами извлекал из тростниковой свирели заунывные монотонные звуки. Сверху, из-под голубого купола небес, неслись радостные трели жаворонка, снизу доносился убаюкивающий шёпот отдыхающего после прилива моря.
Сакр аль-Бар лежал на плаще из верблюжьей шерсти, разостланном у самого обрыва, среди роскошных папоротников и солеросов. По бокам от него сидели на корточках два негра из Суса. Кроме белых набедренных повязок, на них ничего не было, и в лучах майского солнца их мускулистые тела блестели, как чёрное дерево. В руках они держали простые опахала из пожелтевших листьев финиковой пальмы и медленно обмахивали ими голову своего господина, чтобы хоть немного освежить его и отогнать мух.
Сакр аль-Бар был мужчина во цвете лет. Огромный рост, торс Геркулеса, мощные руки и крепкие ноги говорили о его исполинской силе. Снежно-белый тюрбан, надвинутый почти на самые брови, подчёркивал смуглость лица, украшенного ястребиным носом и чёрной раздвоенной бородой. Его глаза были, напротив, удивительно светлыми. Поверх белой рубашки и широких коротких шальвар он носил длинную зелёную тунику из очень лёгкого шёлка, затканную по краям золотыми арабесками. Мускулистые, бронзовые от загара икры оставались обнажёнными; ноги были обуты в мавританские туфли малиновой кожи с длинными загнутыми носами. При нём не было никакого оружия, кроме острого ножа с украшенной драгоценными камнями рукояткой в ножнах, плетённых из коричневой кожи.
В одном или двух ярдах слева от Сакр аль-Бара лежал ещё один человек. Опершись локтями о землю и ладонями заслонив глаза от яркого солнца, он внимательно вглядывался в море. Это тоже был высокий, крепкий мужчина, при малейшем движении которого облегавшая его кольчуга и каска, обмотанная зелёным тюрбаном, загорались ярким огнём. Рядом с ним лежала большая кривая сабля в кожаных ножнах, богато украшенных металлическим орнаментом. Его красивое бородатое лицо было темнее, чем у соседа, а тыльная сторона прекрасных рук с длинными пальцами была почти чёрной.
Сакр аль-Бар не обращал на него внимания. Он смотрел вдаль поверх склона, поросшего чахлыми пробковыми деревьями и вечнозелёными дубами, на котором то здесь, то там желтело золото дрока и вспыхивали зелёные и пурпурные огни кактусов, цеплявшихся за белёсые камни. Внизу, за Геркулесовыми Пещерами, расстилалось море; его воды, мерно вздымаясь, отливали изумрудом и всеми цветами и оттенками опала. Несколько дальше, под прикрытием скал, которые, вдаваясь в море, образовывали небольшую бухту, на лёгких волнах покачивались две пятидесятивёсельные галеры с огромными мачтами и небольшой тридцативёсельный галиот. По обеим сторонам каждого судна почти горизонтально тянулись длинные жёлтые вёсла, похожие на распластанные крылья гигантской птицы. Не вызывало сомнения, что галеры и галиот либо прятались, либо укрывались в засаде. Над бухтой и над застывшими в ней судами кружила стая крикливых назойливых чаек.
Сакр аль-Бар смотрел через пролив в сторону Тарифы и далёкого берега Европы, едва различимого в густом мареве жаркого летнего дня. Но не окутанный дымкой горизонт притягивал его взгляд; он не отрывал глаз от прекрасного судна под белыми парусами, которое, идя круто по ветру, легко преодолевало течение милях в четырёх от берега. Дул лёгкий восточный бриз, и, следуя левым галсом, судно быстро приближалось; его капитан, без сомнения, высматривал у враждебного африканского побережья отчаянных морских разбойников, которые избрали эти места своим логовом и собирали дань с каждого христианского судна, осмелившегося заплыть в их владения. Сакр аль-Бар улыбнулся, подумав о том, как мало подозревают на этом судне о близости галер и сколь безмятежным должен казаться африканский берег, купающийся в лучах солнца, христианскому капитану, рассматривающему его в подзорную трубу. И со своей вершины, подобно ястребу, каковым его окрестили, парящему в синеве неба перед тем, как броситься на добычу, он наблюдал за кораблём и ждал той минуты, когда можно будет напасть на него.
Немного восточнее наблюдательного пункта Сакр аль-Бара в море выдавался небольшой мыс с милю длиной. Он представлял собой нечто вроде волнореза, образуя полосу штиля. Марсовому с фок-мачты его граница была хорошо видна, он мог заметить то место, где исчезали белые барашки на гребнях волн и вода становилась спокойнее. Если, следуя тем же галсом, они решатся пересечь эту границу, то выбраться из заштиленной зоны им удастся не так быстро. Судно в полном неведении о притаившейся опасности уверенно шло прежним курсом, и вскоре между ним и зловещим местом осталось не более полумили.
Облачённый в кольчугу корсар заволновался. Он повернулся к бесстрастному Сакр аль-Бару, внимание которого было по-прежнему поглощено неизвестным судном.
— Он подходит, подходит! — воскликнул он на франкском наречии — этом лингва-франка[11] африканского побережья.
— Иншалла! — последовал лаконичный ответ. — Да сбудется воля Всевышнего!
Вновь наступило напряжённое молчание, а судно тем временем настолько приблизилось, что благодаря килевой качке они заметили, как под его чёрным корпусом поблёскивает белое днище. Прикрыв ладонью глаза, Сакр аль-Бар внимательно разглядывал квадратный флаг, развевающийся над грот-мачтой. Он сумел рассмотреть не только красные и жёлтые квадраты, но также изображения замка и льва.
— Судно испанское, Бискайн! — прокричал он своему товарищу. — Очень хорошо. Хвала Всевышнему!
— А они решатся? — вслух поинтересовался тот.
— Будь спокоен — решатся. Они не подозревают об опасности, ведь наши галеры довольно редко заходят так далеко на запад.
Пока они разговаривали, «Испанец» подошёл к роковой границе, пересёк её, и, поскольку ветер ещё заполнял паруса, не вызывало сомнения, что он собирается продолжать путь в южном направлении.
— Пора! — крикнул Бискайн, Бискайн аль-Борак, как прозвали его за стремительность, с которой он всегда наносил удар. Он дрожал от нетерпения, как собака на сворке.
— Ещё нет, — прозвучал спокойный ответ, сдержавший порыв Бискайна. — Чем ближе они подберутся к берегу, тем вернее их гибель. Дать сигнал мы успеем, когда они начнут поворот оверштаг. Подай мне пить, — обратился Сакр аль-Бар к одному из негров, которого он не без иронии прозвал «Уайт».
Раб отвернулся, разгрёб кучку папоротника, достал из-под неё красную глиняную амфору, вынул из горлышка пальмовые листья и налил воды в чашку. Сакр аль-Бар медленно пил, не сводя глаз с судна, каждая снасть которого теперь уже чётко прочерчивалась в прозрачном воздухе. Они видели людей на палубе, марсового на фоке. Находясь примерно в полумиле от них, судно неожиданно стало делать поворот оверштаг.
Сакр аль-Бар вскочил и, выпрямившись во весь свой огромный рост, взмахнул длинным зелёным шарфом. На его сигнал с одной из галер, стоявших в укрытии, откликнулась труба, затем раздались резкие свистки боцманов, послышались всплески вёсел, скрип уключин, и две большие галеры вылетели из засады. Их длинные, обитые железом борта кишели корсарами в тюрбанах. Оружие блестело на солнце. Около дюжины корсаров с луками и стрелами в руках оседлали салинги грот-мачт, ванты по обоим бортам галер чернели от людей, которые роились на них, подобно саранче, готовой накрыть свою добычу и пожрать её.
Внезапность нападения привела «Испанца» в смятение. На судне началась отчаянная суматоха: звенела труба, раздавались крики команды, люди сломя голову, натыкаясь друг на друга, кидались занимать места, указанные их опрометчивым капитаном. В этой суматохе поворот на другой галс потерпел неудачу, драгоценное время было упущено, и судно едва двигалось с лениво повисшими парусами. В отчаянии капитан поспешил поставить корабль по ветру, полагая, что это — единственная возможность избежать западни. Но в этом закрытом месте ветер был слишком слаб, и попытка капитана не удалась.
Галеры летели наперерез «Испанцу»; боцманы без устали работали плетьми, заставляя рабов до предела напрягать мускулы, и жёлтые вёсла с бешеной скоростью мелькали в воздухе, вздымая серебристую пыль.
Всё это Сакр аль-Бар успел заметить, пока в сопровождении Бискайна и негров покидал заоблачное убежище, сослужившее ему верную службу. Он перебегал от красного дуба к пробковому дереву и от пробкового дерева к красному дубу, перепрыгивал со скалы на скалу, спускался с уступа на уступ, руками цепляясь за траву или выступающий камень, с быстротой и ловкостью обезьяны.
Наконец он спустился на берег, в несколько прыжков оказался у самой воды и, пробежав вдоль чёрного рифа, поравнялся с галиотом, который корсары оставили в укрытии. Галиот ожидал его, стоя на глубокой воде на расстоянии длины весла от скалы. Когда он появился, вёсла приняли горизонтальное положение и застыли. Сакр аль-Бар прыгнул на них, его спутники последовали за ним, и все четверо, пройдя по вёслам, словно по сходням, добрались до фальшборта. Перебравшись через него, Сакр аль-Бар оказался на палубе, в проходе между скамьями гребцов.
За Сакр аль-Баром последовал Бискайн; последними перебрались на палубу негры. Они ещё не перелезли через фальшборт, когда Сакр аль-Бар дал сигнал. Боцман и два его помощника побежали по проходу, щёлкая длинными плетьми из буйволовой кожи. Вёсла пошли вниз, галиот сорвался с места и полетел следом за двумя галерами.
С саблей в руке Сакр аль-Бар стоял на носу немного поодаль от толпы шумных, разгорячённых корсаров, которые с нетерпением ожидали той минуты, когда они смогут наброситься на своего христианского противника. По реям и вверх по вантам карабкались лучники. На мачте развевался штандарт Сакр аль-Бара — зелёный полумесяц на малиновом фоне.
Нагие рабы-христиане, обливаясь потом, стонали от напряжения под ударами мусульманских плетей, понуждавших несчастных нести гибель христианским собратьям.
Впереди сражение уже началось. В спешке «Испанец» сделал только один выстрел, не достигший цели, и корсары уже зацепили абордажными крючьями корму его левого борта. Тучи смертоносных стрел осыпали его палубы с салингов мусульманской галеры, а по обоим бортам карабкались толпы разгорячённых мавров, нетерпение которых было особенно велико в тех случаях, когда дело касалось захвата «испанских собак», изгнавших их из родного Андалузского халифата. К корме «Испанца» спешила вторая галера, чтобы подойти к нему с левого борта, и, пока она приближалась, её лучники и пращники сеяли смерть на галеоне.
Сражение было недолгим и жарким. Застигнутые врасплох испанцы настолько растерялись, что не сумели отразить нападение. И всё же они сделали всё, что могли, и оказали мужественное сопротивление. Но и корсары сражались не менее доблестно. Не щадя жизни, они были готовы убивать во имя Аллаха и его Пророка и с готовностью принимали смерть, раз Всевышнему было угодно, чтобы именно здесь свершилась их судьба. Они теснили испанцев, и те, проигрывая им в численности раз в десять, отступили.
Когда галиот Сакр аль-Бара подошёл к борту испанского галеона, сражение подходило к концу, и один из корсаров, забравшись на марс, срывал с грот-мачты испанский флаг и прибитое под ним деревянное распятие. Спустя мгновение под громовые крики на лёгком бризе развевался зелёный полумесяц.
Сквозь давку, царившую на палубе, Сакр аль-Бар прошёл на шкафут. Корсары давали ему дорогу, в исступлении выкрикивали его имя и, размахивая саблями, приветствовали Ястреба Моря, самого доблестного из всех слуг ислама. Правда, прибыв слишком поздно, он не принял участия в схватке. Но именно ему принадлежал дерзкий замысел устроить засаду так далеко на западе; его воля привела их к быстрой и радостной победе во имя Аллаха.
Палубы галеона, скользкие от крови, были усеяны телами раненых и умирающих, которых мусульмане выбрасывали за борт. Раненые христиане разделили участь погибших, поскольку корсарам не было никакого смысла возиться с увечными рабами.
У грот-мачты, как стадо робких, растерянных овец, сбились оставшиеся в живых испанцы, обезоруженные и павшие духом. Сакр аль-Бар выступил вперёд и остановил на них суровый взгляд своих светлых глаз. Их было человек сто — в основном авантюристы, отплывшие из Кадиса в надежде разбогатеть в Индиях. Путешествие оказалось коротким, и они хорошо знали свою участь — тяжёлый труд на вёслах мусульманских галер или, в лучшем случае, невольничий рынок в Алжире или Тунисе, где их продадут какому-нибудь богатому мавру.
Взгляд Сакр аль-Бара оценивающе скользил по испанцам, пока не остановился на их капитане, который стоял несколько впереди. На нём был богатый кастильский костюм чёрного цвета и бархатная шляпа с пышным плюмажем, украшенная золотым крестом.
Сакр аль-Бар церемонно обратился к нему:
— Fortuna de guerra, senor capitan[12], — бегло произнёс он по-испански. — Как ваше имя?
— Я — дон Паоло де Гусман, — гордо выпрямившись, ответил капитан; в его голосе звучало сознание собственного достоинства и нескрываемое презрение к собеседнику.
— Вот как! Знатный джентльмен! И, надо полагать, достаточно крепкий и упитанный. На саке[13] в Алжире можете потянуть на две сотни филипиков[14]. Нам вы заплатите за выкуп пятьсот.
— Роr las Entranas de Dios![15] — воскликнул дон Паоло, который, подобно всем благочестивым испанцам, впитал страсть к божбе с молоком матери. Каким было бы следующее заявление задыхающегося от ярости капитана, осталось неизвестным, поскольку Сакр аль-Бар презрительным движением руки дал знак увести его.
— За богохульство мы увеличим выкуп до тысячи филипиков, — сказал он и, обращаясь к стоявшим рядом корсарам, добавил: — Увести его! Окажите ему всяческое гостеприимство, пока не прибудет выкуп.
Испанца, призывающего на голову дерзкого корсара все кары небесные, увели.
С остальными пленниками разговор Сакр аль-Бара был короток. Всем, кто пожелает, он предложил заплатить выкуп, и трое испанцев приняли его предложение. Остальных он препоручил заботам Бискайна, исполнявшего при нём обязанности кайи, или лейтенанта. Однако прежде он приказал боцману захваченного судна выступить вперёд и потребовал у него сведений о рабах, находившихся на борту. Оказалось, что на судне была лишь дюжина рабов, выполнявших обязанности прислуги: три еврея, семь мусульман и два еретика. С приближением опасности всех их загнали в трюм.
По приказу Сакр аль-Бара рабов извлекли из тьмы, куда они были брошены. Мусульмане, узнав, что попали в руки единоверцев и, следовательно, их рабству пришёл конец, разразились радостными восклицаниями и вознесли горячую хвалу Господу всех правоверных, ибо: нет Бога, кроме Аллаха. Трое евреев — стройные, крепко сбитые молодые люди в чёрных туниках по колено и чёрных ермолках на чёрных вьющихся волосах — заискивающе улыбались, надеясь, что их судьба изменится к лучшему. Они оказались среди людей, более близких им, чем христиане; во всяком случае, связанных с ними узами общей вражды к Испании и общими страданиями, которые они терпели от испанцев. Двое еретиков стояли, угрюмо понуря головы. Они понимали, что для них всё случившееся означает лишь переход от Сциллы к Харибде и что от язычников им так же нечего ждать, как и от христиан. Один из них был кривоногий крепыш, одетый в лохмотья. Его обветренное лицо было цвета красного дерева, а над синими глазами нависали клочковатые брови, некогда рыжие, как волосы и борода, теперь же изрядно тронутые сединой. Его руки покрывали тёмно-коричневые пятна, как у леопарда.
Из всей дюжины рабов он один привлёк внимание Сакр аль-Бара. Еретик понуро стоял перед корсаром, опустив голову и вперив взгляд в палубу, — усталый, подавленный, бездушный раб, готовый предпочесть смерть своей жалкой жизни. Прошло несколько мгновений, а могучий мусульманин всё стоял рядом с рабом и не отрываясь смотрел на него. Затем тот, будто движимый непреодолимым любопытством, поднял голову: его тусклые, утомлённые глаза оживились, застывшую в них усталость как рукой сняло, взгляд стал ясным и проницательным, как в минувшие времена. Раб вытянул шею и, в свою очередь, уставился на корсара. Затем растерянно оглядел множество смуглых лиц под тюрбанами самых разнообразных цветов и вновь остановил взгляд на Сакр аль-Баре.
— Силы небесные! — в неописуемом изумлении наконец воскликнул он по-английски, после чего, поборов удивление и перейдя на свой циничный тон, продолжал: — Добрый день, сэр Оливер. Уж теперь-то вы наверняка не откажете себе в удовольствии повесить меня.
— Аллах велик! — бесстрастно ответил Сакр аль-Бар.
Как случилось, что Сакр аль-Бар — Морской ястреб, мусульманский пират, бич Средиземного моря, гроза христиан и любимец алжирского паши Асад ад-Дина — оказался не кем иным, как сэром Оливером Тресиллианом, корнуоллским джентльменом из Пенарроу? Обо всём этом весьма пространно повествуется в «Хрониках»; Генри Года. О том, в сколь невероятное потрясение вверг сей факт его светлость, мы можем судить по утомительной скрупулёзности, с которой он, шаг за шагом, прослеживает эту удивительную метаморфозу. Ей он посвящает целых два тома из восемнадцати, оставленных им потомству. Однако суть дела, причём к немалой его пользе, можно изложить в одной короткой главе.
Сэр Оливер оказался в числе тех, кого команда испанского судна, потопившего «Ласточку», выловила из моря. Вторым был Джаспер Ли, шкипер. Всех их отвезли в Лиссабон и предали суду святой инквизиции. Поскольку почти все они были еретиками, то прежде всего братству святого Бенедикта[16] пришлось позаботиться об их обращении. Сэр Оливер происходил из семьи, которая никогда не славилась строгостью в вопросах религии, и вовсе не собирался быть сожжённым заживо, если для того, чтобы спастись от костра, достаточно принять точку зрения тех, кто несколько иначе, нежели его единоверцы, относится к гипотетической проблеме загробной жизни. Он принял католическое крещение с почти презрительным равнодушием. Что касается Джаспера Ли, то нетрудно догадаться, что религиозные чувства шкипера отличались не меньшей эластичностью, чем у сэра Оливера. Разумеется, он был не тот человек, чтобы позволить изжарить себя из-за такого пустяка, как конфессиональные тонкости.
Надо ли говорить, как возликовала святая церковь по поводу спасения двух несчастных душ от верной погибели. Посему к новообращённым в истинную веру отнеслись с особой заботой, и псы Господни пролили над ними целые потоки благодарственных слёз. Итак, с ересью было покончено. Они полностью очистились от неё, приняв епитимью по всей форме — со свечой в руке и санбенито[17] на плечах — во время аутодафе[18] на площади Рокио в Лиссабоне. Благословив новообращённых, церковь отпустила их с напутствием упорствовать на пути спасения, по которому она с такой мягкостью их направила.
Однако освобождение новообращённых было равносильно отказу от них, поскольку они сразу же очутились в руках светских властей, которым предстояло подвергнуть их наказанию за преступления на море. И хотя подтверждения их виновности найти не удалось, судьи не сомневались, что отсутствие состава преступления являлось естественным следствием отсутствия возможности совершить таковое. Напротив, заключили они, нет ни малейшего сомнения в том, что при наличии возможности оное преступление не замедлило бы свершиться. Подобная уверенность судей основывалась на том факте, что, когда «Испанец» дал залп по носовой части «Ласточки», предлагая ей лечь в дрейф, она продолжала следовать прежним курсом. Так с неопровержимой кастильской логикой был доказан злой умысел капитана.
Джаспер Ли возразил, что его действия диктовались недоверием к испанцам и твёрдой уверенностью в том, что все испанцы — пираты и каждому честному моряку следует держаться подальше от них, особенно если его судно уступает им в числе орудий. Однако подобное оправдание не снискало капитану расположения его недалёких судей.
Сэр Оливер с жаром заявил, что не принадлежит к команде «Ласточки», что он — дворянин, который против своей воли оказался на борту, став жертвой гнусного обмана со стороны корыстного шкипера.
Суд со вниманием выслушал эту речь и попросил его назвать своё имя и звание. Сэр Оливер был настолько неосторожен, что сказал правду. Результат оказался чрезвычайно поучительным для нашего джентльмена: он доказал ему, с какой педантичностью ведутся и в каком порядке содержатся испанские архивы. Суд представил документы, на основании которых его члены смогли изложить сэру Оливеру основные события той части его жизни, что прошла в морских странствиях, и воскресить в его памяти давно забытые мелкие, но весьма щекотливые подробности.
Не он ли был в таком-то году на Барбадосе и захватил галсон «Санта-Мария»? Что же это, как не разбой и пиратство? Разве четыре года назад он не потопил в Фанкальском заливе испанскую каракку? Разве не он был соучастником пирата Хокинза в деле при Сан Хуан де Улоа? И так далее, и тому подобное… Сэра Оливера буквально засыпали вопросами.
Он уже почти жалел, что взял на себя лишний труд и, согласившись перейти в католичество, натерпелся от братьев-доминиканцев[19] всяческих неприятностей, связанных с этой процедурой. Ему стало казаться, что он понапрасну потерял время и избежал церковного огня единственно для того, чтобы в виде жертвы мстительному богу испанцев быть вздёрнутым на светской верёвке.
Однако до этого дело не дошло. В то время на средиземноморских галерах ощущалась острая нужда в людях, каковому обстоятельству сэр Оливер, капитан Ли и ещё несколько человек из незадачливой команды «Ласточки» и были обязаны жизнью, хотя весьма сомнительно, чтобы кто-нибудь из них выказывал склонность поздравлять себя с таким исходом.
Скованные одной цепью щиколотка к щиколотке на расстоянии нескольких коротких звеньев друг от друга, они были частью большого стада несчастных, которых через Португалию погнали в Испанию и далее на юг, в Кадис. Последний раз сэр Оливер видел капитана Ли в то утро, когда они выходили из зловонной лиссабонской тюрьмы. С тех пор на протяжении всего изнурительного пути каждый из них знал, что другой находится где-то рядом, в жалкой оборванной толпе галерников. Но они ни разу не встретились.
В Кадисе сэр Оливер провёл месяц в обширном и грязном загоне под открытым небом. То была обитель нечистот, болезней и страданий, самых ужасных, какие только можно вообразить. Подробности, слишком омерзительные, чтобы их описывать здесь, любопытствующие могут найти в «Хрониках»; лорда Генри Года.
К концу месяца сэр Оливер оказался в числе тех, кого отобрал офицер, набиравший гребцов на галеру, которой предстояло доставить в Неаполь испанскую инфанту. Переменой участи он был обязан своему крепкому организму, устоявшему перед инфекцией смертоносной обители страданий, а также великолепным мускулам, которые офицер, проводивший отбор, ощупывал так тщательно, будто приобретал вьючное животное. Впрочем, именно этим он и занимался.
Галера, куда отправили нашего джентльмена, была судном о пятидесяти вёслах, на каждом из которых сидело по семь гребцов. Они размещались на некоем подобии лестницы, соответствовавшей наклону весла и спускавшейся от прохода в середине судна к фальшборту.
Сэру Оливеру отвели место у самого прохода. Здесь, совершенно нагой, как в день своего появления на свет, прикованный цепью к скамье, он провёл шесть долгих месяцев.
Доски, на которых он сидел, покрывала тонкая грязная овчина. Скамья была не более десяти футов в длину, и от соседней её отделяло примерно четыре фута. На этом тесном пространстве проходила вся жизнь сэра Оливера и его соседей по веслу. Они не покидали его ни днём, ни ночью: спали они в цепях, скорчившись над веслом, поскольку не могли ни лечь, ни вытянуться во весь рост.
Со временем сэр Оливер достаточно закалился и приспособился к невыносимому существованию галерного раба, равносильному погребению заживо. И всё же тот первый долгий переход в Неаполь остался самым страшным воспоминанием его жизни. В течение шести, порой восьми, а однажды не менее чем десяти часов он ни на секунду не выпускал весла. Поставив одну ногу на упор, другую на переднюю скамью, ухватившись за свою часть неимоверно тяжёлого пятнадцатифутового весла, он сгибался вперёд, наваливаясь на него, распрямлялся, чтобы не задеть спины стонущих, обливающихся потом рабов, сидевших перед ним, затем поднимал свой конец, чтобы опустить весло в воду, после чего вставал на ноги и, налегая на весло всей тяжестью, гремя цепью, опускался на скамью рядом со стонущими товарищами. И так без конца, пока в голове не поднимался звон, не темнело в глазах, не пересыхало во рту и всё тело не охватывала нестерпимая боль. Резкий удар боцманской плети, побуждая собрать остатки сил, оставлял на его голой спине кровавый рубец. И так изо дня в день, то сгорая до пузырей под безжалостными лучами южного солнца, то замерзая от холодной ночной росы, когда, скорчившись на скамье, он забывался коротким, не приносящим отдохновения сном. Ужасающе грязный и растрёпанный, со слипшимися от пота волосами и бородой, которые омывались только редкими в это время года дождями, он задыхался от зловония, исходившего от соседей, испытывал нескончаемые мучения от полчищ отвратительных насекомых, плодившихся в гнилой овечьей подстилке, переносил Бог знает какие кошмары этого плавучего ада. Его скудная пища состояла из червивых сухарей, тошнотворного рисового варева с салом и тепловатой, зачастую протухшей воды. Исключение составляли те дни, когда грести приходилось дольше обычного, и для поддержания сил измученных рабов боцман бросал им в рот кусочки смоченного в вине хлеба.
Во время этого перехода среди рабов вспыхнула цинга, случались и другие болезни, не говоря о вызванных постоянным трением о скамьи язвах, от которых молча страдали буквально все гребцы. С теми, кто, обессилев от болезней или дойдя до предела выносливости, впадал в обморочное состояние, боцманы не церемонились. Покойников выбрасывали за борт, потерявших сознание выволакивали в проход между рядами гребцов или на палубу и, дабы привести в чувство, били плетьми. Если они всё-таки не приходили в себя, то избиение продолжалось до тех пор, пока жертва не превращалась в кровавую бесформенную массу, после чего её бросали в море.
Один или два раза, когда они шли против ветра и смрад от гребцов относило к корме и к вызолоченной кормовой надстройке, где находились инфанта и её свита, рулевым приказали развернуться фордевинд. Несколько долгих изнурительных часов рабы удерживали галеру на месте, медленно гребя против ветра, чтобы её не отнесло назад.
В первую же неделю путешествия умерло около четверти рабов, сидевших на вёслах. Но в трюме имелись резервы, и их извлекли оттуда, чтобы заполнить опустевшие места. Лишь самые стойкие выдерживали эти ужасные испытания. Среди них оказались сэр Оливер и его ближайший сосед по веслу — рослый, сильный и невозмутимый мавр, который не жаловался на судьбу, но принимал её со стоицизмом, вызывавшим восхищение сэра Оливера. За многие дни они не обменялись ни единым словом, так как думали, что, несмотря на общие несчастья, различие веры делает их врагами. Однажды вечером, когда немолодого еврея, впавшего в милосердное забытьё, вытащили в проход и стали избивать плетьми, сэр Оливер заметил, что облачённый в алую сутану прелат из свиты инфанты облокотился о поручни юта и не сводит с истязаемого сурового, безжалостного взгляда. Бесчеловечность этой сцены и холодное равнодушие служителя всеблагого и милосердного Спасителя привели нашего джентльмена в такую ярость, что он вслух послал проклятие всем христианам вообще и алому князю церкви[20] в частности.
Он повернулся к мавру и произнёс по-испански:
— Да, ад был создан для христиан. Наверное, поэтому они и стремятся превратить землю в его подобие.
К счастью, скрип вёсел, лязг цепей и свист плетей, истязавших несчастного еврея, заглушили его слова. Однако мавр расслышал их, и его тёмные глаза сверкнули.
— Их ожидает семижды раскалённая печь, о брат мой, — ответил он с уверенностью, в которой, казалось, и была основа его стойкости, — Но разве ты не христианин?
Мавр говорил на лингва-франка — своеобразном языке североафриканского побережья, похожем на какой-то французский диалект, пересыпанный арабскими словами. О чём он говорит, сэр Оливер догадался почти интуитивно. Он ответил снова по-испански, поскольку, хоть мавр и не говорил на этом языке, было ясно, что он его понимает.
— С этого часа я отрекаюсь от веры! — Гнев сэра Оливера не утихал. — Я не признаю ни одну религию, именем которой творится подобная жестокость. Взгляни-ка на это алое исчадие ада там, наверху. С какой изысканностью нюхает он ароматический шарик, дабы не осквернить свои святейшие ноздри нашим отравленным дыханием! А ведь мы, как и этот прелат, созданы по образу и подобию Божию. Да и что он знает о Боге? Он разбирается в религии не больше, чем в хорошем вине, жирной пище и пышнотелых женщинах. Проповедуя отречение от мирских благ как единственный путь на небеса, он своими же догматами обречён на вечную погибель. — Сэр Оливер налёг на весло и крепко выругался. — Христианин? Это я-то? — И он рассмеялся — впервые за то время, что сидел прикованным к скамье. — Я покончил с христианством и христианами.
— Мы принадлежим истинному Богу, и мы вернёмся к нему, — заметил мавр.
Так началась дружба сэра Оливера с Юсуфом бен-Моктаром. Мусульманин решил, что в своём соседе он нашёл человека, на которого снизошла благодать Аллаха, человека, готового принять веру Пророка. И благочестивый Юсуф со рвением принялся за обращение раба-христианина. Однако сэр Оливер слушал его равнодушно. Отступясь от одной веры, он не спешил принимать другую, не убедившись в её преимуществах. Пока же славословия Юсуфа исламу очень напоминали речи, которые он уже слышал во славу католицизма. Но он не высказывал своих мыслей вслух и тем временем, пользуясь общением с мусульманином, настолько выучил лингва-франка, что к концу шестого месяца говорил на нём, как настоящий мавританин, уснащая речь мусульманской образностью и большей, нежели то было принято, примесью арабских слов.
На исходе шестого месяца произошло событие, которое вернуло сэру Оливеру свободу. За это время его конечности, и ранее отличавшиеся необыкновенной силой, приобрели поистине гигантскую мощь. На вёслах всегда так: либо вы умираете, не выдержав напряжения, либо ваши мышцы и сухожилия приспосабливаются к этой изнурительной работе. Испытания закалили сэра Оливера; он стал нечувствителен к усталости: выносливость его превосходила границы человеческих возможностей.
Однажды вечером, когда, возвращаясь из Генуи, они проходили Минорку, из-за мыса неожиданно вылетели четыре мусульманские галеры. Они приближались на некотором расстоянии друг от друга с явным намерением окружить их судно и напасть на него.
«Асад ад-Дин» — пронеслось по «Испанцу» имя самого грозного мусульманского корсара со времён отступника-итальянца Окьяни, или Али-паши, убитого при Лепанто[21]. На палубе запели трубы, загремела барабанная дробь, и испанцы в шишаках и латах, вооружённые аркебузами и копьями, приготовились защищать свою жизнь и свободу. Канониры бросились к кулевринам. Но пока они в смятении разводили огонь и готовили фитили, было потеряно много времени, так много, что, прежде чем успела выстрелить хоть одна пушка, крючья первой мусульманской галеры уже скребли по фальшборту «Испанца». Столкновение двух судов было ужасно. Обитый железом форштевень мусульманской галеры, на которой находился сам Асад ад-Дин, нанёс сокрушительный удар по корпусу «Испанца», разбив в щепы пятнадцать вёсел, как высохшие тростинки. На скамьях гребцов раздались адские крики и жалобные стоны. Сорок рабов были придавлены вёслами, некоторые были убиты на месте, другие лежали кто с переломанной спиной, кто с раздроблёнными конечностями и рёбрами.
Если бы не Юсуф, который имел достаточный опыт в боях между галерами и знал, что должно произойти, то сэр Оливер, несомненно, оказался бы среди этих несчастных. Мавр до предела отжал весло вверх и вперёд, заставляя остальных гребцов повторить его движения. Затем, выпустив весло из рук, он скользнул на колени и прижался к настилу так плотно, что его плечи оказались вровень со скамьёй. Он крикнул, чтобы сэр Оливер сделал то же самое, и тот, не понимая смысла манёвра, но по тону товарища догадываясь о его необходимости, незамедлительно повиновался. Мгновением позже на весло обрушился сокрушительный удар, и, прежде чем обломиться, оно отскочило назад, размозжив голову одному из рабов и смертельно ранив остальных, но не задев ни сэра Оливера, ни Юсуфа. Ещё через секунду им на спины с воплями и проклятиями повалились гребцы, отброшенные веслом с передней скамьи.
Когда сэр Оливер, шатаясь, поднялся на ноги, битва была в полном разгаре. Испанцы дали несколько залпов из аркебуз, и над фальшбортом повисло плотное облако дыма, из которого извергался нескончаемый поток корсаров, предводительствуемый немолодым высоким, стройным человеком с развевающейся седой бородой и смуглым орлиным профилем. На его белоснежном тюрбане под навершием стального шлема сверкал изумрудный полумесяц. Тело старика облегала кольчуга. Он размахивал огромной саблей, под ударами которой испанцы падали, словно колосья под серпом жнеца. Он сражался за десятерых, и ему на подмогу с криками «Дин! Дин! Аллах! Аллах-иль-Аллах!» спешили всё новые и новые корсары. Не в силах противостоять столь бурному натиску, испанцы отступили.
Увидев, что Юсуф безуспешно пытается освободиться от цепи, сэр Оливер пришёл ему на помощь. Он нагнулся, схватив цепь обеими руками, опёрся ногами о скамью и, напрягая все силы, вырвал скобу из дерева. Юсуф был свободен, разумеется, если не считать тянувшейся за ним цепи. В свою очередь он оказал такую же услугу сэру Оливеру, на что — как ни был он силён — потребовалось больше времени, поскольку либо корнуоллец был всё же сильнее, либо скоба, крепившая его цепь, была вбита в более прочное дерево. Наконец она поддалась, и сэр Оливер тоже оказался на свободе. Он поставил на скамью ногу и разжал звено, крепившее цепь к обручу на щиколотке.
Покончив с этим, сэр Оливер занялся делом мщения. Громовым голосом подхватив боевой клич нападающих «Дин!» и потрясая цепью, он бросился на испанцев с тыла. В его руках цепь превратилась в страшное оружие. Он размахивал ею, словно бичом, нанося удары направо и налево, проламывая головы, разбивая лица, пока не пробился сквозь толпу испанцев, которые настолько растерялись, что почти не оказали сопротивления вырвавшемуся на свободу рабу. За ним, размахивая десятифутовым обломком весла, мчался Юсуф.
Впоследствии сэр Оливер говорил, что едва ли отдавал себе отчёт в том, что происходило вокруг. Когда он наконец опомнился, то обнаружил, что бой закончен, толпа корсаров охраняет сбившихся в кучу испанцев, другие вытаскивают из каюты капитана сундуки и, наконец, третьи, вооружённые молотками и долотами, пробираются между скамьями и освобождают оставшихся в живых рабов, большинство из которых были сынами ислама.
Сэр Оливер увидел, что стоит лицом к лицу с седобородым предводителем корсаров, и тот, опираясь на саблю, не сводит с него удивлённого и восхищённого взгляда. Обнажённое тело нашего джентльмена было с головы до ног забрызгано кровью, а правая рука по-прежнему сжимала тот самый ярд железных звеньев, каковым он и произвёл столь страшное опустошение. Юсуф стоял рядом с предводителем и что-то торопливо говорил ему.
— Клянусь Аллахом, мне ещё не доводилось видеть столь сильного воина! — воскликнул корсар. — Сам Пророк вселил в него силу, чтобы покарать неверных свиней.
Сэр Оливер свирепо усмехнулся.
— Я расплатился за удары их плетей, — сказал он.
Таковы были обстоятельства, при которых сэр Оливер встретился с грозным Асад ад-Дином, пашой Алжира, и первые слова, сказанные ими друг другу.
Вскоре галера Асад ад-Дина несла нашего джентльмена в Берберию; его вымыли и обрили, оставив на макушке пучок волос, за который Пророк поднимет его на небо, когда истечёт срок его земного существования. Он не возражал: здесь его накормили, и раз так, то пусть поступают, как им заблагорассудится. Наконец, его облекли в непривычно лёгкие, свободные одежды и, повязав голову тюрбаном, повели на корму, где под навесом сидели Асад ад-Дин и Юсуф, увидев которого сэр Оливер понял, что именно по его приказанию с ним обращались как с правоверным.
Юсуф бен-Моктар оказался весьма влиятельным лицом — племянником и любимцем самого Асад ад-Дина, столпа веры, избранника Аллаха. Пленение Юсуфа испанцами повергло всех в глубокую скорбь, а недавнее избавление вызвало бурное ликование. Обретя свободу, он не забыл о соседе по веслу, к которому сам Асад ад-Дин проявил величайшее любопытство. Превыше всего в этом мире старый корсар ценил настоящих воинов; по его собственному признанию, ему ещё не приходилось видеть равных этому рослому рабу и наблюдать что-либо, подобное тому, как он сражался своей смертоносной цепью. Юсуф сообщил ему, что на этого человека низошла благодать Аллаха и в нём уже живёт дух истинного мусульманина; иными словами: плод созрел и ждёт руки Пророка.
Когда сэр Оливер, вымытый, надушённый, облачённый в белый кафтан и тюрбан, благодаря которому он казался ещё выше, предстал перед Асад ад-Дином, ему объявили, что если он готов вступить в ряды правоверных дома Пророка и посвятить силу и мужество, дарованные ему Аллахом, утверждению истинной веры и мщению врагам ислама, то его ожидают слава, богатство и почести.
Из всей пространной речи, произнесённой с восточной витиеватостью, в смятенную душу сэра Оливера запала одна лишь фраза о мщении врагам ислама. Он чувствовал, что враги ислама — его враги, и не скрывал от себя, что воздать им по заслугам было бы для него чрезвычайно соблазнительно. Не забывал он и о том, что в случае отказа принять веру Пророка его вновь ждёт весло, но уже на мусульманской галере. За шесть месяцев он сполна изведал прелести этого занятия, и теперь, когда его отмыли и дали почувствовать себя нормальным человеком, возвратиться к веслу было бы свыше его сил. Мы видели, с какой лёгкостью сэр Оливер отрёкся от религии, в лоне которой был воспитан, и перешёл в католичество — к немалому для себя разочарованию, как выяснилось впоследствии. С не меньшей лёгкостью, но с несравненно большей выгодой перешёл он в ислам. Более того, он устремился в лоно Магомета с некоей страстью, чего и в помине не было при его первом отступничестве.
Как мы уже имели возможность убедиться, ещё на борту испанской галеры сэр Оливер пришёл к выводу, что в его время христианство превратилось в зловещую карикатуру, от которой мир необходимо избавить. Однако не следует полагать, будто разочарованность нашего джентльмена в христианстве зашла так далеко, что он уверовал в неоспоримое превосходство ислама, и будто его обращение к Магомету было чем-то большим, нежели простая видимость. Оказавшись перед необходимостью выбирать между скамьёй гребца и кормовой палубой, веслом и саблей, он без колебаний сделал единственно возможный в его положении выбор, гарантирующий ему жизнь и свободу.
Вот так сэр Оливер был принят в ряды правоверных, тех, кого в райских кущах ожидают шатры, разбитые в садах с неосыпающимися плодами среди молочных, винных и медовых рек. Он стал кайей, или лейтенантом, на галере, которой командовал Юсуф, и в добром десятке сражений проявил такую храбрость и находчивость, что имя его вскоре стало известно всем пиратам Средиземного моря. Месяцев через шесть в бою у берегов Сицилии с одной из галер Религии — так назывались суда мальтийских рыцарей[22] — Юсуфа смертельно ранили в тот самый момент, когда победа уже была за корсарами. Он умер час спустя на руках сэра Оливера, назначив его своим преемником и приказав всем беспрекословно подчиняться ему до возвращения в Алжир, где паша изъявит свою волю.
Паша без колебаний утвердил сэра Оливера капитаном галеры, бывшей прежде под командованием Юсуфа. С этого дня его стали называть Оливером-рейсом[23], но вскоре своей доблестью и неистовством он заслужил прозвище Сакр аль-Бар, или Морской ястреб. Его слава быстро росла и, перелетев за море, достигла берегов христианского мира. Ещё через некоторое время Асад сделал его своим лейтенантом, то есть вторым лицом в алжирском флоте. По существу, сэр Оливер выполнял функции главнокомандующего, так как Асад старел и всё реже выходил в море. Вместо него и от его имени в походы отправлялся Сакр аль-Бар, чьи мужество, ловкость и удача были столь велики, что он никогда не возвращался с пустыми руками.
Все свято верили, что на нём почиет благодать Аллаха, избравшего его своим орудием для прославления ислама. Асад ценил и уважал своего лейтенанта, и со временем уважение переросло в любовь. Разве мог этот ревностный мусульманин иначе относиться к тому, кого сам Всевышний отметил своей милостью? Никто не сомневался, что, когда Аллах призовёт к себе Асада, наследовать ему должен Сакр аль-Бар. Таким образом, Оливеру-рейсу было бы суждено, став пашой Алжира, пойти по стопам Барбароссы, Окьяни[24] и других христианских отступников-корсаров, сделавшихся князьями ислама.
Несмотря на некоторую враждебность, порождённую его молниеносным возвышением, — о чём будет сказано в своё время, — Сакр аль-Бар лишь однажды подвергся опасности утратить своё могущество. Через несколько месяцев после возведения в ранг капитана он как-то утром зашёл в зловонную тюрьму для рабов в Алжире и увидел довольно большую группу соотечественников. Он приказал снять с них оковы и выпустить на свободу.
Когда паша призвал его к ответу за дерзкий поступок, сэр Оливер прибег к высокомерию, как единственному средству спасти положение. Он поклялся бородой Пророка, что коль скоро должен обнажать саблю Магомета во имя ислама на море, то нести эту службу он намерен в соответствии со своими правилами, одно из которых — никогда не направлять оную саблю против соотечественников. Он заявил, что ислам ничего не потеряет, так как за каждого освобождённого им англичанина он обратит в рабство двоих испанцев, французов, греков или итальянцев.
Сакр аль-Бар добился своего, но с условием, что поскольку пленные рабы являются собственностью государства, то, желая лишить его таковой, он должен выкупить их. Тогда он сможет распоряжаться ими по своему усмотрению. Так мудрый и справедливый Асад устранил возникшее затруднение, и Оливер-рейс благоразумно склонил голову пред его решением.
С той поры Сакр аль-Бар покупал и отпускал на волю всех привезённых в Алжир рабов-англичан и находил способ отправить их домой. Правда, это ежегодно обходилось ему в солидную сумму, но богатства его быстро росли, и он вполне мог позволить себе подобную подать.
Читая «Хроники»; лорда Генри Года, можно прийти к выводу, что в водовороте новой жизни сэр Оливер совсем забыл свой корнуоллский дом и любимую женщину, которая с такой готовностью поверила, что он убил её брата. Этому веришь, пока не дойдёшь до описания того, как однажды среди пленных английских моряков, привезённых в Алжир его лейтенантом Бискайном аль-Бораком, сэр Оливер встретил корнуоллского юношу из Хестона по имени Питт, с отцом которого он был знаком.
Он привёл молодого человека в свой прекрасный дворец неподалёку от Баб аль-Аюба и принял его как почётного гостя. Всю ночь они провели в разговорах. Сэр Оливер узнал обо всём, что произошло в его родных местах с тех пор, как он их покинул. Всё это даёт представление о том, какая жестокая ностальгия, должно быть, проснулась в душе отступника и сколь велико было его желание утолить её бесконечными расспросами. Молодой корнуоллец внезапно и болезненно оживил для него прошлое. Той летней ночью в душе сэра Оливера пробудились раскаяние и безумное желание вернуться. Розамунда должна вновь открыть ему ту дверь, которую он, движимый отчаянием, захлопнул. Он ни на минуту не усомнился, что, узнав наконец правду, она именно так и поступит. У него уже не было причины выгораживать негодяя брата: теперь он так же сильно ненавидел его, как прежде любил.
Он тайком написал длинное письмо, где, ничего не скрывая, поведал о событии, повлекшем за собой столь печальные последствия, и обо всём, что случилось с ним после похищения. Хронист сэра Оливера высказывает предположение, что это письмо и камень заставило бы заплакать. Более того, оно отнюдь не сводилось к страстным уверениям автора в своей невиновности и голословным обвинениям по адресу брата. Сэр Оливер сообщал Розамунде о существовании доказательств, долженствующих развеять все сомнения; он рассказал ей о пергаменте, написанном мастером Бейном и засвидетельствованном пастором. Далее он просил Розамунду обратиться за подтверждением подлинности документа — если она усомнится в ней — к самому мастеру Бейну. И наконец, умолял довести дело до сведения королевы, дабы обеспечить ему возможность вернуться в Англию, не опасаясь гонений за вынужденное нечеловеческими страданиями отступничество.
Сакр аль-Бар щедро одарил корнуоллца и отдал ему письмо. Он наказал передать его лично Розамунде и объяснил, как найти документ, который следовало приложить к письму. Драгоценный пергамент был спрятан между страницами книги о соколиной охоте в библиотеке в Пенарроу, где, вероятно, и лежал, поскольку Лайонел не подозревал о его существовании и никогда не был любителем чтения. В Пенарроу Питту надлежало разыскать Николаса и, заручившись его помощью, раздобыть пергамент.
Вскоре Сакр аль-Бар нашёл способ доставить Питта в Геную и там посадить его на английское судно.
Через три месяца он получил от Питта письмо, пришедшее через Геную, которая в те времена поддерживала мирные отношения с алжирцами и служила посредницей в их общении с христианским миром. Питт сообщил, что всё исполнил именно так, как того желал сэр Оливер. С помощью Николаса он нашёл нужный документ, лично явился к Розамунде, которая теперь жила у сэра Джона Киллигрю, и отдал ей письмо и пергамент. Однако, узнав, от чьего имени он прибыл, она тут же, при нём, не читая, бросила и то и другое в огонь и, не выслушав, отпустила его.
Ту ночь Сакр аль-Бар провёл под звёздным небом в своём благоухающем саду, и рабы в ужасе рассказывали друг другу, что из сада слышались рыдания. Если его сердце действительно обливалось слезами, то слёзы те были последними в его жизни. Он стал ещё более замкнутым, жестоким и насмешливым, чем прежде, и с того дня утратил интерес к освобождению рабов-англичан. Сердце его превратилось в камень.
С того вечера, когда Джаспер Ли заманил сэра Оливера в западню, прошло пять лет. Слава Сакр аль-Бара гремела по всему Средиземному морю; одно имя его внушало ужас. Мальта, Неаполь, Венеция посылали целые флотилии, чтобы захватить корсара и положить конец его дерзким набегам. Но Аллах берёг его, и, не проиграв ни одного сражения, Сакр аль-Бар неизменно приносил победу саблям ислама.
Весной сэр Оливер получил второе письмо от корнуоллца Питта, каковой факт доказывал, что благодарность ещё встречается в этом мире, хотя наш джентльмен был уверен в обратном. Юноша, которого он избавил от рабства, движимый исключительно благодарностью, сообщал сэру Оливеру о некоторых делах, имевших к нему прямое отношение. Письмо из Англии не только разбередило старую рану, но и нанесло новую. Из него сэр Оливер узнал, что сэр Джон Киллигрю вынудил Питта дать показания о его обращении в магометанство, на основании чего суд объявил отступника вне закона, передав все его владения мастеру Лайонелу Тресиллиану. Питт признавался, что очень удручён тем, что так дурно отблагодарил своего благодетеля. Если бы он мог предвидеть последствия, то скорее дал бы повесить себя, чем произнёс хотя бы одно слово.
Это сообщение не пробудило в сэре Оливере никаких чувств, кроме холодного презрения. Далее в письме говорилось, что леди Розамунда после возвращения из Франции, где она провела два года, обручилась с мастером Лайонелом; что их свадьба состоится в июне и что за этот брак ратует сэр Джон Киллигрю, который очень хочет видеть Розамунду устроенной под надёжной защитой супруга, поскольку сам он вознамерился отправиться за море и снаряжает прекрасный корабль для путешествия в Индии. К этой новости Питт присовокупил, что все соседи одобряют данный союз, считая его исключительно выгодным для обоих домов, ибо он сольёт воедино два сопредельных поместья — Пенарроу и Годолфин-Корт.
Дойдя до этого места, Оливер-рейс рассмеялся. Могло показаться, будто всеобщее одобрение вызвал не сам брак, а то, что благодаря ему объединятся два участка земли. Итак — союз двух парков, двух поместий, двух полос пашни и леса. Что же до союза двух человек, то он, вероятно, не более чем случайное следствие.
Грустная ирония ситуации наполнила душу сэра Оливера горечью. Считая его убийцей брата и на этом основании отказав ему, Розамунда принимает в свои объятия настоящего убийцу. А он, этот трус, этот лживый негодяй, из каких глубин ада почерпнул он смелость для участия в таком маскараде?! Неужели у него вовсе нет сердца, совести, порядочности, наконец — страха перед гневом Господним?
Сэр Оливер разорвал письмо на мелкие клочки и решил забыть о нём. Из лучших побуждений Питт жестоко обошёлся с ним. В надежде отвлечься от неотступно преследовавших его образов, он с тремя галерами вышел в море и недели через две на борту испанской каракки, захваченной у мыса Спартель, встретился с мастером Ли.
Вечером того же дня в капитанской каюте захваченного испанского судна Джаспер Ли, доставленный под конвоем двух великанов-нубийцев, предстал пред Сакр аль-Баром.
Корсар ещё не объявил о своих намерениях относительно негодяя-шкипера, и мастер Ли, отнюдь не заблуждаясь на свой счёт, опасался худшего. Он провёл на баке несколько томительных часов в ожидании приговора, который считал заранее предрешённым.
— Со времени нашей прошлой беседы в корабельной каюте мы поменялись ролями, мастер Ли. — Приветствие Сакр аль-Бара звучало не слишком обнадёживающе.
— Ваша правда, — согласился шкипер, — но, надеюсь, вы не забыли, что тогда я был вашим другом.
— Да, за известную плату, — напомнил Сакр аль-Бар. — Вы и сегодня можете стать моим другом, но опять-таки за плату. В сердце негодяя проснулась надежда.
— Назовите её, сэр Оливер, — поспешно ответил он, — и если она мне по силам, то, клянусь, я не стану долго раздумывать, — В его голосе зазвучали жалобные нотки. — Пять лет рабства. Из них четыре года на испанских галерах; и за всё это время дня не прошло, когда бы я не призывал смерть. Знали бы вы, что я выстрадал!
— Никогда ещё страдание не было более заслуженным, наказание — более справедливым, возмездие — более возвышенным. — От слов Сакр аль-Бара кровь застыла в жилах шкипера. — Ведь вы собирались продать меня в рабство, меня — человека, который не только не причинил вам никакого вреда, но некогда был вашим другом. Вы продали бы меня за какие-то двести фунтов…
— Нет, нет! — испуганно воскликнул мастер Ли. — Бог свидетель, у меня и в мыслях этого не было. Разве вы забыли мои слова, моё предложение отвезти вас обратно домой?
— Как же! За плату, — повторил Сакр аль-Бар. — Ваше счастье, что сегодня вы можете расплатиться со мной и тем самым отсрочить знакомство своей грязной шеи с верёвкой. Мне нужен штурман. То, что пять лет назад вы сделали бы за двести фунтов, сегодня вы сделаете для спасения своей жизни. Ну так как, вы поведёте мой корабль?
— Сэр! — Джаспер Ли едва верил, что от него требуют такую малость. — По вашему приказу я поведу корабль хоть в ад.
— Нынче я собираюсь не в Испанию, — ответил Сакр аль-Бар. — Вы доставите меня именно туда, куда должны были доставить пять лет назад. Я говорю про устье Фаля. Там вы меня и высадите. Согласны?
— Ещё бы, конечно, согласен! — без колебаний ответил шкипер.
— На этих условиях вы получите жизнь и свободу, — объяснил Сакр аль-Бар. — Но не думайте, что, когда мы доберёмся до Англии, вас отпустят. Вы отведёте корабль обратно, после чего я найду способ отправить вас домой, если вы того пожелаете. Возможно, я даже отблагодарю вас, разумеется, если во время нашего плавания вы будете верно служить мне. Но коли вы, по своему обыкновению, измените — расправа будет короткой. При вас постоянно будут находиться два телохранителя, вот эти лилии пустыни.
Он показал на великанов-нубийцев, чьи ослепительные белки и зубы сверкали в тени, окутывавшей их фигуры.
— Они позаботятся, чтобы ни один волос не упал с вашей головы, но как только заметят что-нибудь подозрительное — задушат вас. Теперь ступайте. На корабле вы свободны, но вам запрещено покидать его без моего особого распоряжения.
Джаспер Ли нетвёрдой походкой вышел из каюты, почитая себя счастливым против всяких ожиданий. Нубийцы, как тени, следовали за ним.
После ухода шкипера в каюту к Сакр аль-Бару вошёл Бискайн с отчётом о захваченной добыче. Кроме пленников и самого судна, которое совсем не пострадало в сражении, поживиться было почти нечем. «Испанец» только вышел в плавание, и найти в его трюмах что-либо ценное было мало надежды. Помимо солидного запаса оружия и пороха да небольшой суммы денег, корсары не обнаружили ничего стоящего внимания.
Краткие распоряжения Сакр аль-Бара немало удивили его лейтенанта.
— Ты погрузишь пленников на одну из галер, Бискайн, и отвезёшь их в Алжир, где они будут проданы. Остальное оставишь на корабле, кроме того, ты оставишь мне двести вооружённых корсаров; они пойдут со мной в плавание и будут одновременно моряками и воинами.
— Значит, ты не возвращаешься в Алжир, о Сакр аль-Бар?
— Пока нет. Я отправляюсь в более далёкое плавание. Передай от меня поклон Асад ад-Дину — да хранит его Аллах! — и скажи, чтобы он ждал меня недель через шесть.
Неожиданное решение Сакр аль-Бара вызвало на галерах немалый переполох. Корсары не имели ни малейшего представления о навигации, никто из них ни разу не покидал Средиземного моря, и даже нынешнее плавание на запад, к мысу Спартель, было самым дальним для большинства его участников. Но Сакр аль-Бар, дитя Удачи, Избранник Аллаха, всегда вёл их к победе, и стоило ему бросить клич, как все с радостью шли за ним. Так что набрать двести мусульман для боевой команды не составляло труда. Сложнее было сдержать желающих и не превысить нужное число.
Не следует полагать, что сэр Оливер действовал по некоему заранее обдуманному плану. Когда со своего наблюдательного пункта он следил, как «Испанец» борется с ветром, то подумал, что на таком прекрасном судне неплохо было бы отправиться в Англию, как гром среди ясного неба высадиться на корнуоллском берегу и предъявить счёт негодяю-брату. В пылу схватки он забыл об этих мыслях, но теперь они вернулись к нему в виде твёрдого решения.
Одновременно обретя и шкипера, и корабль, он получил возможность осуществить неясные мечтания, которым предавался на высотах мыса Спартель. К тому же не исключено, что он встретится с Розамундой и убедит её выслушать всю правду. Прежде он не мог понять, кем был ему сэр Джон: другом или врагом. Но именно сэр Джон склонил суд признать его умершим на том основании, что, будучи отступником, он умер для закона, и тем самым помог Лайонелу занять его место. Именно сэр Джон затеял женитьбу Лайонела на Розамунде. Значит, сэру Джону тоже следует нанести визит и открыть ему истинный смысл его деяний.
В те дни, когда Сакр аль-Бар властвовал над жизнью и смертью обитателей всего африканского побережья, любой его замысел немедленно осуществлялся. У него вошло в привычку исполнять каждое своё желание, и этой-то привычкой и объяснялись его действия.
Сборы были недолгими, и на следующее утро испанская каракка, прежнее название которой «Нуэстра Сеньора де лас Илагас» тщательно стёрли с кормы, подняла паруса и взяла курс в открытую Атлантику. У руля стоял мастер Ли. Три галеры под командованием Бискайн аль-Борака повернули на восток и медленно поплыли в Алжир, по обыкновению корсаров держась на небольшом расстоянии от берега.
Ветер благоприятствовал сэру Оливеру, и спустя десять дней после того, как они обогнули мыс Сан-Висенти, вдали показались очертания Лизарда.
В устье Фаля, у самого Смитика, под сенью холма, увенчанного величавой громадой Арвенака, стоял на якоре прекрасный корабль, для постройки которого, стоившей немало денег его владельцу, были приглашены самые искусные корабелы. Судно снаряжалось в плаванье, и целыми днями на него грузили различные запасы и снаряжение, отчего вокруг маленькой кузницы и рыбацкой деревушки царило необычное оживление — первые всплески той деятельной жизни, что в недалёком будущем зашумит в этих местах. Ибо близился день, когда сэр Джон Киллигрю одержит верх над противниками и заложит здесь основание прекрасного порта — давнего предмета своих мечтаний.
Подобному повороту событий немало способствовала дружба сэра Джона с мастером Лайонелом Тресиллианом. Сопротивление проекту со стороны сэра Оливера, поддержанное по совету последнего Труро и Хелстоном, не было продолжено его наследником. Напротив того — в своих петициях, направленных в парламент и королеве, Лайонел безоговорочно встал на сторону сэра Джона.
Лайонел уступал брату в уме и проницательности, однако успешно восполнял этот недостаток хитростью. Он понимал, что в будущем развитие порта, расположенного несравнимо более выигрышно, чем Труро и Хелстон, возможно, и приведёт их — а следовательно, и имевшееся там владение Тресиллианов — в упадок. Но это случится уже после его смерти. Сейчас же он должен был заручиться помощью сэра Джона в своём сватовстве к Розамунде Годолфин и, женившись на ней, осуществить слияние имений Годолфинов и Тресиллианов. По мнению мастера Лайонела, столь верная и близкая выгода с лихвой окупала будущую потерю.
Однако не следует полагать, будто с этого момента ухаживания Лайонела пошли вполне гладко. Хозяйка Годолфин-Корта не проявляла к нему благосклонности. Чтобы оградить себя от его назойливого внимания, Розамунда добилась разрешения сэра Джона, ставшего после смерти Питера её единственным опекуном, сопровождать его сестру во Францию, куда та отправлялась с мужем, который был назначен английским послом при французском дворе.
Первое время после её отъезда мастер Лайонел пребывал в подавленном состоянии, но уверенность сэра Джона, что в конце концов Розамунда смягчится, успокоила его, и он в свой черёд покинул Корнуолл и отправился посмотреть свет. Некоторое время он провёл при дворе в Лондоне, однако не преуспев там, пересёк Ла-Манш и явился во Францию засвидетельствовать почтение повелительнице своего сердца.
Его постоянство, застенчивость и несомненная преданность сломили наконец сопротивление благородной дамы, лишний раз подтвердив справедливость старой истины, согласно которой капля камень точит.
Тем не менее Розамунда не могла заставить себя забыть, что он — брат сэра Оливера, брат человека, некогда любимого ею, человека, убившего её брата. Призрак былой любви и кровь Питера Годолфина стояли между ними.
Вернувшись в Корнуолл после двухлетнего отсутствия, она выдвинула названные обстоятельства в качестве причины своего отказа Лайонелу Тресиллиану. Сэр Джон не согласился с ней.
— Дорогая моя, — сказал он, — речь идёт о вашем будущем. Вы вышли из-под моей опеки и вольны в своих поступках. И всё же женщине, а тем более женщине благородного происхождения, не пристало жить одной. Пока я жив или пока я в Англии, вам не о чем беспокоиться. В Арвенаке вам всегда рады. Думаю, вы поступили разумно, покинув пустынный Годолфин-Корт. Но когда меня здесь не будет, вы снова останетесь одна.
— Я предпочту одиночество обществу, которое вы мне навязываете.
— Как вы несправедливы! — возразил сэр Джон. — Неужели такую благодарность заслужили преданность, терпение и нежность этого юноши?
— Он — брат Оливера Тресиллиана, — ответила Розамунда.
— Но разве он уже не пострадал за это? Неужели он всю жизнь должен расплачиваться за грехи брата? Если на то пошло, они вовсе и не братья. Оливер ему всего лишь сводный брат.
— И всё же они — близкие родственники. Если вы непременно должны выдать меня замуж, умоляю вас, найдите мне другого мужа.
На просьбу Розамунды сэр Джон возразил, что, принимая во внимание достоинства, каковыми должен обладать предполагаемый супруг, никто не может сравниться с тем, кого он для неё выбрал. В качестве дополнительного аргумента он указывал на близость их поместий и немалые преимущества объединения оных.
Сэр Джон настаивал, и настойчивость его возрастала по мере того, как он стал подумывать о путешествии за море. Чувство долга не позволяло ему сняться с якоря, не выдав Розамунду замуж. Лайонел тоже проявлял настойчивость: он был нежен, ненавязчив и никогда не злоупотреблял её терпением, отчего сопротивляться ему было несравненно труднее, чем сэру Джону.
Наконец Розамунда уступила и твёрдо решила изгнать из сердца и мыслей то единственное подлинное препятствие, которое из стыдливости утаила от сэра Джона. Дело в том, что, несмотря ни на что, её любовь к сэру Оливеру не умерла. Правда, ей был нанесён столь сильный удар, что Розамунда и сама перестала понимать истинную природу своего чувства. Тем не менее она часто ловила себя на том, что с грустью и сожалением думает об Оливере, сравнивает его с младшим братом; и даже прося сэра Джона найти ей другого мужа вместо Лайонела, отлично понимала, что кто бы ни был претендент на её руку, ему не избежать такого же заведомо невыгодного сравнения. Как терзали её эти мысли! С каким укором повторяла она себе, что сэр Оливер — убийца её брата! Тщетно. Со временем она даже стала находить оправдания своему бывшему возлюбленному: была готова признать, что Питер вынудил его на этот шаг, что ради неё сэр Оливер сносил от Питера бесконечные оскорбления, пока чаша его терпения не переполнилась — ведь он всего лишь человек, — и, не в силах более принимать удары, он в гневе нанёс ответный удар.
Розамунда презирала себя за подобные мысли, но отогнать их не могла. Решительная в поступках — свидетельством чему служит то, как она обошлась с письмом, которое сэр Оливер через Питта прислал ей из Берберии, — она не умела обуздывать свои мысли, и они нередко предательски расходились с устремлениями её воли. В глубине души она не только тосковала по сэру Оливеру, но и надеялась, что когда-нибудь он вернётся, надеялась, хотя и понимала, что от его возвращения ей нечего ждать.
Вот почему, загасив надежду на возвращение изгнанника, сэр Джон поступил гораздо мудрее, нежели сам о том догадывался.
С тех пор как сэр Оливер исчез, о нём не было никаких вестей до того самого дня, когда в Арвенак явился Питт с письмом от него. Здесь тоже слышали о корсаре по имени Сакр аль-Бар, но никому и в голову не приходило усматривать какую бы то ни было связь между дерзким пиратом и сэром Оливером Тресиллианом. Но как только благодаря свидетельству Питта было установлено, что это одно и то же лицо, не составило особого труда убедить суд объявить сэра Оливера вне закона и передать Лайонелу наследство, которого он так жаждал.
Последнее обстоятельство для Розамунды не имело решительно никакого значения. Куда серьёзнее было то, что сэр Оливер умер для закона, и, случись ему вновь объявиться в Англии, его ждала неминуемая гибель. Решение суда окончательно погасило и без того несбыточную, почти подсознательную мечту Розамунды о возвращении Оливера. Вероятно, потому-то она и решилась принять будущее, которое настойчиво прочил ей сэр Джон.
Было объявлено о помолвке, и Розамунда показала себя если и не пылко влюблённой, то, по крайней мере, покорной и нежной невестой Лайонела. Жених был доволен. Он понимал, что покамест не может претендовать на большее, и, подобно всем влюблённым, уповал на время и обстоятельства, которые помогут ему найти способ пробудить в сердце любимой женщины ответное чувство. И следует признать, что ещё до свадьбы он сумел доказать небезосновательность этой уверенности. До их помолвки Розамунда была очень одинока — он скрасил её одиночество своим самоотверженным служением и неизменной заботливостью. Стремясь к достижению намеченной цели, он с редким самообладанием и осмотрительностью шёл по пути, на котором менее ловкий малый непременно бы оступился, и добился того, что их отношения стали не только возможны, но и приятны Розамунде. Её привязанность к жениху постепенно росла, и сэр Джон, видя, что отношения молодых людей едва ли оставляют желать лучшего, поздравил себя с собственной прозорливостью и занялся подготовкой «Серебряной цапли» — так назывался его прекрасный корабль — к путешествию.
До свадьбы оставалась неделя, и сэр Джон горел нетерпением. Свадебные колокола должны были послужить сигналом к его отплытию: лишь только они смолкнут — «Серебряная цапля» расправит крылья.
Первый день июня близился к закату. Вечерний благовест растаял в воздухе, и в просторной столовой Арвенака зажигали огни к ужину. Общество, собравшееся здесь, было немногочисленным: оно состояло из сэра Джона с Розамундой, Лайонела, который в тот день задержался в замке, и лорда Генри Года — нашего хрониста и наместника её величества в Корнуолле — с супругой. Они гостили у сэра Джона и намеревались провести в Арвенаке ещё неделю и почтить своим присутствием свадебные торжества. Весь дом пребывал в волнении, готовясь к проводам сэра Джона и его подопечной — последней под венец, первого — в неизвестность морских просторов. В комнате под крышей целая дюжина швей трудилась над приданым невесты. Ими руководила та самая Салли Пентрис, которая в своё время с не меньшим усердием занималась пелёнками, свивальниками и прочими необходимыми предметами перед появлением Розамунды на свет.
В час, когда небольшое общество во главе с хозяином собралось за столом, сэр Оливер Тресиллиан высадился на берег в какой-нибудь миле от Арвенака.
Из осторожности он решил не огибать Пенденнис-Пойнт, и когда сгустились вечерние тени, бросил якорь с западной стороны мыса, в заливе несколько выше Свонпула. Он приказал спустить на воду две шлюпки и отправил в них на берег десятка три своих людей. Шлюпки дважды возвращались к кораблю, прежде чем на незнакомом берегу выстроилась сотня корсаров. Другая сотня осталась на борту охранять судно. Участие такого большого отряда в экспедиции, для которой вполне хватило бы вчетверо меньше людей, объяснялось желанием сэра Оливера избежать ненужного насилия, гарантию чего он видел в численном превосходстве.
Никем не замеченный, сэр Оливер в темноте повёл свой отряд вверх по склону к Арвенаку. Вновь ступив на родную землю, он едва не разрыдался. Как знакома была ему тропа, по которой он уверенно шёл этой ночью; как хорошо знал он каждый куст, каждый камень, попадавшийся ему и его молчаливым спутникам, не отстававшим от него ни на шаг. Кто бы мог предсказать ему подобное возвращение? Кто бы мог подумать в то время, когда он юношей бродил здесь с собаками и с охотничьим ружьём, что придёт время, и он, вероотступник, принявший ислам, как тать в нощи, поведёт через эти дюны орду неверных на штурм Арвенака, жилища сэра Джона Киллигрю?
Подобные мысли несколько поколебали решимость сэра Оливера. Однако он быстро оправился, вспомнив о своих незаслуженных страданиях, обо всём, что взывало к отмщению.
Итак, сперва в Арвенак — убедить сэра Джона и Розамунду выслушать наконец правду, затем в Пенарроу — предъявить счёт мастеру Лайонелу. Этот план воодушевил сэра Оливера, и, поборов минутную слабость, он ещё быстрее зашагал вперёд, к замку на вершине холма.
Массивные, окованные железом ворота, как и следовало ожидать в столь поздний час, были заперты. Сэр Оливер постучал, дверца в воротах приоткрылась, и в ней показался зажжённый факел. В ту же секунду он выхватил факел из державшей его руки и, перескочив через высокий порог, оказался в проходе за воротами. Сдавив рукой горло привратника, чтобы тот не закричал, он перебросил его своим людям, и те в мгновение ока заткнули ему рот кляпом.
Покончив с привратником, через зияющую чернотой дверь корсары устремились в обширный проход. Почти бегом предводитель повлёк их к высоким окнам, светившимся золотистым гостеприимным светом.
Со слугами, встретившимися в холле, они справились так же быстро и бесшумно, как с привратником. Пираты двигались уверенно и осторожно, и ни сэр Джон, ни его гости не подозревали об их присутствии до той минуты, когда дверь столовой распахнулась и взору их предстало зрелище, повергшее небольшое общество в состояние крайнего изумления и растерянности.
Лорд Генри рассказывает, что поначалу он вообразил, будто присутствует при маскараде, что всё это — сюрприз, приготовленный для жениха и невесты арендаторами сэра Джона или жителями Смитика и Пеникумвика. В подобном предположении, добавляет он, его укрепило то обстоятельство, что в живописной орде, появившейся в столовой, не было заметно блеска оружия. Готовые к любой неожиданности, пираты пришли в полном вооружении, однако, повинуясь приказу предводителя, никто не обнажил сабли. Им предстояло выполнить свою задачу голыми руками и без кровопролития. Таково было распоряжение Сакр аль-Бара, и все прекрасно знали, насколько опасно не повиноваться ему.
Сам он стоял немного впереди толпы темнокожих головорезов, облачённых в одежды всех цветов радуги и тюрбаны самых разнообразных оттенков. В суровом молчании взирал он на собравшихся за столом, а те, в свою очередь, с не меньшим изумлением разглядывали гиганта в тюрбане, с властным загорелым лицом, чёрной раздвоенной бородой и удивительно светлыми глазами, стальным блеском сверкавшими из-под чёрных бровей.
Какое-то время царило полное молчание, и вдруг Лайонел Тресиллиан с глухим стоном откинулся на высокую спинку стула. Казалось, силы изменили ему.
Светлые глаза загорелись жестокой усмешкой и остановились на молодом человеке.
— Вижу, — произнёс Сакр аль-Бар глубоким голосом, — что уж вы-то, по крайней мере, узнали меня. Я не сомневался, что могу положиться на братскую любовь, ведь её проницательный взгляд узнаёт меня, несмотря на следы испытаний, изменивших мои черты.
Сэр Джон с проклятием встал. Его смуглое худое лицо пылало. Розамунда, застыв от ужаса, продолжала сидеть, судорожно вцепившись в край стола и устремив испуганный взгляд на сэра Оливера. Теперь они тоже узнали его и поняли, что всё происходящее — отнюдь не маскарад. Сэр Джон ни минуты не сомневался, что задумано нечто ужасное, но не догадывался, что именно. То был первый случай, когда берберийских корсаров видели в Англии: их знаменитый набег на Балтимору в Ирландии произошёл через тридцать лет после описываемых здесь событий.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — задыхаясь, выкрикнул Киллигрю.
— Сэр Оливер Тресиллиан! — словно эхо, повторил лорд Генри Год и весьма выразительно добавил: — Клянусь Богом!
— О нет, не сэр Оливер Тресиллиан, — прозвучало в ответ, — перед вами — Сакр аль-Бар, гроза морей, ужас христианского мира, отчаянный корсар, в которого ваша алчность, лживость и предательство превратили того, кто некогда был корнуоллским джентльменом. — И сэр Оливер широким жестом указал на всех, сидевших за столом. — Я явился сюда с моими морскими ястребами, чтобы предъявить вам счёт. Срок платежа давно истёк.
Описывая эту сцену, виденную им собственными глазами, лорд Генри рассказывает, как сэр Джон бросился к стене, увешанной оружием, как Сакр аль-Бар рявкнул по-арабски одно-единственное слово, и полдюжины гибких мавров набросились на рыцаря, точно борзые на зайца, и, несмотря на отчаянное сопротивление, повалили его на пол.
Леди Генри вскрикнула; что же касается её супруга, то он, по всей видимости, либо воздержался от каких-либо действий, либо из скромности умолчал о них. Розамунда с побелевшими губами продолжала смотреть на происходящее, в то время как Лайонел не выдержал и закрыл лицо руками. Каждый из них ожидал увидеть некое кровавое, леденящее душу деяние, осуществлённое с тем же хладнокровием и бесчувственностью, с какими сворачивают шею каплуну. Но этого не произошло. Корсары всего лишь перевернули сэра Джона вниз лицом, скрутили ему руки за спиной и крепко связали. Выполнив свою задачу с редким проворством и в полном молчании, они оставили его.
Сакр аль-Бар наблюдал за ними, и в его глазах горела всё та же мрачная усмешка. Затем он вновь заговорил, указав на Лайонела, который вскочил, объятый страхом и издавая какие-то нечленораздельные звуки. Гибкие смуглые руки, как клубок змей, обвились вокруг обессилевшего тела молодого человека, подняли его на воздух и повлекли вон из комнаты. Когда Лайонела уносили, его лицо на мгновение оказалось рядом с лицом брата, и глаза отступника, словно два кинжала, впились в побелевшие черты, являвшие собой подобие маски запечатлённого ужаса. И тогда, по мусульманскому обычаю, сэр Оливер хладнокровно плюнул в это лицо.
— Прочь! — проревел он, и тут же в толпе корсаров, запрудивших холл, образовался проход; он поглотил Лайонела и скрыл его от тех, кто остался в комнате.
— Какое кровавое злодеяние вы замышляете? — в негодовании воскликнул сэр Джон.
Он поднялся с пола и угрюмо стоял со связанными за спиной руками, но не теряя чувства собственного достоинства.
— Вы убьёте своего брата так же, как убили моего? — То были первые слова Розамунды, и, произнося их, она встала и выпрямилась.
Лёгкий румянец оживлял белизну её щёк. Она увидела, как дрогнули веки Оливера, увидела, как гнев сбежал с его лица, и на какое-то мгновение на нём появилось спокойное, почти недоуменное выражение. Затем Оливер вновь помрачнел. Вопрос Розамунды пробудил в нём глухую ярость и заставил изменить намеченный план. После её выпада он счёл унизительным для себя приводить объяснения, уже готовые сорваться с его уст, объяснения, ради которых он оказался здесь.
— Кажется, вы любите это… ничтожество, этого мерзавца, который был моим братом? — усмехнувшись, сказал сэр Оливер. — Интересно, будете ли вы так же любить своего жениха, когда получше узнаете его. Хотя, клянусь, меня уже ничто не удивит в женщине и её любви. Да, очень хотелось бы посмотреть. — Он рассмеялся. — Пожалуй, я не откажу себе в этом удовольствии и не разлучу вас. По крайней мере — на время.
Он почти вплотную подошёл к Розамунде.
— Следуйте за мной, сударыня, — приказал он, протягивая ей руку.
Похоже, что именно последнее заявление сэра Оливера и подвигло сэра Генри на действия, заведомо обречённые на неудачу.
«При этих словах, — пишет он, — я бросился между ними, чтобы прикрыть её собой. „Собака! — вскричал я. — Собака, страданиями искупишь ты свои отвратительные деяния!“ — „Страданиями? — передразнил меня сэр Оливер и расхохотался. — Я уже достаточно страдал. Потому-то я и вернулся сюда“. — „Тебя ждут ещё большие страдания, о ты, исчадие ада! — предупредил я его. — За свои преступления ты понесёшь заслуженную кару. Это говорю тебе я, и Бог мне свидетель“. — „От кого же, да будет позволено спросить?“ — „От меня!“ — крикнул я, ибо к тому времени уже пребывал в состоянии неподдельного гнева. „От тебя? — усмехнулся он. — Так это ты собираешься поохотиться на Морского ястреба? Ты, жирная куропатка? Прочь с дороги! Не мешай мне!“»
Согласно дальнейшему повествованию лорда Генри, сэр Оливер что-то произнёс по-арабски, и мавры, схватив нашего хрониста, привязали его к стулу.
После пяти долгих лет сэр Оливер вновь стоял перед Розамундой, понимая, что не было за всё это время мгновения, когда бы он не верил в их встречу.
— Идёмте же, сударыня, — твёрдо повторил он.
Взгляд её голубых глаз на мгновение с ненавистью и отвращением остановился на нём, и вдруг с быстротой молнии она схватила со стола нож и замахнулась на сэра Оливера. Но его рука впилась в её запястье, и нож выпал, не достигнув цели.
Тело Розамунды сотрясли рыдания, давая выход её ужасу перед едва не содеянным и перед человеком, остановившим её руку. Ужас был столь велик, что силы Розамунды наконец иссякли, и она без чувств упала на грудь сэра Оливера.
Инстинктивно он принял молодую женщину в свои объятия, вспоминая тот вечер, когда пять лет назад она так же лежала на его груди — там, над рекой, под серой стеной Годолфин-Корта. Какой пророк мог бы предсказать ему тогда, что в следующий раз он будет держать её в объятиях при таких обстоятельствах? Всё происходящее было слишком дико и невероятно, слишком напоминало фантастические видения больной души. Но то была действительность, и он вновь прижал Розамунду к своей груди.
Сэр Оливер опустил руки на талию Розамунды и, словно мешок с зерном, перекинул её на мощное плечо. Дело в Арвенаке было закончено. Он совершил большее, нежели входило в его намерения, и вместе с тем далеко не всё.
— Назад! — крикнул он корсарам, и те устремились из замка так же быстро и бесшумно, как проникли в него.
Людской поток отхлынул из холла, прокатился через двор, вылился за ворота и, растекаясь по вершине холма, устремился вниз по склону к берегу, где стояли шлюпки. Сакр аль-Бар бежал так легко и быстро, словно у него через плечо был перекинут плащ, а не потерявшая сознание женщина. Впереди бежало с полдюжины мавров, неся на плечах связанного Лайонела с кляпом во рту.
Только раз остановился сэр Оливер, спускаясь с высот Арвенака. Он задержался, чтобы бросить взгляд на лес, раскинувшийся за поблёскивающей полосой тёмной воды и скрывающий от него Пенарроу. Как мы знаем, в планы сэра Оливера входило наведаться в жилище своих предков. Когда необходимость в этом визите отпала, он почувствовал острое разочарование и до боли сильное желание вновь увидеть родной дом. Появление двух офицеров Сакр аль-Бара — Османи и Али, которые негромко переговаривались между собой, прервало ход его мыслей и направило их в совершенно другое русло. Поравнявшись с ним, Османи дотронулся до его руки и показал вниз на мерцающие огни Смитика и Пеникумвика.
— Господин! — крикнул он. — Там есть юноши и девушки, за которых можно спросить хорошую цену в Сак аль-Абиде.
— Разумеется, — отвечал Сакр аль-Бар, не обращая внимания на своего собеседника; во всём мире в эту минуту для него существовал только Пенарроу и страстное желание увидеть его.
— В таком случае, господин, прикажи мне взять пятьдесят правоверных и захватить их. Это будет совсем несложно, ведь они не подозревают о нашем присутствии.
Сакр аль-Бар очнулся от мечтаний.
— Ты глупец, Османи, истинный отец всех глупцов. Иначе тебе хватило бы времени понять, что те, кто когда-то были моими соплеменниками, на чьей земле я вырос, — священны для меня. Ни одного раба, кроме тех, кого мы уже захватили, не будет на нашем корабле. А теперь, во имя Аллаха, ступай.
Но Османи не унимался.
— Разве из-за двух пленников стоило затевать опасное путешествие по чужим морям в дальнюю языческую страну? Разве такой набег достоин Сакр аль-Бара?
— Оставь судить об этом самому Сакр аль-Бару, — последовал резкий ответ.
— Но, господин, подумай: не ты один волен судить. Как встретит тебя наш паша, славный Асад ад-Дин, когда ты вернёшься с такой жалкой добычей? О чём он спросит тебя, и как сумеешь ты объяснить, что ради столь малой поживы подвергал опасности жизни этих правоверных?
— Он спросит меня, о чём ему будет угодно, я же отвечу то, что мне будет угодно и что подскажет мне Аллах. Ступай, говорю я!
Они двинулись дальше. Едва ли в эти минуты Сакр аль-Бар ощущал что-нибудь, кроме тепла тела, лежащего у него на плече, едва ли в смятении своём мог определить, какие чувства распаляет оно в нём — любовь или ненависть.
Сакр аль-Бар со своими людьми добрался до берега и переправился на корабль, о присутствии которого в заливе никто из местных жителей так и не заподозрил. Дул свежий бриз, и они тотчас же снялись с якоря. К восходу солнца место их недолгой стоянки в прибрежных водах было столь же пустынно, как и на закате; куда ушло их судно, осталось такой же тайной, как и то, откуда оно появилось. Казалось, будто они сошли на корнуоллский берег с ночных небес, и, если бы не след, оставшийся от их мимолётного бесшумного явления — исчезновение Розамунды Годолфин и Лайонела Тресиллиана, — всё это можно было бы счесть за сновидение тех, кому довелось быть свидетелем набега на Арвенак.
На борту каракки Сакр аль-Бар отвёл Розамунде каюту на корме, предусмотрительно заперев дверь, выходившую на палубу. Лайонела он приказал бросить в трюм, где тот, лёжа во тьме, мог предаваться размышлениям о постигшем его возмездии, пока брат не решит его дальнейшую судьбу.
Сам Сакр аль-Бар провёл ночь под звёздным небом. Какие только мысли не занимали его, и среди них та, которую зародили в нём слова Османи. Она играет определённую роль в нашем рассказе, хотя сам отступник, вероятно, и не предавал ей большого значения. Действительно, как встретит его Асад, если после долгого плавания, подвергавшего немалому риску жизнь двухсот правоверных, он привезёт в Алжир только двоих пленников, которых к тому же собирается оставить себе? Какую выгоду извлекут из таких результатов плавания его враги в Алжире и жена Асада, сицилийка, чья лютая ненависть к Сакр аль-Бару расцветала на плодоносной почве ревности?
Возможно, эти мысли и толкнули его в холодном свете едва забрезжившего дня на смелое и отчаянное предприятие, которое Судьба послала ему в виде голландского судна с высокими стройными мачтами, возвращавшегося домой. Он начал преследовать «Голландца», хотя отлично понимал, что собирается завязать сражение, для которого его корсары недостаточно опытны и в которое наверняка остереглись бы вступать под началом любого другого предводителя. Но звезда Сакр аль-Бара была звездой, ведущей к победе, и их вера в него — Копьё Аллаха — возобладала над сомнениями, порождёнными тем, что они находятся на чужом судне в непривычно бурном чужом море.
Сражение Сакр аль-Бара с голландским судном во всех подробностях описано милордом Генри на основании отчёта, представленного ему Джаспером Ли. Однако оно почти ничем не отличается от прочих морских сражений, и в нашу задачу не входит утомлять внимание читателей его пересказом. Достаточно будет сказать, что сражение было упорным и яростным; что повлекло за собой большие потери с обеих сторон; что пушки почти не играли в нём роли, поскольку Сакр аль-Бар, зная боевые качества своих людей, поспешил подойти к противнику и взять его на абордаж. Разумеется, он одержал победу, и в ней, как всегда, решающее значение имели его авторитет и несокрушимая сила личного примера. Облачённый в кольчугу, размахивая огромной саблей, он первым прыгнул на палубу «Голландца», и его люди устремились за ним, выкрикивая имя Сакр аль-Бара на одном дыхании с именем Аллаха.
В каждом сражении его охватывала такая ярость, что она мгновенно передавалась его сподвижникам и воодушевляла их. Так было и теперь, и проницательные голландцы быстро поняли, что орда язычников — всего лишь тело, а великан-предводитель — его душа и мозг. Окружив Сакр аль-Бара, голландцы свирепо набросились на него с намерением во что бы то ни стало сразить предводителя корсаров. Инстинкт подсказывал им, что если он падёт, то победа — и победа лёгкая — будет за ними. После непродолжительной схватки они преуспели в своём намерении. Голландская пика пробила кольчугу Сакр аль-Бара и нанесла ему рану, на которую в пылу битвы он не обратил внимания; голландская рапира вонзилась в грудь корсару в том месте, где была разорвана кольчуга, и он, обливаясь кровью, рухнул на палубу. И всё же он поднялся на ноги, понимая не хуже голландцев, что всё будет потеряно, если он отступит. Вооружённый коротким топором, попавшимся ему под руку во время падения, он прорубил себе путь к фальшборту и прислонился спиной к поручням. Так стоял он с мертвенно-бледным лицом, залитый кровью, и хриплым голосом подбадривал своих людей до тех, пор, пока противник не отступил, оставив победу в руках корсаров. К счастью, схватка длилась недолго. И тогда, словно только сила воли и поддерживала его, Сакр аль-Бар свалился на груду мёртвых и раненых, лежащих на палубе.
Убитые горем корсары перенесли своего предводителя на каракку. Если Сакр аль-Бару суждено умереть, победа потеряет для них всякий смысл. Его уложили на ложе, приготовленное в центре главной палубы, где качка наименее чувствительна. Подоспевший лекарь-мавр осмотрел его и объявил, что ранение опасно, но не настолько, чтобы закрыть врата надежде.
Корсары восприняли приговор лекаря как достаточную гарантию и успокоились, рассудив, что божественный Садовник не может так рано сорвать в саду Аллаха столь ароматный плод. Всевышний должен пощадить Сакр аль-Бара для его будущих подвигов во славу ислама.
И всё же не раньше, чем судно вошло в Гибралтарский пролив, спал у больного жар, и, придя наконец в сознание, он смог услышать об окончательном исходе рискованного сражения, в которое он увлёк вверенных ему сынов ислама.
Как сообщил Османи, Али с несколькими мусульманами вёл «Голландца» в кильватере каракки, а у штурвала их судна по-прежнему стоял назарейский пёс[25] — Джаспер Ли. Османи рассказал и о захваченной добыче: кроме загнанной в трюм сотни крепких мужчин для продажи на Сак аль-Абиде, победителям достался груз, состоявший из золота, серебра, жемчуга, янтаря, пряностей, а также ярких шёлковых тканей, богаче которых не попадалось и корсарам былых времён. Услышав обо всём этом, Сакр аль-Бар почувствовал, что кровь его была пролита недаром.
Ему бы только благополучно добраться до Алжира с обоими кораблями, захваченными во имя Аллаха, — один из них — большое купеческое судно, настоящая плавучая сокровищница, — а там уж не придётся опасаться ни врагов, ни хитроумных козней, что наверняка плетёт в его отсутствие сицилийка.
Выслушав отчёт Османи, Сакр аль-Бар спросил у него о двух пленниках-англичанах. Тот ответил, что неусыпно наблюдает за ними и строго выполняет распоряжения, которые господин сам отдал относительно них, когда пленников только доставили на корабль.
Сакр аль-Бар остался доволен и забылся спокойным, целительным сном. А тем временем его сподвижники, собравшись на палубе, возносили благодарственную молитву Аллаху — всемилостивому и милосердному, всемудрому и всезнающему, Царю в день суда.
Асад ад-Дин, Лев Веры, паша Алжира, наслаждаясь вечерней прохладой, гулял в саду Касбы, раскинувшемся над городом. Рядом с ним, неслышно ступая, шла Фензиле, первая жена его гарема, которую двадцать лет назад он своими руками унёс из маленькой бедной деревушки над Мессинским проливом, разграбленной его корсарами.
В те далёкие дни она была гибкой шестнадцатилетней девушкой, единственной дочерью простых крестьян, без слёз и жалоб принявшей объятия темнолицего похитителя. Она и теперь, в тридцать шесть лет, всё ещё была прекрасна, даже красивее, чем тогда, когда зажгла страсть Асад-рейса — в ту пору одного из военачальников знаменитого Али-паши. Её тяжёлые косы отливали бронзой, нежная, почти прозрачная кожа светилась жемчугом, в больших золотисто-карих глазах горел мрачный огонь, полные губы дышали чувственностью. В Европе высокую фигуру Фензиле сочли бы совершенной, из чего можно заключить, что на восточный вкус она была излишне стройна. Супруга паши шла рядом со своим повелителем, обмахиваясь веером из страусовых перьев, и каждое движение её было исполнено томной, сладострастной грации. Чадра не скрывала её лица: появляться с открытым лицом чаще, чем допускалось приличиями, было самой предосудительной привычкой Фензиле, но и самой безобидной из тех, что она сохранила, несмотря на обращение в магометанство — необходимый шаг, без которого Асад, в благочестии доходивший до фанатизма, никогда бы не ввёл её в свой гарем. Эта женщина не согласилась удовольствоваться положением игрушки, развлекающей мужа в часы досуга. Исподволь проникнув во все дела Асада, потребовав и добившись его доверия, Фензиле постепенно приобрела на него такое же влияние, как жена какого-нибудь европейского принца на своего царственного супруга. В годы, когда Асад пребывал под властью её цветущей красоты, он достаточно благосклонно принимал подобное положение, потом, когда почувствовал, что не прочь положить этому конец, было слишком поздно. Фензиле крепко держала вожжи, и положение Асада едва ли отличалось от положения многих европейских мужей — что оскорбительно и неестественно для паши из дома Пророка. Но такие отношения таили опасность и для Фензиле: в любую минуту её повелитель мог счесть свою ношу слишком тяжёлой и без особого труда скинуть её. Не следует думать, будто она была так глупа, что не понимала этого, — напротив, она прекрасно сознавала всю сложность своей роли. Однако её сицилийский характер отличался смелостью, граничащей с безрассудством; и то самое бесстрашие, что позволило ей приобрести беспримерную для мусульманской женщины власть, побуждало Фензиле во что бы то ни стало удержать её.
Вот и сейчас, прохаживаясь по саду под розовыми и белыми лепестками абрикосовых деревьев, пламенеющими цветами граната, по апельсиновым Рощам с золотистыми плодами, поблёскивающими среди тёмно-изумрудной листвы, Фензиле с неизменным бесстрашием предавалась своему обычному занятию — отравляла душу паши недоверием к Сакр аль-Бару. Движимая безграничной материнской любовью, она отважно шла на риск, ибо прекрасно знала, как дорог супругу корсар. Но именно привязанность Асада к своему кайе разжигала её ненависть к Сакр аль-Бару, поскольку он заслонил в сердце паши их собственного сына и наследника и ходили упорные слухи, что чужеземцу уготовано высокое предназначение наследовать Асад ад-Дину.
— А я говорю: он обманывает тебя, о источник моей жизни.
— Я слышу, — хмуро ответил Асад, — и будь твой собственный слух более остёр, о женщина, ты бы услышала мой ответ: твои слова — ничто в сравнении с его делами. Слова — всего лишь маска для сокрытия наших мыслей, дела же всегда служат их истинным выражением. Запомни это, о Фензиле.
— Разве я не храню в душе каждое твоё слово, о фонтан мудрости? — возразила она, по своему обыкновению оставив пашу в сомнении относительно того, льстит она или насмехается. — Именно по делам и судить бы о нём, а вовсе не по моим жалким словам и менее всего — по его собственным.
— В таком случае, клянусь головой Аллаха, пусть и говорят его дела, а ты замолчи.
Резкий тон паши и неудовольствие, проявившееся на его высокомерном лице, заставили Фензиле на какое-то время смолкнуть. Асад повернул обратно.
— Пойдём, близится час молитвы, — сказал он и направился к жёлтым стенам Касбы, беспорядочно громоздящимся над благоуханной зеленью сада.
Паша был высокий сухопарый старик, под бременем лет плечи его слегка сутулились, но суровое лицо сохраняло прежнее властное выражение, а тёмные глаза горели юношеским огнём. Одной рукой, украшенной драгоценными перстнями, он задумчиво оглаживал длинную седую бороду, другой опирался на мягкую руку Фензиле — скорее по привычке, поскольку всё ещё был полон сил.
Высоко в голубом поднебесье неожиданно залился песней жаворонок, в глубине сада заворковали горлицы, словно благодаря природу за то, что невыносимый дневной зной спал. Солнце быстро клонилось к границе мира, тени росли.
Вновь раздался голос Фензиле. Он журчал ещё музыкальнее, хотя его медоточивые интонации и облекались в слова, исполненные ненависти и яда:
— Ты гневаешься на меня, о дорогой мой повелитель. Горе мне, если я не могу подать тебе совет, который ради твоей же славы подсказывает мне сердце, без того, чтобы не заслужить твоей холодности.
— Не возводи хулу на того, кого я люблю, — коротко ответил паша. — Я уже не раз говорил тебе об этом.
Фензиле плотнее прильнула к нему, и голос её зазвучал, как нежное воркованье влюблённой горлицы.
— А разве я не люблю тебя, о господин моей души? Во всём мире найдётся ли сердце более преданное тебе, чем моё? Или твоя жизнь — не моя жизнь? Чему же я посвящаю свои дни, как не тому, чтобы сделать счастье твоё ещё более полным? Неужели ты хмуришься на меня только за то, что я страшусь, как бы ты не пострадал через этого чужестранца?
— Страшишься? — переспросил Асад и язвительно рассмеялся. — Но чем же мне опасен Сакр аль-Бар?
— Тем, чем для всякого правоверного опасен человек, чуждый вере Пророка, человек, который ради своей выгоды глумится над истинной верой. Паша остановился и гневно взглянул на Фензиле.
— Да отсохнет твой язык, о матерь лжи!
— Я не более чем прах у ног твоих, о мой сладчайший повелитель, но я не заслуживаю имени, каким наградил, меня твой необдуманный гнев.
— Необдуманный? — повторил Асад. — О нет! Ты заслужила его хулой на того, кто пребывает под защитой Пророка, кто есть истинное копьё ислама, направленное в грудь неверных, кто занёс бич Аллаха над франкскими псами! Ни слова больше! Иначе я прикажу тебе представить доказательства, и если ты не сможешь добыть их, то поплатишься за свою ложь.
— Мне ли бояться? — отважно возразила Фензиле. — Говорю тебе, о отец Марзака, я с радостью пойду на это! Так слушай же меня. Ты судишь по делам, а не по словам. Так скажи мне, достойно ли истинного правоверного тратить деньги на неверных рабов и выкупать их только затем, чтобы вернуть на свободу?
Асад молча пошёл дальше. Это прежнее обыкновение Сакр аль-Бара забыть было нелегко. В своё время оно весьма беспокоило Асада, и он не раз приступал к своему кайе, желая выслушать объяснения и неизменно получая от него тот самый ответ, который сейчас повторил Фензиле:
— За каждого освобождённого им раба Сакр аль-Бар привозил целую дюжину.
— А что ещё ему оставалось? Он просто обманывает истинных мусульман. Освобождение рабов доказывает, что помыслы его обращены к стране неверных, откуда он явился. Разве подобной тоске место в сердце входящего в бессмертный дом Пророка? Разве я когда-нибудь томилась тоской по сицилийскому берегу? Или хоть раз вымаливала у тебя жизнь хоть одного неверного сицилийца? Такие поступки говорят о помыслах, которых не может быть у того, кто вырвал нечестие из своего сердца. А его путешествие за море, где он рискует судном, захваченным у злейшего врага ислама! Рискует, не имея на то никакого права, — ведь корабль не его, а твой, раз он захватил его от твоего имени. Вместе с кораблём он подвергает опасности жизнь двухсот правоверных. Ради чего? Возможно, ради того, чтобы ещё раз взглянуть на не осиянную славой Пророка землю, в которой он родился. Вспомни, что говорил тебе Бискайн. А что, если его судно затонет?
— Тогда, по крайней мере, ты будешь довольна, о источник злобы! — прорычал Асад.
— Называй меня, как тебе угодно, о солнце моей жизни. Разве я не затем и принадлежу тебе, чтобы ты мог поступать со мной, как тебе заблагорассудится? Сыпь соль на рану моего сердца, тобой же нанесённую. От тебя я всё снесу безропотно. Но внемли мне, внемли моим мольбам и, коль ты не придаёшь значения словам, задумайся над поступками Оливера-рейса, которые ты всё ещё медлишь оценить по достоинству. Любовь не позволяет мне молчать, хотя за моё безрассудство ты можешь приказать высечь и даже убить меня.
— Женщина, твой язык подобен колоколу, в который звонит сам дьявол. Что ещё вменяешь ты в вину Сакр аль-Бару?
— Больше ничего, коль тебе угодно издеваться над преданной рабой и отвращать от неё свет своей любви.
— Хвала Аллаху! — заключил паша. — Идём же, наступил час молитвы.
Однако он слишком рано вознёс хвалу Аллаху. Чисто по-женски, протрубив отбой, Фензиле только готовилась к атаке.
— У тебя есть сын, о отец Марзака.
— Есть, о мать Марзака.
— Сын человека — часть души его. Но права Марзака захватил чужестранец; вчерашний назареянин занял рядом с тобой место, что по праву принадлежит Марзаку.
— А Марзак мог занять его? — спросил паша. — Разве безбородый юнец может повести за собой людей, как Сакр аль-Бар? Или обнажить саблю против врагов ислама? Или вознести над всей землёй славу святого закона Пророка, как вознёс её Сакр аль-Бар?
— Если Сакр аль-Бар и добился всего этого, то только благодаря твоим милостям, о господин мой. Как ни молод Марзак, и он мог бы многое совершить. Сакр аль-Бар — всего лишь то, чем ты его сделал. Ни больше, ни меньше.
— Ты ошибаешься, о мать заблуждения. Сакр аль-Бар стал тем, что он есть, по милости Аллаха. И он станет тем, чем пожелает сделать его Аллах. Или ты не знаешь, что Аллах повязывает на шею каждого человека письмена с предначертаниями его судьбы?
В эту минуту тёмно-сапфировое небо окрасилось золотом, что предвещало заход солнца и положило конец препирательствам, в которых терпение одной стороны нисколько не уступало отваге другой. Паша поспешил в сторону дворца.
Золотое сияние потухло столь же быстро, как появилось, и ночь, подобно чёрному пологу, опустилась на землю.
В багряном полумраке аркады дворца светились бледным жемчужным сиянием. Тёмные фигуры невольников слегка шелохнулись, когда Асад в сопровождении Фензиле вошёл во двор. Теперь лицо её скрывал тончайший голубой шёлк. Быстро взглянув в дальний конец двора, Фензиле исчезла в одной из арок в ту самую минуту, когда тишину, повисшую над городом, нарушил далёкий заунывный голос муэдзина.
Один невольник разостлал ковёр, другой принёс большую серебряную чашу, третий налил в неё воды. Омывшись, паша обратил лицо к Мекке и вознёс хвалу Аллаху единому, всеблагому и всемилостивому. А тем временем над городом, перелетая с минарета на минарет, разлетался призыв муэдзинов.
Когда Асад вставал, закончив молитву, снаружи послышались шум шагов и громкие крики. Турецкие янычары из охраны паши, едва различимые в своих чёрных развевающихся одеждах, двинулись к воротам.
В тёмном сводчатом проходе блеснул свет маленьких глиняных ламп, наполненных бараньим жиром. Желая узнать, кто прибыл, Асад задержался у подножия беломраморной лестницы, а тем временем из всех дверей во двор устремились потоки факелов, заливая его светом, отражавшимся в мраморе стен и лестницы.
К паше приблизилась дюжина нубийских копейщиков. Они выстроились в ряд, и в ярком свете факелов вперёд шагнул облачённый в богатые одежды визирь паши Тсамани. За ним следовал ещё один человек, кольчуга которого при каждом шаге слегка позвякивала и вспыхивала огнями.
— Мир и благословение Пророка да пребудут с тобой, о могущественный Асад! — приветствовал пашу визирь.
— Мир тебе, Тсамани, — прозвучало в ответ. — Какие вести ты принёс нам?
— Вести о великих и славных свершениях, о прославленный. Сакр аль-Бар вернулся!
— Хвала Аллаху! — воскликнул паша, воздев руки к небу, и голос его заметно дрогнул.
При этих словах за его спиной послышались лёгкие шаги и в дверях показалась тень. С верхней ступени лестницы, склонившись в глубоком поклоне, Асада приветствовал стройный юноша в тюрбане и златотканом кафтане. Юноша выпрямился, и факелы осветили его по-женски красивое безбородое лицо.
Асад хитро улыбнулся в седую бороду: он догадался, что юношу послала его недремлющая мать, чтобы узнать, кто и с чем прибыл во дворец.
— Ты слышал, Марзак? — спросил паша. — Сакр аль-Бар вернулся.
— Надеюсь, с победой? — лицемерно спросил юноша.
— С неслыханной победой, — ответил Тсамани. — На закате он вошёл в гавань на двух могучих франкских кораблях. И это лишь малая часть его добычи.
— Аллах велик! — радостно встретил паша слова, послужившие достойным ответом Фензиле. — Но почему он не сам принёс эти вести?
— Обязанности капитана удерживают его на борту, господин, — ответил визирь. — Но он послал своего кайю Османи, чтобы он обо всём рассказал тебе.
— Трижды привет тебе, Османи.
Паша хлопнул в ладоши, и рабы тут же положили на ступени лестницы подушки. Асад сел и жестом приказал Марзаку сесть рядом.
— Теперь рассказывай свою историю.
И Османи, выступив вперёд, рассказал о том, как на корабле, захваченном Сакр аль-Баром, они совершили плавание в далёкую Англию через моря, по которым ещё не плавал ни один корсар; как на обратном пути вступили в сражение с голландским судном, превосходившим их вооружением и численностью команды; как Сакр аль-Бар с помощью Аллаха, своего защитника, всё-таки одержал победу; как получил он рану, что свела бы в могилу любого, только не того, кто чудесным образом уцелел для вящей славы ислама; и, наконец, как велика и богата добыча, которая на рассвете ляжет к ногам Асада с тем, чтобы тот по справедливости разделил её.
Рассказ Османи, который Марзак не замедлил передать матери, подействовал на ревнивую душу итальянки, как соль на рану. Сакр аль-Бар вернулся, несмотря на её горячие молитвы богу её предков и её новому богу. Но ещё горше была весть о его триумфе и привезённой им богатой добыче, что вновь возвысит его во мнении Асада и в глазах народа. От потрясения Фензиле на какое-то время лишилась дара речи и не могла даже обрушить проклятья на голову ненавистного отступника.
Однако вскоре она оправилась и обратилась мыслями к одной подробности в рассказе Османи, которой сперва не придала значения.
«Странно, что он предпринял плаванье в далёкую Англию единственно для того, чтобы захватить двух пленников, не совершил, как подобает настоящему корсару, набег и не заполнил трюмы рабами. Очень странно».
Мать и сын были одни за зелёными решётками, сквозь которые в комнату лились ароматы сада и трели влюблённого в розу соловья. Фензиле полулежала на диване, застланном турецкими коврами; одна из вышитых золотом туфель спала со ступни, слегка подкрашенной хной. Подперев голову прекрасными руками, супруга паши сосредоточенно разглядывала разноцветную лампу, свисавшую с резного потолка.
Марзак расхаживал взад-вперёд по комнате, и лишь мягкое шуршание его туфель нарушало тишину.
— Ну так что? — нетерпеливо спросила Фензиле, прервав наконец молчание. — Тебе это не кажется странным?
— Ты права, о мать моя, это действительно странно, — резко остановившись перед ней, ответил юноша.
— А что ты думаешь о причине подобной странности?
— О причине? — повторил Марзак, но его красивое лицо, удивительно похожее на лицо матери, сохранило бессмысленное, отсутствующее выражение.
— Да, о причине! — воскликнула Фензиле. — Неужели ты только и можешь, что таращить глаза? Или я — мать глупца? Ты так и собираешься тратить свои дни впустую, тупо улыбаясь и глазея по сторонам, в то время как безродный франк будет втаптывать тебя в грязь, пользуясь тобой как ступенькой для достижения власти, которая должна принадлежать тебе? Если так, Марзак, то уж лучше бы тебе было задохнуться у меня в чреве!
Марзак отпрянул от матери, охваченной порывом истинно итальянской ярости. В нём проснулась обида: он чувствовал, что в таких словах, произнесённых женщиной, будь она двадцать раз его матерью, есть нечто оскорбительное для его мужского достоинства.
— А что я могу сделать? — крикнул он.
— И ты ещё спрашиваешь! На то ты и мужчина, чтобы думать и действовать! Говорю тебе: эта помесь христианина и еврея изничтожит тебя. Он ненасытен, как саранча, лукав, как змей, свиреп, как пантера. О Аллах! Зачем только родила я сына! Пусть бы люди называли меня матерью ветра! Это лучше, чем родить на свет мужчину, который не умеет быть мужчиной!
— Научи меня, — воскликнул Марзак, — наставь, скажи, что делать, и увидишь — я не обману твоих ожиданий! А до тех пор избавь меня от оскорблений. Иначе я больше не приду к тебе.
Услышав угрозу Марзака, непостижимая женщина вскочила со своего мягкого ложа. Она бросилась к сыну и, обняв его шею руками, прижалась щекой к его щеке. Двадцать лет, проведённые в гареме паши, не убили в ней дочери Европы: она осталась страстной сицилийкой, в материнской любви неистовой, как тигрица.
— О, моё дитя, мой дорогой мальчик, — почти прорыдала Фензиле, — ведь только страх за тебя делает меня жестокой. Я сержусь, потому что вижу, как другой стремится занять рядом с твоим отцом место, которое должно принадлежать тебе. Ах! Но мы победим, мы добьёмся своего, мой сладчайший сын. Я найду способ вернуть это чужеземное отребье в навозную кучу, откуда он выполз. Верь мне, о Марзак! Но тише… Сюда идёт твой отец. Уйди, оставь меня наедине с ним.
Удалив Марзака, Фензиле проявила свою всегдашнюю предусмотрительность; она знала, что без свидетелей Асад легче поддаётся её убеждениям, тогда как при других гордость заставляет его обрывать её на полуслове. Марзак скрылся за резной ширмой сандалового дерева, закрывавшей один из входов в комнату, в ту минуту, когда фигура Асада показалась в другом.
Паша шёл, улыбаясь и поглаживая длинную бороду тонкими смуглыми пальцами; джуба волочилась за ним по полу.
— Без сомнения, ты уже обо всём слышала, о Фензиле, — произнёс он. — Довольна ли ты ответом?
Фензиле снова опустилась на подушки и лениво разглядывала себя в стальное зеркальце, оправленное в серебро.
— Ответом? — вяло повторила она, и в голосе её прозвучали нескрываемое презрение и лёгкая насмешка. — Вполне довольна. Сакр аль-Бар рискует жизнью двухсот сыновей ислама и кораблём, принадлежащим государству, ради путешествия в Англию, не имея иной цели, кроме захвата двух пленников. Только двух, тогда как, будь его намерения искренними, их было бы две сотни.
— Ба! И это всё, что ты слышала? — спросил паша, в свою очередь передразнивая Фензиле.
— Всё остальное не имеет значения, — ответила она, продолжая смотреться в зеркало. — Я слышала, но это не столь существенно, что на обратном пути, случайно встретив франкский корабль, на котором так же случайно оказался богатый груз, Сакр аль-Бар захватил его от твоего имени.
— Случайно, говоришь ты?
— А разве нет? — Она опустила зеркало, и её дерзкий, вызывающий взгляд бесстрашно встретился со взглядом паши. — Или ты скажешь, что такая встреча с самого начала входила в его расчёты?
Паша нахмурился и задумчиво опустил голову. Увидев, что перевес на её стороне, Фензиле поспешила воспользоваться им.
— По счастливой случайности ветер пригнал «Голландца» под нос к Сакр аль-Бару, по ещё более счастливой случайности на его борту оказался богатый груз, благодаря чему твой любимец сумел настолько ослепить тебя зрелищем золота и драгоценных каменьев, что ты не разглядел истинной цели его плавания.
— Истинной цели? — тупо переспросил паша. — Какова же была его истинная цель?
Фензиле улыбнулась, как бы давая понять, что здесь для неё нет никакой тайны; на самом же деле — чтобы скрыть своё полнейшее неведение и неспособность назвать причину, пусть даже отдалённо приближающуюся к истине.
— Ты спрашиваешь меня, о проницательный Асад? Разве твои глаза менее зорки, а ум менее остёр, чем у меня? Разве то, что ясно мне, может оставаться сокрытым от тебя? Или твой Сакр аль-Бар околдовал тебя чарами вавилонскими?
Паша крупными шагами подошёл к Фензиле и жилистой старческой рукой грубо схватил её за запястье.
— Его цель… о негодная! Открой свои грязные мысли! Говори!
Фензиле выпрямилась; щёки её пылали, весь облик выражал непокорность.
— Я не стану говорить, — сказала она.
— Не станешь? Клянусь головой Аллаха! Как смеешь ты стоять предо мною и не повиноваться мне, твоему повелителю?! Я велю высечь тебя, Фензиле. Все эти годы я был слишком мягок с тобой, настолько мягок, что ты забыла про розги, которые ожидают непокорную жену. Так говори же, пока рубцы не покрыли твою плоть, хотя, если хочешь, можешь говорить и после этого.
— Не буду, — повторила Фензиле, — и пусть меня вздёрнут на дыбу, я всё равно ни слова не произнесу больше про Сакр аль-Бара. Разве стану я открывать правду лишь затем, чтобы меня пинали ногами, осмеивали и называли лгуньей и матерью лжи?
Затем, внезапно изменив манеру поведения и залившись слезами, она вскричала:
— О, источник моей жизни! Как жесток и несправедлив ты ко мне! Теперь она распростёрлась ниц перед Асадом, обхватив руками его колени, и её грациозная поза дышала покорностью и послушанием.
— Когда любовь к тебе побуждает меня говорить о том, что я вижу, единственной наградой мне служит твой гнев, снести который выше моих сил. Под его тяжестью я лишаюсь чувств.
Паша нетерпеливо оттолкнул её.
— Сколь несносен язык женщины! — воскликнул он и вышел, зная по опыту, что, задержись он хоть ненадолго, на него обрушится нескончаемый поток слов.
Но яд, столь искусно поднесённый, начал своё медленное действие. Он проник в мозг паши и стал терзать его сомнениями. Ни одна, даже самая обоснованная причина, выдвинутая Фензиле для объяснения странного поведения Сакр аль-Бара, не могла бы так неотступно и навязчиво преследовать Асада, как намёк на то, что таковая причина есть. Он будил в Асаде смутные, неясные чувства, отогнать которые было невозможно в силу их неуловимости и неопределённости. С нетерпением ожидал паша наступления утра и прихода самого Сакр аль-Бара, но уже без того сердечного волнения, с каким отец ожидает прихода любимого сына.
Тем временем Сакр аль-Бар прохаживался по юту каракки, наблюдая, как в городе, беспорядочно разбросанном по склону холма, постепенно гаснут огни. Взошла луна. Она залила город белым холодным сиянием, обрисовала резкие чёрные тени минаретов и слегка трепещущих финиковых пальм, разбросала по спокойным водам залива серебряные блики.
Рана Сакр аль-Бара зажила, и он снова стал самим собой. Два дня назад впервые после сражения с «Голландцем» вышел на палубу и с тех пор проводил на ней большую часть времени. Лишь один раз наведался он к своим пленникам. Едва поднявшись с койки, он направился на корму, где помещалась каюта Розамунды. Он увидел, что молодая женщина бледна и задумчива, но отнюдь не сломлена. Род Годолфинов отличался твёрдостью характера, и в хрупком теле Розамунды обитал поистине мужской дух. При его появлении она подняла глаза и слегка вздрогнула от удивления: сэр Оливер впервые пришёл к ней с того дня, когда около четырёх недель назад унёс её из Арвенака. Но она сразу же отвела взгляд и продолжала сидеть, опершись локтями о стол, подобно деревянному изваянию, как бы не замечая его присутствия. В ответ на его извинения Розамунда не проронила ни слова и не показала вида, что слышит их. Он стоял в недоумении, кусая губы, и в сердце его вскипал, возможно, не совсем справедливый гнев. Затем он повернулся и вышел. От Розамунды он пошёл к брату и некоторое время молча рассматривал исхудавшее, заросшее щетиной, жалкое существо с блуждающими глазами, униженно съёжившееся перед ним в сознании своей вины. Наконец Оливер вернулся на палубу, где, как я уже сказал, провёл большую часть последних трёх дней этого необычного плавания, в основном лёжа на солнце и набираясь сил от его жгучих лучей.
Когда в тот вечер Сакр аль-Бар прогуливался под луной, по трапу ползком прокралась какая-то тень и тихо обратилась к нему по-английски:
— Сэр Оливер!
Он вздрогнул, словно услышал голос призрака, неожиданно восставшего из могилы. Но окликнул его всего лишь Джаспер Ли.
— Подойдите ко мне! — приказал Сакр аль-Бар, и когда шкипер поднялся на ют и остановился перед ним, продолжил: — Я уже говорил вам, что здесь нет сэра Оливера. Я — Оливер-рейс, или Сакр аль-Бар, один из верных дома Пророка. А теперь говорите, что вам нужно.
— Я честно и добросовестно служил вам, ведь так? — начал мастер Ли.
— Разве кто-нибудь это отрицает?
— Никто, но и особой благодарности я ни от кого не вижу. Когда вы слегли из-за своей раны, мне было раз плюнуть предать вас. Я мог бы привести ваши корабли в устье Тахо. Ей-богу, мог бы.
— Вас тут же искрошили бы на куски, — заметил Сакр аль-Бар.
— Я мог бы держаться поближе к берегу и рискнуть попасть в плен, чтобы потом, на известном вам основании, потребовать освобождения.
— И снова оказаться на галерах его испанского величества. Но хватит! Я признаю, что вы достойно вели себя по отношению ко мне. Вы выполнили свои обязательства и можете не сомневаться, что я выполню свои.
— Но ваше обязательство сводилось к тому, что вы отправите меня домой?
— Так что же?
— Вся загвоздка в том, что я не знаю, где найти пристанище, не знаю, где вообще мой дом после всех этих лет. Если вы отошлёте меня, я стану бездомным бродягой.
— Так как же мне поступить с вами?
— По правде говоря, христианами и христианством я сыт по горло, не меньше, чем вы к тому времени, когда мусульмане захватили галеру, где вы сидели на вёслах. Человек я способный, сэр Оли… Сакр аль-Бар. Лучшего шкипера, чем я, не было ни на одном корабле, когда-либо покинувшем английский порт. Я видел уйму морских сражений и отлично знаю это ремесло. Не найдёте ли вы мне какого-нибудь дела здесь, у себя?
— Вы хотите стать отступником, как я?
— До сих пор я думал, что слово «отступник» можно понимать по-разному: всё зависит от того, на чьей вы стороне. Я бы предпочёл сказать, что хочу перейти в веру Магомета.
— Точнее, в веру пиратства, грабежа и морского разбоя, — уточнил Сакр аль-Бар.
— Вот уж нет! Для этого мне не требуется никакого обращения. Вспомните, кем я был раньше, — откровенно признался шкипер Ли. — Я хочу всего-навсего плавать не под «Весёлым Роджером», а под другим флагом.
— Вам придётся отказаться от спиртного, — предупредил Сакр аль-Бар.
— Мне будет чем вознаградить себя.
Сакр аль-Бар задумался. Просьба шкипера отозвалась в его сердце. Он был не прочь иметь рядом с собой соотечественника, даже такого плута, как Джаспер Ли.
— Будь по-вашему, — наконец сказал он, — хоть вы и заслуживаете петли. Ну да ладно. Если вы перейдёте в магометанство, я возьму вас на службу — для начала одним из моих лейтенантов. До тех пор пока вы будете верны мне, Джаспер, всё будет хорошо, но при первом же подозрении вам не избежать верёвки и танца между палубой и ноком реи по дороге в ад.
Взволнованный шкипер нагнулся, схватил руку Сакр аль-Бара и поднёс её к губам.
— Согласен, — проговорил он. — Вы пощадили меня, хоть я и не заслужил вашего милосердия. Не сомневайтесь в моей верности. Моя жизнь принадлежит вам, и пусть она штука не особо ценная, делайте с ней что хотите.
Почти невольно Сакр аль-Бар сжал руку старого мошенника, после чего Джаспер Ли шаркающей походкой пошёл прочь и спустился по трапу на палубу. Впервые за свою гнусную жизнь шкипер был до глубины души тронут милосердием, которого он не заслужил, и, сознавая это, поклялся стать достойным его, пока не поздно.
Чтобы переправить груз захваченного голландского судна с мола в Касбу, потребовалось более сорока верблюдов. Таких торжественных процессий ещё не случалось видеть на узких улицах Алжира. Её придумал Сакр аль-Бар, знавший, как падка толпа на пышные зрелища. Она была достойна грозы морей, величайшего мусульманского победителя, который, не довольствуясь спокойными водами Средиземного моря, дерзнул выйти на океанский простор.
Возглавляли шествие сто корсаров, одетые в короткие кафтаны всевозможных цветов и опоясанные яркими шарфами, за которые был заткнут целый арсенал сабель и кинжалов. Многие корсары были в кольчугах и сверкающих островерхих касках, обмотанных тюрбанами. За ними уныло плелись сто закованных в цепи пленников с «Голландца», подгоняемые бичами. Далее в строгом порядке следовал полк корсаров, а за ним — длинная вереница важных верблюдов. Храпя и медленно переставляя ноги, они покорно подчинялись крикам погонщиков — жителей Сахары. За верблюдами шёл ещё один отряд корсаров, и завершал шествие сам Сакр аль-Бар на белом арабском скакуне.
В узких улочках, где белые и жёлтые дома обращали на прохожих глухие стены, кое-где прорезанные щелями, едва пропускающими свет и воздух, зрители опасливо толпились в дверях, потому что ноша верблюда, свешиваясь с их боков, занимала весь проход. Берег по обеим сторонам мола, площадь перед базаром и подступы к крепости Асада были запружены пёстрой шумной толпой. В этой толпе величавые мавры в развевающихся одеждах стояли бок о бок с полуголыми неграми из Суса и Дра; сухощавые, выносливые арабы в безукоризненных белых джубах переговаривались с берберийскими горцами в чёрных верблюжьих накидках; левантийские турки подталкивали локтями одетых по-европейски евреев — беженцев из Испании, которых арабы терпели, памятуя про общие страдания и общее изгнание с земли предков.
Вся эта живописная толпа собралась под палящим африканским солнцем встретить Сакр аль-Бара и приветствовала его таким громоподобным криком, что эхо долетало с мола до самой Касбы, возвещая о приближении триумфатора.
Около базара часть корсаров во главе с Османи погнала пленников в баньо, или банный двор, как его называет лорд Генри, тогда как верблюды продолжали медленно подниматься на холм. Через главные ворота Касбы караван неспешно вступил на обширный двор. Погонщики выстроили верблюдов по обеим его сторонам, и животные неуклюже опустились на колени. Затем во двор вошли две шеренги корсаров по двадцать человек каждая — почётный караул предводителя. Отвесив низкий поклон Асад ад-Дину, корсары застыли по обе стороны прохода. Паша сидел на диване в тени навеса, рядом с ним стояли Тсамани и Марзак, за спиной — полдюжины янычар охраны, чьи чёрные одеяния служили эффектным фоном для зелёных с золотом одежд паши, богато украшенных драгоценными камнями. На белом тюрбане Асада сверкал изумрудный полумесяц.
Хмуро и задумчиво наблюдал паша всё происходящее, пребывая во власти сомнений, посеянных в его душе коварными речами и ещё более коварными недомолвками Фензиле. Но при появлении предводителя корсаров лицо паши прояснилось, глаза засверкали, и он поднялся с дивана, чтобы встретить его, как отец встречает сына, подвергавшего свою жизнь опасности во имя дорогого для них обоих дела.
У ворот Сакр аль-Бар спешился. Гордо подняв голову, он с величайшим достоинством подошёл к паше. За предводителем следовали Али и рыжебородый человек в тюрбане. В нём не без труда можно было узнать Джаспера Ли, явившегося во всём блеске своего нового обличья.
Сакр аль-Бар простёрся ниц.
— Да пребудут с тобой благословение Аллаха и мир его, о господин мой! Асад, наклонившись и заключив победителя в объятия, приветствовал его словами, от которых Фензиле, наблюдавшая эту сцену из-за резной решётки, стиснула зубы.
— Хвала Аллаху и нашему властителю Магомету: ты вернулся в добром здравии, сын мой. Моё старое сердце возрадовалось при вести о твоих победах во славу Веры.
Перед пашой разложили богатства, захваченные на «Голландце». Зрелище, представшее его глазам, намного превосходило всё, что он ожидал увидеть.
Наконец добычу отправили в сокровищницу, и Тсамани получил приказ подсчитать её стоимость и определить долю каждого участника похода, начиная с самого паши, представлявшего государство, и кончая последним корсаром из команды победоносных судов Веры. Одна двадцатая всей добычи причиталась Сакр аль-Бару.
Двор опустел. На нём остались лишь паша с Марзаком и янычарами да Сакр аль-Бар с Али и Джаспером. Тогда-то корсар и представил паше своего нового офицера как человека, на которого снизошла благодать Аллаха, замечательного воина и отличного морехода, предложившего свои способности и саму жизнь на службу исламу.
Марзак раздражённо перебил корсара и заявил, что в рядах воинства Веры и без того слишком много назарейских собак и неразумно увеличивать их число, а со стороны Сакр аль-Бара весьма самонадеянно брать на себя подобные решения.
Сакр аль-Бар смерил юношу взглядом удивлённым и презрительным.
— По-твоему, привлечь нового приверженца под знамя нашего владыки Магомета — значит проявить самонадеянность? — спросил он. — Поди почитай Книгу Мудрости[26] и посмотри, что вменяется в долг каждому правоверному. И задумайся, о сын Асада: когда в скудоумии своём ты бросаешь камень презрения в тех, кого благословил Аллах, кого он вывел из тьмы, где они пребывали, на яркий свет Веры, ты бросаешь камень и в меня, и в свою собственную мать. Более того, богохульствуя, ты оскорбляешь благословенное имя Аллаха, а значит — ступаешь на путь, ведущий в преисподнюю.
Посрамлённый Марзак умолк, гневно закусив губу; Асад же кивнул и одобрительно улыбнулся.
— Велики твои познания в истинной вере, о Сакр аль-Бар, — произнёс он. — Ты не только отец доблести, но и отец мудрости.
Затем он обратился с приветствием к мастеру Ли и объявил о его вступлении в ряды правоверных под именем Джаспер-рейса.
Вскоре Асад отпустил Джаспера и Али и приказал янычарам встать на страже у ворот. Затем он хлопнул в ладоши и, велев явившимся на его зов невольникам принести стол с яствами, предложил Сакр аль-Бару сесть рядом с ним на диван.
Принесли воду, и они совершили омовение. Невольники расставляли на столе тушёное мясо, яйца с оливками, пряности и фрукты.
Асад преломил хлеб, набожно произнёс «Бесмилла» и погрузил пальцы в глиняную миску, подавая пример Марзаку и Сакр аль-Бару. За столом паша попросил корсара рассказать о своих приключениях.
Когда рассказ был закончен и паша ещё раз похвалил Сакр аль-Бара за доблесть, Марзак задал корсару вопрос:
— Ты предпринял опасное путешествие в ту далёкую землю лишь затем, чтобы заполучить двух английских пленников?
— Это было лишь частью моего плана, — последовал спокойный ответ. — Я отправился в море во имя Пророка, и привезённая мною добыча подтверждает это.
— Но ты ведь не знал, что голландский купец окажется на твоём пути, — возразил Марзак, в точности повторяя слова, подсказанные матерью.
— Не знал? — Сакр аль-Бар улыбнулся с такой уверенностью в себе, что Асаду ни к чему было слушать продолжение, ловко отразившее подвох Марзака. — Разве я не верю в Аллаха, всемудрого и всеведущего?
— Прекрасный ответ, клянусь Кораном, — поддержал своего любимца Асад.
Радость паши была вполне искренней, поскольку ответ Сакр аль-Бара отметал все измышления. Но Марзак не сдавался. Он хорошо помнил наставления коварной сицилийки.
— Тем не менее в этой истории мне не всё ясно, — пробормотал Марзак с наигранным простодушием.
— Для Аллаха нет невозможного! — произнёс Сакр аль-Бар.
В его голосе звучала уверенность, словно он полагал, будто в мире нет ничего, что могло бы укрыться от проницательности Марзака.
Юноша признательно поклонился.
— Скажи мне, о могущественный Сакр аль-Бар, — вкрадчиво проговорил он, — как случилось, что, добравшись до тех далёких берегов, ты удовольствовался всего двумя ничтожными пленниками, если со своими людьми и по милости Всевидящего мог взять в пятьдесят раз больше?
И Марзак наивно посмотрел на смуглое лицо корсара. Асад задумчиво нахмурился — ему эта мысль уже приходила в голову. Сакр аль-Бар понял, что здесь не обойтись высокопарной фразой об истинной вере. Он не мог избежать объяснения, хоть и сознавал, что не сумеет предложить достаточно убедительного оправдания своим поступкам.
— Мы взяли этих пленников в первом же доме, и их захват прошёл не совсем тихо. Кроме того, на берег мы высадились ночью, и я не хотел рисковать людьми, уводя их далеко от корабля ради нападения на деревню, жители которой могли подняться и отрезать нам путь к отступлению.
Марзак не без злорадства заметил, что на челе Асада по-прежнему лежит глубокая складка.
— Но ведь Османи, — сказал он, — уговаривал тебя напасть на спящую деревню, не подозревавшую о твоём присутствии, а ты отказался.
При этих словах сын Асада метнул на Сакр аль-Бара быстрый взгляд, и тот понял, что против него затеяна интрига.
— Это так? — повелительно спросил Асад.
Сакр аль-Бар не отвёл взгляда, и в его светлых глазах зажёгся вызов.
— А если и так, господин мой? — высокомерно спросил он.
— Я тебя спрашиваю.
— Я слышал, но, зная твою мудрость, не поверил своим ушам. Мало ли что мог сказать Османи? Разве я подчиняюсь Османи и он волен приказывать мне? Если так, то поставь его на моё место и передай ему ответственность за жизнь правоверных, которые сражаются рядом с ним!
Голос Сакр аль-Бара дрожал от негодования.
— Ты слишком быстро поддаёшься гневу, — упрекнул его Асад, по-прежнему хмурясь.
— А кто, клянусь головой Аллаха, может запретить мне это? Не думаешь ли ты, что я возглавил поход, из которого вернулся с добычей, какую не принесут набеги твоих корсаров и за целый год, только для того, чтобы безбородый юнец спрашивал меня, почему я не послушал Османи?!
В порыве мастерски разыгранного гнева Сакр аль-Бар выпрямился во весь рост. Он понимал, что должен пустить в ход всё своё красноречие и даже бахвальство и отмести подозрение витиеватыми фразами и широкими страстными жестами.
— Чего бы я достиг, выполняя волю Османи? Разве его указания помогли бы мне добыть более того, что я сегодня положил к твоим ногам? Его совет мог привести к беде. Разве вина за неё пала бы на Османи? Клянусь Аллахом, нет! Она пала бы на меня, и только на меня! А раз так, то и заслуга принадлежит мне. Я никому не позволю оспаривать её, не имея на то более веских оснований, чем те, что я здесь услышал.
Да, то была дерзкая речь, но ещё более дерзкими были тон Сакр аль-Бара, его пылающий взор и презрительные жесты. Однако корсар, без сомнения, одержал верх над пашой, подтверждение чего не заставило себя долго ждать.
Асад опешил. Он перестал хмуриться, и на лице его появилось растерянное выражение.
— Ну, ну, Сакр аль-Бар, что за тон? — воскликнул он. Сакр аль-Бар, как будто захлопнувший дверь для примирения, вновь открыл её.
— Прости мне мою горячность, — покорно произнёс он. — Тому виной преданность твоего раба, который служит тебе и Вере, не щадя жизни. В последнем походе я получил тяжкую рану. Шрам от неё — немой свидетель моего рвения. А где твои шрамы, Марзак?
Марзак, не ожидавший такого вопроса, оторопел, и Сакр аль-Бар презрительно усмехнулся.
— Сядь, — попросил корсара Асад. — Я был несправедлив к тебе.
— Ты — истинный фонтан и источник мудрости, о господин мой, и твои слова — подтверждение тому, — возразил Сакр аль-Бар. Он снова сел, скрестив ноги. — Признаюсь тебе, что, оказавшись во время этого плавания вблизи берегов Англии, я решил высадиться и схватить одного негодяя, который несколько лет назад жестоко оскорбил меня. Я хотел расквитаться с ним. Но я сделал больше, нежели намеревался, и увёл с собой не одного, а двух пленников. Эти пленники… — продолжал он, полагая, что теперешнее настроение паши как нельзя более благоприятствует тому, чтобы высказать свою просьбу. — Эти пленники не были отправлены в баньо с остальными невольниками. Они находятся на борту захваченной мною каракки.
— И почему же? — спросил Асад, на сей раз без всякой подозрительности.
— Потому, господин мой, что в награду за службу я хочу просить у тебя одной милости.
— Проси, сын мой.
— Позволь мне оставить этих пленников себе.
Асад слегка нахмурился. Он любил корсара и хотел ублажить его, но, помимо его воли, жгучий яд, влитый Фензиле в его душу, вновь напомнил о себе.
— Считай, что моё разрешение ты получил. Но не разрешение закона, ибо он гласит, что ни один корсар не возьмёт из добычи даже самую малость ценой в аспер до того, как добычу поделят, — прозвучал суровый ответ.
— Закон? — удивился Сакр аль-Бар. — Но закон — это ты, о благородный господин мой!
— Это не так, сын мой. Закон выше паши, и паша должен повиноваться ему, дабы быть достойным своего высокого положения. И закон распространяется на самого пашу, даже если он лично участвовал в набеге. Твоих пленников следует немедленно отправить в баньо к остальным невольникам и завтра утром продать на базаре. Проследи за этим, Сакр аль-Бар.
Корсар непременно возобновил бы свои просьбы, не заметь он выжидательного взгляда Марзака, горящего нетерпением увидеть погибель противника. Он сдержался и с притворным равнодушием склонил голову.
— В таком случае назначь за них цену, и я сейчас же заплачу в казну.
Но Асад покачал головой:
— Не мне назначать им цену, а покупателям, — возразил он. — Я мог бы оценить их слишком высоко, что было бы несправедливо по отношению к тебе, или слишком низко, что было бы несправедливо по отношению к тем, кто пожелал бы купить их. Отправь пленников в баньо.
— Будет исполнено, — скрывая досаду, сказал Сакр аль-Бар; он не осмеливался далее упорствовать в своих притязаниях.
Вскоре корсар отправился выполнять распоряжение паши. Однако он приказал поместить Розамунду и Лайонела отдельно от других пленников до начала утренних торгов, когда им поневоле придётся занять место рядом с остальными.
После ухода Оливера Марзак остался с отцом во дворе крепости, и тотчас к ним присоединилась Фензиле — женщина, которая, как говорили многие правоверные, привезла в Алжир франкские повадки шайтана.
Рано утром, едва смолкло чтение Шелада, к паше явился Бискайн аль-Борак. Его галера, только что бросившая якорь в гавани, повстречала в море испанскую рыбачью лодку, в которой оказался молодой мориск[27], направлявшийся в Алжир. Известие, побудившее юношу пуститься в далёкое плавание, было необычайно важным, и целые сутки рабы ни на секунду не отрывались от вёсел, чтобы судно Бискайна — флагман его флотилии — как можно скорее добралось до дому.
У мориска был двоюродный брат — новообращённый христианин, как и он сам, и, по всей видимости, такой же мусульманин в душе, — служивший в испанском казначействе в Малаге. Он узнал, что в Неаполь снаряжается галера с грузом золота, предназначенного для выплаты содержания войскам испанского гарнизона. Из-за скупости властей галера казначейства отправлялась без конвоя, но со строгим приказом не удаляться от европейского побережья во избежание неожиданного нападения пиратов. Полагали, что через неделю она сможет выйти в море, и мориск, не медля, решил известить об этом своих алжирских братьев, дабы те успели перехватить её.
Асад поблагодарил молодого человека и, пообещав ему в случае захвата галеры солидную долю добычи, приказал приближённым позаботиться о нём. Затем он послал за Сакр аль-Баром. Тем временем Марзак, присутствовавший при этом разговоре, отправился пересказать его матери. Когда в конце рассказа он добавил, что паша послал за Сакр аль-Баром, собираясь именно ему поручить важную экспедицию, Фензиле охватил приступ безудержного гнева: значит, все её намёки и предостережения ни к чему не привели.
Как фурия, бросилась Фензиле в полутёмную комнату, где отдыхал Асад. Марзак, не отставая ни на шаг, последовал за ней.
— Что я слышу, о господин мой? — воскликнула она, походя скорее на строптивую дочь Европы, нежели на покорную восточную невольницу. — Сакр аль-Бар отправляется в поход против испанской золотой галеры?
Полулёжа на диване, паша смерил её ленивым взглядом.
— Ты знаешь кого-нибудь, кто более него преуспеет в таком деле? — спросил он.
— Я знаю того, о господин мой, кого долг обязывает предпочесть этому чужеземному проходимцу! Того, кто всецело предан тебе и заслуживает полного доверия. Того, кто не стремится удержать для себя часть добычи, захваченной во имя ислама.
— Ха! — произнёс паша. — Неужели ты вечно будешь поминать ему невольников? Ну и кто же он, твой образец добродетели?
— Марзак, — злобно ответила Фензиле и указала на сына. — Или он так и будет попусту растрачивать юность в неге и лености? Ещё вчера этот грубиян насмехался над тем, что у твоего сына нет ни одного шрама. Уж не в саду ли Касбы он их приобретёт? Что суждено ему: довольствоваться царапинами от колючек ежевики или учиться искусству воина и предводителя сынов веры, чтобы ступить на путь, которым шёл его отец?
— Ступит он на него или нет, — возразил Асад, — решит султан Стамбула, Врата Совершенства. Мы здесь не более чем его наместники.
— Но как султан утвердит Марзака твоим наследником, когда ты не преподал своему сыну науки правителя? Позор на твою голову, о отец Марзака, — ты не гордишься сыном, что подобает последнему правоверному!
— Да пошлёт мне Аллах терпение! Разве я не сказал тебе, что Марзак ещё слишком молод?
— В его возрасте ты уже бороздил моря под началом великого Окьяни!
— В его возрасте я по милости Аллаха был выше и сильнее твоего сына. Я слишком дорожу им, чтобы позволить ему выйти в море, прежде чем он достаточно окрепнет. Я не хочу потерять его.
— Посмотри на него, — настаивала Фензиле. — Он — мужчина, Асад, и сын, каким мог бы гордиться любой правоверный. Не самое ли для него время препоясаться саблей и ступить на корму одной из твоих галер?
— Она права, о отец мой! — взмолился Марзак.
— Что? — рявкнул старый мавр. — Уж не хочешь ли ты участвовать в схватке с «Испанцем»? Что знаешь ты о морских сражениях?
— А что он может знать, когда родной отец не удосужился ничему научить его? — парировала Фензиле. — Уж не насмехаешься ли ты, о Асад, над изъянами, которые есть не что иное, как естественный плод твоих собственных упущений?
— Тебе не вывести меня из терпения, — проворчал Асад, явно теряя таковое. — Я задам тебе только один вопрос: как, по-твоему, может ли Марзак принести победу исламу? Отвечай!
— И отвечу: нет, не может. А пора бы. Твой долг — отпустить его в это плавание, дабы он мог обучиться ремеслу, которое ждёт его в будущем.
Асад на минуту задумался.
— Пусть будет по-твоему, — медленно проговорил он. — Ты отправишься с Сакр аль-Баром, сын мой.
— С Сакр аль-Баром? — в ужасе воскликнула Фензиле.
— Лучшего наставника для него я не мог бы найти.
— Твой сын отправится в плавание как чей-то слуга?
— Как ученик, — поправил Асад, — А как же иначе?
— Будь я мужчиной, о фонтан души моей, — проговорила Фензиле, — и имей я сына, никто, кроме меня, не был бы его наставником. Я бы вылепила из него своё второе я. Таков, о возлюбленный господин мой, твой долг перед Марзаком. Не поручай его обучение постороннему, особенно тому, кому, несмотря на твою любовь к нему, я не могу доверять. Возглавь этот поход, а Марзак пусть будет твоим кайей.
Асад нахмурился.
— Я слишком стар, — возразил он. — Два года я не выходил в море. Как знать, возможно, я уже утратил искусство побеждать. Нет, нет. — Он покачал головой, и облачко грусти тронуло его суровое лицо, — Командир теперь Сакр аль-Бар, и если Марзак пойдёт в плавание, то только с ним.
— Господин мой… — начала было Фензиле, но тут же остановилась. В комнату вошёл невольник-нубиец и доложил паше, что Сакр аль-Бар прибыл в крепость и ожидает приказаний своего господина во дворе. Асад сразу встал и, как ни пыталась Фензиле удержать его, нетерпеливо отмахнулся от неё и вышел.
Она смотрела ему вслед, и в её прекрасных глазах закипали слёзы гнева. Асад вышел на залитый солнцем двор, и в полутёмной комнате воцарилась тишина, нарушаемая только отдалёнными переливами серебристого смеха младших жён паши. Эти звуки раздражали и без того натянутые нервы старшей жены. Фензиле с проклятиями поднялась с дивана и хлопнула в ладоши. На её зов явилась обнажённая по пояс негритянка с массивным золотым кольцом в ухе, гибкая и мускулистая, как борец.
— Вели им прекратить этот визг, — резко приказала Фензиле, — и скажи, что если они ещё раз потревожат меня, я велю их высечь.
Вскоре после ухода негритянки смех смолк: младшие жёны с большей покорностью подчинялись распоряжениям Фензиле, нежели распоряжениям самого паши.
Немного успокоившись, она подвела сына к резной решётке, сквозь которую был виден весь двор. Стоя рядом с Сакр аль-Баром, паша рассказывал ему о вести, привезённой мориском, и давал соответствующие указания.
— Как скоро сможешь ты выйти в море? — закончил он.
— Как только того потребует служба Аллаху и тебе, — не задумываясь, ответил Сакр аль-Бар.
— Хорошо сказано, сын мой. — Асад, окончательно побеждённый готовностью корсара, ласково положил руку на его плечо. — В таком случае отправляйся завтра на восходе солнца. Времени на сборы тебе вполне хватит.
— Тогда, с твоего позволения, я сейчас же пойду распорядиться, — заспешил Сакр аль-Бар, хотя необходимость выйти в море именно сейчас несколько встревожила его.
— Какие галеры ты возьмёшь?
— Против одной испанской? Мой галеас прекрасно справится с ней. С одним судном мне будет легче укрыться в засаде, чем с целой флотилией.
— О, ты столь же мудр, сколь отважен, — одобрил Асад. — Да пошлёт тебе Аллах удачу!
— Мне можно удалиться?
— Подожди немного. Дело касается моего сына Марзака. Он уже почти мужчина, и ему пора начать служить Аллаху и государству. Я хочу, чтобы ты взял его в плавание своим лейтенантом и так же наставлял его, как я когда-то наставлял тебя.
Сакр аль-Бару желание паши доставило так же мало удовольствия, как и Марзаку. Зная, как ненавидит его сын Фензиле, он имел все основания опасаться осложнений, если план Асада осуществится.
— Как ты когда-то наставлял меня? — произнёс он с притворной грустью. — Не отправиться ли тебе вместе с нами, о Асад? В исламском мире нет равного тебе. С какой радостью встал бы я вновь рядом с тобой на носу галеры, как в тот день, когда мы брали на абордаж «Испанца».
Асад внимательно посмотрел на корсара.
— Ты тоже просишь меня выйти в море? — спросил он.
— А тебя уже просили об этом?
Природная проницательность не подвела Сакр аль-Бара, и он сразу всё понял.
— Кто бы то ни был, он поступил хорошо, но никто не мог бы желать этого более горячо, чем я. Ведь никто лучше меня не познал радость битвы с неверными под твоим предводительством и сладость победы, одержанной у тебя на глазах. Так отправляйся же, о господин мой, в славный поход и сам будь наставником своего сына — ведь это самая высокая честь, какой ты можешь его удостоить.
Прищурив орлиные глаза, Асад задумчиво поглаживал седую бороду.
— Клянусь Аллахом, ты искушаешь меня.
— Дозволь мне сделать большее.
— Нет, не надо! Я стар и слаб, кроме того — я нужен здесь. Не пристало старому льву охотиться за молодой газелью. Не растравляй мне душу. Солнце моих подвигов закатилось. Пускай мои питомцы, воины, которых я воспитал, несут по морям моё имя и славу истинной веры.
Взгляд паши затуманился. Он опёрся о плечо Сакр аль-Бара и вздохнул.
— Не скрою, твоё предложение заманчиво. Но нет… Моё решение неизменно. Отправляйся без меня. Возьми с собой Марзака и привези его обратно целым и невредимым.
— Иначе я и сам не вернусь. Но я верю во Всеведущего.
На этом Сакр аль-Бар удалился, постаравшись скрыть досаду, вызванную как самим плаванием, так и навязанной ему компанией. Он отправился в гавань и приказал Османи готовить к выходу в море большой галеас, доставить на борт пушки, триста рабов на вёсла и столько же вооружённых корсаров.
Асад вернулся в комнату, где оставил Фензиле и Марзака. Он пришёл сказать, что уступает их желанию, что Марзак пойдёт в плавание и таким образом будет иметь полную возможность показать, на что он способен.
Однако вместо прежнего нетерпения его встретил плохо скрытый гнев.
— О солнце, согревающее меня, — начала Фензиле.
Паша по долгому опыту знал, что чем ласковее её слова, тем сильнее злость, которую они скрывают.
— Видно, мои советы значат для тебя не больше, чем шелест ветра, чем прах на твоих подошвах!
— И того меньше, — ответил Асад, забывая привычную снисходительность, поскольку слова Фензиле вывели его из себя.
— Значит, это правда! — почти закричала она.
Марзак стоял за её спиной, и его красивое лицо помрачнело.
— Правда, — подтвердил Асад. — На рассвете, Марзак, ты взойдёшь на галеру Сакр аль-Бара и под его началом выйдешь в море набраться сноровки и доблести, благодаря которым он стал оплотом ислама, истинным копьём Аллаха.
Но желание поддержать мать и ненависть к авантюристу, грозившему узурпировать его законные права, толкнули Марзака на неслыханную дерзость.
— Когда я выйду в море с этим назарейским псом, — хрипло сказал юноша, — он займёт подобающее ему место на скамье для гребцов!
— Что?! — словно разъярённый зверь взревел Асад, резко повернувшись к сыну. Жёсткое выражение его внезапно побагровевшего лица привело в ужас обоих заговорщиков. — Клянусь бородой Пророка! И ты говоришь это мне?
Паша почти вплотную приблизился к Марзаку, однако Фензиле вовремя бросилась между ними, как львица, грудью встающая на защиту своего детёныша. Тогда паша, взбешённый неповиновением Марзака и готовый излить бешенство как на сына, так и на жену, схватил её своими жилистыми старческими руками и со злостью отшвырнул в сторону. Фензиле споткнулась и рухнула на подушки дивана.
— Да проклянёт тебя Аллах! — крикнул Асад попятившемуся от него Марзаку. — Так, значит, эта своевольная мигера не только выносила тебя в своём чреве, но и научила заявлять мне прямо в лицо, что тебе по вкусу, а что нет? Клянусь Кораном, слишком долго терпел я её лукавые чужеземные повадки! Похоже, она и тебя научила противиться воле родного отца! Завтра ты отправишься в море с Сакр аль-Баром. Я так велю. Ещё слово, и ты займёшь на галере то самое место, которое прочил ему, — на скамье гребцов, где плеть надсмотрщиков научит тебя покорности.
Марзак стоял, онемев от страха и едва дыша. Ни разу в жизни он не видел отца в таком поистине царственном гневе.
Тем не менее гнев Асада, казалось, вовсе не напугал Фензиле. Даже страх перед розгами и дыбой не мог обуздать язык этой фурии.
— Я буду молить Аллаха вернуть зрение твоей душе, о отец Марзака, — задыхаясь, проговорила она, — и научить тебя отличать истинно любящих от своекорыстных обманщиков, злоупотребляющих твоим доверием.
— Как! — прорычал Асад. — Ты ещё не угомонилась?
— И не угомонюсь, пока смерть не сомкнёт мои уста, раз они смеют давать тебе советы, подсказанные безмерной любовью, о свет моих бедных очей!
— Продолжай в том же духе, — гневно бросил Асад, — и тебе недолго придётся ждать.
— Мне всё равно, если хоть такой ценой удастся сорвать льстивую маску с этой собаки Сакр аль-Бара. Да переломает Аллах ему кости! А его невольники, те, двое из Англии, о Асад? Мне сказали, что одна из них — женщина. Она прекрасна той белокожей красотой, какой Иблис[28] одарил жителей севера. Что намерен он делать с ней? Ведь он не хочет выставлять её на базаре, как предписывает закон, а тайком приходит сюда, чтобы ты отменил для него этот закон. О! Мои слова тщетны! Я открыла тебе и более серьёзные доказательства его гнусного вероломства, но ты только ласкаешь изменника, а на родного сына выпускаешь когти!
Смуглое лицо паши посерело. Он приблизился к Фензиле, наклонился и, схватив её за руку, рывком поднял с дивана. На сей раз вид Асада не на шутку напугал Фензиле и положил конец её безрассудному упорству.
— Аюб! — громко позвал паша.
Теперь пришла очередь Фензиле позеленеть от страха.
— Господин мой, господин мой! — взмолилась она. — О, свет моей жизни, не гневайся! Что ты делаешь?
— Делаю? — Асад зло улыбнулся. — То, что мне следовало сделать лет десять назад, а то и раньше. Мы высечем тебя. — И он крикнул ещё громче: — Аюб!
— Господин мой! Сжалься, о сжалься! — Она бросилась в ноги Асаду и обняла его колени. — Во имя Милостивого и Милосердного будь милосерд к невоздержанности, на которую только из любви к тебе мог дерзнуть мой бедный язык! О, мой сладчайший господин! О, отец Марзака!
Отчаяние Фензиле, её красота, но более всего столь несвойственные ей смирение и покорность, возможно, и тронули Асада. Как бы то ни было, но не успел Аюб — холёный тучный старший евнух гарема — с поклоном появиться в дверях, как паша повелительным жестом отпустил его.
Асад посмотрел на Фензиле сверху вниз и усмехнулся.
— Такая поза более всего пристала тебе. Запомни это на будущее.
И разгневанный властелин с презрением освободился от рук, обнимавших его колени, повернулся спиной к распростёртой на полу женщине и величественно и непреклонно направился к выходу. Мать и сын остались одни. Они ещё не оправились от ужаса, и у обоих было такое чувство, будто они заглянули в лицо смерти.
Довольно долго никто из них не нарушал молчания. Наконец Фензиле поднялась с пола и подошла к забранному решётками ящику за окном. Она открыла его и взяла глиняный кувшин, в котором охлаждалась вода. Налив воды в пиалу, она с жадностью выпила её. То, что Фензиле сама оказала себе эту услугу, когда стоило лишь хлопнуть в ладоши и явились бы невольники, выдавало её смятение.
Захлопнув дверцу ящика, Фензиле повернулась к Марзаку.
— И что теперь? — спросила она.
— Теперь? — переспросил молодой человек.
— Да, что теперь? Что нам делать? Неужели мы должны покориться и безропотно ждать конца? Твой отец околдован. Этот шакал околдовал его, и он хвалит всё, что бы тот ни сделал. Да умудрит нас Аллах, о Марзак, иначе Сакр аль-Бар втопчет тебя в прах.
Понурив голову, Марзак медленно подошёл к дивану и бросился на подушки. Он долго лежал, подперев подбородок руками.
— А что я могу? — наконец спросил он.
— Именно это я и хотела бы знать больше всего. Надо что-то предпринять, и как можно скорее. Да сгниют его кости! Если Сакр аль-Бар останется в живых, ты погиб.
— Да, — произнёс Марзак, неожиданно оживившись, и сел. — Если он останется в живых! Пока мы строили планы и изобретали уловки, которые только разжигают гнев отца, можно было прибегнуть к самому простому и верному способу.
Фензиле остановилась посреди комнаты и мрачно посмотрела на сына.
— Я думала об этом, — сказала она. — За горсть золотых я могла бы нанять людей, и они… Но риск…
— Какой же риск, если он умрёт?
— Он может потянуть нас за собой. Что проку будет нам тогда в его смерти? Твой отец жестоко отомстит за него.
— Если всё сделать с умом, нас никто не заподозрит.
— Не заподозрит? — Фензиле невесело рассмеялась. — Ты молод и слеп, о Марзак! На нас первых и падёт подозрение. Я не делала тайны из моей ненависти к Сакр аль-Бару, а народ не любит меня. Твоего отца заставят наказать виновных, даже если сам он и не будет к тому расположен, в чём я вовсе не уверена. Сакр аль-Бар — да иссушит его Аллах! — для них бог. Вспомни, какую встречу ему устроили. Какого пашу, вернувшегося с победой, встречали так? Благодаря победам, посланным ему удачей, все сочли, будто он удостоился божественного благоволения и защиты. Говорю тебе, Марзак, умри твой отец завтра, вместо него пашой Алжира объявят Сакр аль-Бара, и тогда — горе нам! Асад ад-Дин стар. Правда, он не участвует в сражениях. Он дорожит жизнью и может ещё долго протянуть. А если нет, если Сакр аль-Бар всё ещё будет ходить по земле, когда свершится судьба твоего отца… Страшно подумать, какая участь ожидает тебя и меня.
— Да пребудет в скверне его могила!
— Могила? Вся сложность в том, как вырыть ему могилу, не повредив себе. Шайтан хранит эту собаку.
— Да уготовит он ему постель в преисподней! — воскликнул Марзак.
— Проклятия нам не помогут. Встань, Марзак, и подумай, как это устроить.
Марзак вскочил с дивана с лёгкостью и проворством борзой собаки.
— Послушай, — сказал он. — Раз я должен идти с ним в плавание, то, возможно, как-нибудь тёмной ночью мне и представится удобный случай.
— Не спеши, дай подумать. Аллах подскажет мне какой-нибудь способ. Фензиле хлопнула в ладоши и приказала вошедшей девочке-невольнице позвать Аюба и приготовить носилки.
— Мы отправимся на базар, о Марзак, и посмотрим на его пленников. Кто знает, быть может, они окажутся нам полезны. Против ублюдка, рождённого во грехе, хитрость сослужит нам лучшую службу, чем сила.
— Да сгинет дом его! — воскликнул Марзак.
Обширная площадь перед воротами Сак аль-Абида была забита пёстрой шумной толпой, с каждой минутой вбиравшей в себя всё новые людские потоки, текущие из лабиринта узких немощёных улиц.
Там были смуглолицые берберы в чёрных плащах из козьей шерсти, украшенных на спине оранжевыми и красными ромбами; их бритые головы были покрыты тюбетейками или повязаны плетёными шерстяными шнурами. Там были чернокожие жители Сахары, почти нагие. Там были величавые арабы, укутанные в ниспадающие бесконечными складками одеяния с капюшонами, надвинутыми на смуглые точёные лица. Там были горделивые богатые мавры в ярких селамах, восседающие на холёных мулах, покрытых роскошными попонами. Там были тагарины — мавры, изгнанные из Андалузии, по большей части работорговцы. Там были местные евреи в мрачных чёрных джабах и евреи христианские, прозванные так, поскольку выросли они в христианских странах и одевались по-европейски. Там были высокомерные, облачённые в пышные одеяния левантийские турки. Там были скромные кололы, кабилы и бискары.
Здесь водонос, обвешанный бурдюками из козьей кожи, звонил в колокольчик; там торговец апельсинами, ловко балансируя на изношенном тюрбане корзиной с золотистыми плодами, на все лады расхваливал свой товар.
В палящих лучах африканского солнца под голубым небом, где кружили голуби, собрались пешие и восседающие на мулах, ослах, стройных арабских скакунах. Переливаясь радужным многоцветьем, толпа волновалась, как море: все толкались, смеялись, переругивались.
В тени жёлтой глиняной стены сидели нищие и калеки, жалобно просящие подаяния. Недалеко от ворот слушатели окружили меддаха — бродячего певца, который под аккомпанемент гембры и гайте гнусавил какую-то меланхоличную песню.
Богатые завсегдатаи базара целеустремлённо пробирались через толпу и, спешившись у входа, проходили в ворота, ещё закрытые для зевак и покупателей попроще. За воротами, на обнесённом серыми стенами просторном квадратном дворе, выжженном солнцем, людей было мало. До начала невольничьих торгов оставался час, и тем временем купцы, у которых было разрешение выставлять у стен свои лотки, занимались мелкой торговлей. Здесь торговали дровами, фруктами, пряностями, безделушками и драгоценностями для украшения правоверных.
В середине двора был вырыт большой восьмиугольный водоём, окружённый низким, в три ступени, парапетом. На нижней ступеньке сидел пожилой бородатый еврей с ярким платком на голове. На его коленях покоился широкий плоский ящик чёрного цвета, разделённый на несколько отделений, заполненный полудрагоценными и драгоценными — в том числе и весьма редкими — камнями. Рядом стояло несколько молодых мавров и два турецких офицера из гвардии паши, и старый израильтянин умудрялся торговаться сразу со всеми.
К северной стене лепился длинный сарай, переднюю часть которого заменял занавес из верблюжьей шерсти. Оттуда доносился нестройный гул человеческих голосов: пленники, предназначенные для продажи, ожидали там начала торгов. Перед сараем стояли на страже несколько дюжин корсаров и помогавших им негров-невольников.
С противоположной стороны над стеной сверкал белый купол мечети; по его бокам высились похожий на копьё минарет и несколько финиковых пальм с длинными листьями, застывшими в неподвижном горячем воздухе.
Вдруг толпа за воротами пришла в волнение. С криком: «Дорогу! Дорогу!» — к базару продвигались шесть рослых нубийцев. Каждый из них обеими руками держал огромную доску и, размахивая ею, прокладывал путь сквозь пёстрое скопище людей, которые, расступаясь, осыпали нубийцев градом проклятий.
— Балак! Расступитесь! Дорогу Асад ад-Дину, избраннику Аллаха! Дорогу!
Толпа расступилась и простёрлась ниц перед Асад ад-Дином, который верхом на молочно-белом муле медленно продвигался вперёд в сопровождении Тсамани и целой тучи одетых в чёрное янычар с обнажёнными саблями в руках.
Проклятия, встретившие негров паши, смолкли, и воздух зазвенел от горячих благословений:
— Да умножит Аллах твоё могущество! Да продлит Он дни твои! Да пребудут с тобой благословения господина нашего Мухаммеда! Да умножит Аллах число твоих побед!
Паша отвечал на приветствия толпы, как подобает человеку истинно набожному и благочестивому.
— Мир правоверным из дома Пророка, — время от времени бормотал он, пока не приблизился к воротам базара.
Здесь он приказал Тсамани бросить кошелёк ползавшим в пыли нищим, ибо разве не написано в Книге Книг: те, кто не подвластны жадности и расходуют своё имущество на пути Аллаха, процветут, ибо им удвоится.
Подчиняясь закону, как последний из своих подданных, Асад сошёл с мула и пешком проследовал на базар. У водоёма он остановился, повернулся лицом к сараю и, благословив распростёртых в пыли правоверных, велел им подняться. Затем мановением руки позвал Али — офицера Сакр аль-Бара, отвечавшего за невольников, захваченных корсаром в последнем набеге, — и объявил ему о своём желании взглянуть на пленников. По знаку Али негры раздёрнули занавес, и жаркие лучи солнца хлынули на несчастных. Помимо пленных с испанского галеона там было несколько человек, захваченных Бискайном в мелких набегах.
Взору Асада предстали мужчины и женщины — хотя женщин было сравнительно немного — всех возрастов, национальностей и состояний: бледные светловолосые жители севера Европы и Франции, златокожие итальянцы, смуглые испанцы, негры, мулаты — старые, молодые и почти дети. Среди них были и богато одетые, и едва прикрытые лохмотьями, и почти голые. Но всех объединяло выражение безнадёжного отчаяния, застывшее на лицах. Однако отчаяние пленников не могло пробудить сочувствия в благочестивом сердце Асада. Перед ним были неверные, те, кто никогда не предстанет пред лицом Пророка, проклятые и недостойные участия. Взгляд паши остановился на красивой черноволосой девочке-испанке. Она сидела, безжизненно опустив между коленями сжатые руки. Поза её выражала беспредельное страдание и отчаяние, а тёмные круги под глазами ещё более подчёркивали их ослепительный блеск. Опершись на руку Тсамани, паша некоторое время рассматривал её, затем перевёл взгляд. Неожиданно он сильнее сжал руку визиря, и его желтоватое лицо оживилось.
На верхних нарах он увидел само воплощение женской красоты. Рассказы о женщинах, подобных той, что сидела перед ним, он слышал не раз, но видеть их собственными глазами ему не доводилось. Она была высока и стройна, как кипарис, кожа её отливала молочной белизной, глаза сияли, подобно тёмным сапфирам чистейшей воды, медно-золотые волосы горели на солнце. Её стан плотно обтягивало белое платье с низким вырезом, открывавшим шею безукоризненной красоты.
Асад повернулся к Али.
— Что за жемчужина попала в эту навозную кучу? Кто она? — спросил он.
— Это та женщина, которую наш господин Сакр аль-Бар привёз из Англии.
Паша вновь медленно перевёл взгляд на пленницу, и хоть той казалось, будто она уже утратила способность что-либо чувствовать, под этим пристальным оскорбительным взглядом щёки её залились краской. Румянец стёр с лица молодой женщины следы усталости, отчего красота её засияла ещё ярче.
— Привести её сюда, — коротко приказал паша.
Два негра схватили пленницу, и та, стремясь освободиться из их грубых рук, поспешила выйти, готовая с достоинством вынести всё, что бы её ни ожидало. Когда её уводили, сидевший рядом светловолосый молодой человек с измождённым, заросшим бородой лицом поднял голову и с тревогой посмотрел на свою спутницу. Он глухо застонал и подался вперёд, желая удержать её, но его руки тут же опустились под ударом хлыста.
Асад задумался. Не кто иной, как сама Фензиле уговорила его отправиться на базар и взглянуть на неверную, ради которой Сакр аль-Бар пошёл на немалый риск. Фензиле полагала, что Асад ад-Дин увидит доказательство неискренности предводителя корсаров. И что же? Он увидел эту женщину, но не обнаружил ни малейшего признака того, что, по утверждению Фензиле, должен был обнаружить. Впрочем, он ничего и не искал. Из чистого любопытства внял уговорам своей старшей жены. Однако теперь он забыл обо всём и предался созерцанию благородной красоты северянки, даже в горе и отчаянии обладавшей почти скульптурным совершенством.
Паша протянул руку, чтобы прикоснуться к руке пленницы, но та отдёрнула её, словно от огня.
Асад вздохнул:
— Поистине неисповедимы пути Аллаха, коль он позволил столь дивному плоду созреть на гнилом древе неверия!
— Вероятно, для того, чтобы какой-нибудь правоверный из дома Пророка мог сорвать его, — откликнулся Тсамани, хитро взглянув на пашу. Этот тонкий лицемер в совершенстве постиг искусство игры на настроениях своего господина. — Поистине, для Единого нет невозможного!
— Но не записано ли в Книге Книг, что дочери неверных заказаны сынам истинной веры?
И паша снова вздохнул.
Тсамани и на этот раз не растерялся: он прекрасно знал, какого ответа ждут от него:
— Аллах велик, и случившееся однажды вполне может случиться вновь, мой господин.
Паша одарил визиря благосклонным взглядом.
— Ты имеешь в виду Фензиле? Но тогда я по милости Аллаха стал орудием её прозрения.
— Вполне может статься, что тебе предначертано вновь свершить подобное, — прошептал коварный Тсамани, движимый более серьёзными соображениями, нежели просто желанием угодить владыке.
Между ним и Фензиле существовала давняя вражда: оба они ревновали Асада друг к другу. Влияние визиря на пашу значительно возросло бы, если бы Фензиле удалось устранить. Тсамани мечтал об этом, но опасался, что его мечта никогда не сбудется. Асад старел, и пламень, некогда ярко пылавший в нём, казалось, уже угас, оставив его нечувствительным к женским чарам. И вдруг здесь чудом оказалась женщина столь поразительной красоты, столь непохожая на всех, кто когда-либо услаждал взор паши, что чувства старика, словно по мановению волшебного жезла, вновь разгорелись молодым огнём.
— Она бела, как снега Атласа, сладостна, как финики Тафилалта, — нежно шептал Асад, пожирая пленницу горящими глазами.
Вдруг он посмотрел по сторонам и, распаляясь гневом, набросился на Тсамани:
— Тысячи глаз узрели её лицо без покрывала! — воскликнул он.
— Такое тоже случалось прежде, — ответил визирь.
Тсамани хотел продолжить, но неожиданно совсем рядом с ними раздался голос, обычно мягкий и музыкальный, а сейчас непривычно хриплый и резкий:
— Что это за женщина?
Паша и визирь вздрогнули и обернулись. Перед ними стояла Фензиле. Лицо её, как и подобает благочестивой мусульманке, скрывала густая чадра. Рядом с ней они увидели Марзака, а несколько поодаль — евнухов с носилками, в которых Фензиле втайне от Асада прибыла на базар. Около носилок стоял старший евнух Аюб аль-Самин.
Асад смерил Фензиле сердитым взглядом: он всё ещё гневался на неё и Марзака. Но не только этим объяснялось его неудовольствие. Наедине с Фензиле он кое-как терпел в ней недостаток должного уважения к своей особе, хоть и понимал недопустимость такого поведения. Но его гордость и достоинство не могли позволить ей вмешиваться в разговор и, забыв о приличиях, при всех задавать высокомерные вопросы. Прежде она никогда не осмеливалась на подобные выходки да и теперь не осмелилась бы, если бы внезапное волнение не заставило её забыть осторожность. Она заметила выражение лица, с каким Асад смотрел на прекрасную невольницу, и в ней проснулась не только ревность, но и самый настоящий страх. Её власть над Асадом таяла. Чтобы она окончательно исчезла, паше, который за последние годы едва ли удостоил взглядом хоть одну женщину, достаточно пожелать ввести в свой гарем новую жену.
Вот почему с дерзким бесстрашием, с отчаянной решимостью Фензиле предстала пред пашой. И пусть чадра скрывала лицо этой удивительной женщины — в каждом изгибе её фигуры сквозило высокомерие, в каждом жесте звучал вызов. На грозный вид Асада она не обратила никакого внимания.
— Если это та самая невольница, которую Сакр аль-Бар вывез из Англии, то слухи обманули меня, — заявила она. — Клянусь, чтобы привезти в Берберию эту желтолицую долговязую дочь погибели, вряд ли стоило совершать дальнее путешествие и подвергать опасности жизнь многих достойных мусульман.
Гнев Асада уступил место удивлению: паша не отличался прозорливостью.
— Желтолицую? Долговязую? — повторил он и, наконец поняв уловку Фензиле, ехидно усмехнулся. — Я уже замечал, что ты становишься туга на ухо, а теперь вижу, что и зрение изменяет тебе. Ты и впрямь стареешь.
И он так сердито посмотрел на Фензиле, что та съёжилась. Паша вплотную подошёл к Фензиле.
— Ты слишком долго царила в моём гареме, давая волю своим нечестивым франкским замашкам. — Он говорил тихо, и только стоявшие совсем близко услышали его гневные слова. — Пожалуй, пора исправить это.
Он круто отвернулся и жестом велел Али отвести пленницу обратно в сарай. Затем, опершись на руку Тсамани, паша сделал несколько шагов к выходу, но остановился и снова обернулся к Фензиле.
— Марш в носилки! — приказал он, прилюдно нанося ей жестокую обиду. — И чтобы тебя больше не видели шатающейся по городу.
Не проронив ни слова, Фензиле мгновенно повиновалась. Паша и Тсамани задержались у входа, пока небольшой кортеж не миновал ворота. Марзак и Али шли по обеим сторонам носилок, не осмеливаясь поднять глаза на разгневанного пашу. Асад, криво усмехаясь, смотрел им вслед.
— Красота её увядает, а самоуверенность растёт, — проворчал он. — Она стареет, Тсамани, спадает с лица и тела и становится всё сварливее. Она недостойна оставаться рядом с входящим в дом Пророка. Возможно, Аллах будет доволен, если мы заменим её кем-нибудь более достойным.
Затем, обратив взор в сторону сарая, завесы которого вновь были задёрнуты, и недвусмысленно намекая на франкскую пленницу, заговорил совсем другим тоном:
— Ты заметил, о Тсамани, как грациозны её движения? Они плавны и благородны, как у молодой газели. Воистину, не для того создал Всемудрый подобную красоту, чтобы ввергнуть её в преисподнюю.
— Быть может, она послана в утешение какому-нибудь правоверному? — предположил хитрый визирь. — Для Аллаха нет невозможного!
— А почему бы и нет? — сказал Асад. — Разве не написано: как никто не обретёт того, что ему не предназначено, так никто не избежит уготованного судьбой. Останься здесь, Тсамани. Дождись торгов и купи её. Эту девушку наставят в истинной вере, и она будет спасена от адского пламени.
Итак, паша произнёс слова, которые Тсамани давно и страстно желал услышать.
Визирь облизнул губы.
— А цена, господин мой? — вкрадчиво осведомился он.
— Цена? — переспросил Асад. — Разве я не повелел тебе купить её? Приведи ко мне эту девушку хоть за тысячу филипиков.
— Тысячу филипиков, — повторил поражённый Тсамани. — Аллах велик!
Но паша уже отошёл от визиря и вступил под арку ворот, где толпа, едва завидев его, вновь простёрлась ниц.
Приказ паши привёл Тсамани в восторг. Но дадал[29] не отдаст невольника, не получив за него наличными, а у визиря не было при себе нужной суммы. Поэтому он вслед за хозяином отправился в Касбу. До начала торгов оставался целый час, времени было вполне достаточно.
Тсамани был человек довольно злорадный, и давняя ненависть к Фензиле, которую ему приходилось таить про себя и прятать за лицемерными улыбками и угодливыми поклонами, распространялась и на её слуг. В целом свете не было никого, к кому бы визирь паши питал большее презрение, чем к холёному, лоснящемуся от жира евнуху Аюб аль-Самину, обладателю величественной утиной походки и пухлого надменного рта. К тому же в великой Книге Судеб было записано, чтобы в воротах Касбы он наткнулся именно на Аюба, по приказанию своей госпожи шпионившего за ним. С горящими глазками, скрестив руки под животом, толстяк подкатился к визирю паши.
— Да продлит Аллах твои дни, — церемонно произнёс Аюб. — Ты принёс новости?
— Новости? Как ты догадался? По правде говоря, мои новости не очень обрадуют твою госпожу.
— Милостивый Аллах! Что случилось? Это касается франкской невольницы?
Тсамани улыбнулся, чем немало разозлил Аюба, который почувствовал, что земля разверзается у него под ногами. Евнух понимал, что если его госпожа утратит влияние на пашу, вместе с ней падёт и он сам, обратившись в прах под туфлей Тсамани.
— Клянусь Кораном, ты дрожишь, Аюб, — издевался визирь. — Твой дряблый жир так и колышется. И недаром — дни твои сочтены, о отец пустоты.
— Издеваешься, собака? — Голос Аюба срывался от злости.
— Ты назвал меня собакой? Ты? — Тсамани презрительно плюнул на тень евнуха. — Отправляйся к своей госпоже и скажи ей, что мой господин приказал мне купить франкскую девушку. Скажи ей, что мой господин возьмёт её в жёны, как когда-то взял саму Фензиле, что он выведет её к свету истинной веры и вырвет у шайтана эту дивную жемчужину. Да не забудь добавить, что мне приказано купить её за любые деньги, пусть даже за тысячу филипиков. Передай всё это Фензиле, о отец ветра, да раздует Аллах твоё брюхо!
И визирь подчёркнуто бодро и легко зашагал дальше.
— Да сгинут сыновья твои! Да станут дочери твои блудницами! — кричал ему вдогонку евнух, обезумев от ужасной новости и от сопровождавших её оскорблений.
Тсамани только рассмеялся.
— Да будут все сыновья твои султанами, Аюб, — бросил он через плечо.
Дрожа от гнева, Аюб отправился к своей госпоже.
Фензиле слушала евнуха, побелев от ярости. Когда тот умолк, она обрушила на головы паши и девчонки-невольницы целый поток брани, призывая Аллаха переломать им кости, вычернить лица и сгноить их плоть. Всё это она проделала с неистовой страстью всех рождённых и воспитанных в вере Пророка. После того как приступ ярости прошёл, она некоторое время сидела задумавшись. Наконец вскочила и приказала Аюбу проверить, не подслушивает ли кто-нибудь под дверьми.
— Нам надо действовать, Аюб, и действовать быстро. Иначе я погибла, а вместе со мной погиб и Марзак — один он не сумеет противостоять отцу. Сакр аль-Бар втопчет нас в землю. — Она замолкла, словно её внезапно осенило. — Клянусь Аллахом, возможно, для того он и привёз сюда эту белолицую девушку. Мы должны расстроить его планы и помешать Асаду купить её. Иначе, Аюб, для тебя тоже всё кончено.
— Помешать? — проговорил евнух, поражаясь невиданной энергии и силе духа своей госпожи.
— Прежде всего надо сделать так, чтобы франкская девчонка не досталась паше.
— Придумано хорошо, но как это сделать?
— Как? Неужели тебе ничего не приходит на ум? Да есть ли вообще хоть капля разума в твоей жирной башке? Ты заплатишь за невольницу больше, чем Тсамани, и купишь её для меня. Хотя нет. Лучше это сделает кто-нибудь другой. Затем мы устроим так, что, прежде чем Асад нападёт на её след, она незаметно исчезнет.
Лицо евнуха побелело, жирные щёки и подбородок дрожали.
— А ты подумала о последствиях, о Фензиле? Что будет с нами, если Асад узнает об этом?
— Он ничего не узнает, — ответила Фензиле. — А если и узнает, то девушка уже сгинет, и ему придётся покориться записанному в Книге Судеб.
— Госпожа! — воскликнул евнух, стиснув короткие толстые пальцы. — Я не смею браться за это!
— За что? Если я приказываю тебе купить невольницу, даю деньги, то какое тебе дело до остального, собака? Пойми, я даю тебе тысячу пятьсот филипиков, всё, что у меня есть, ты заплатишь за неё, а остальное возьмёшь себе.
Немного подумав, Аюб понял, что она права. Никто не мог бы поставить ему в вину то, что он исполняет приказание своей госпожи. Вдобавок дело сулило немалую выгоду, не говоря уж об удовольствии провести Тсамани и отправить его с пустыми руками к разгневанному неудачей паше.
Аюб развёл руками и склонился перед Фензиле в знак молчаливого согласия.
Звуки труб и глухие удары гонга возвестили о том, что на Сак аль-Абиде наступило время торгов. Торговцы свернули лотки. Еврей, сидевший у водоёма, закрыл свой ящик и исчез. Ступени у водоёма заняли самые состоятельные завсегдатаи базара. Окружив водоём, они обратились лицом к воротам. Остальные выстроились вдоль южной и западной стен базара.
Негры-водоносы в белых тюрбанах вениками из пальмовых листьев обрызгали землю водой, чтобы прибить пыль. Трубы на мгновение стихли, затем взвились последней призывной трелью и замолкли. Толпа у ворот расступилась, и сквозь неё медленно и величаво прошествовали три высоких дадала в безукоризненных тюрбанах, с головы до пят одетые в белое. У западного конца длинной стены они остановились, и главный дадал шагнул вперёд.
С их приходом шум голосов стал замирать, перейдя сперва в шипящий шёпот, потом в лёгкое, словно пчелиное жужжание, и наконец наступила полная тишина. В облике дадалов, в их торжественно-важных манерах было что-то жреческое, и когда базар погрузился в молчание, всё происходящее стало походить на некое священнодействие.
С минуту главный дадал стоял как бы в забытьи, опустив глаза долу, затем простёр руки и начал монотонно, нараспев читать молитву:
— Во имя Аллаха милостивого и милосердного, сотворившего человека из сгустка крови! Всё сущее на Небесах и на Земле славит Аллаха великого и премудрого! Царствие Его на Небесах и на Земле! Он создаёт и убивает, и власть Его надо всем сущим. Он — начало и конец, видимый и невидимый, всеведущий и всемудрый!
— Аминь! — отозвалась толпа.
— Хвала Ему, пославшему нам Мухаммеда, своего Пророка, дать миру истинную веру. Проклятие шайтану, камнями побитому, восставшему против Аллаха и детей Его!
— Аминь!
— Да пребудет благословение Аллаха и господина нашего Мухаммеда над этим базаром со всеми продающимися и покупающими! Да умножит Аллах их богатства и пошлёт им долгие дни, дабы могли они возносить Ему хвалу!
— Аминь! — ответила толпа, приходя в движение.
Тесные ряды людей заволновались. Каждый стремился поскорее размять затёкшие от напряжённой молитвенной позы члены и невольно задевал соседей.
Дадал хлопнул в ладоши: завесы раздвинулись и открыли перегороженный на три части сарай, забитый невольниками. Их было человек триста.
В переднем ряду средней части — той, где находились Розамунда и Лайонел, — стояли два рослых молодых нубийца. Стройные и мускулистые, они с полным безразличием взирали на происходящее, безропотно принимая свою судьбу. Они сразу привлекли внимание дадала. Обычно покупатель первый указывал на невольника, которого собирался приобрести, но сейчас, желая положить достойное начало торгам, дадал сам указал на могучую пару корсарам, стоявшим на страже. По его знаку нубийцев подвели ближе.
— Прекрасная пара, — объявил дадал. — Сильные мускулы, длинные ноги, крепкие руки. Все видят, что постыдно было бы разлучать их. Пусть тот, кому нужна такая пара для тяжёлой работы, назовёт свою цену.
И он медленно двинулся вокруг водоёма. Невольники, подгоняемые корсарами, следовали за ним, чтобы каждый мог как следует рассмотреть их.
В переднем ряду толпы, собравшейся у ворот, стоял Али, которого Османи прислал купить два десятка крепких парней для галеаса Сакр аль-Бара. На борту галеаса не держали неженок — обмороки только прибавляют хлопот боцману. Поэтому Али, получивший строгий наказ отобрать самый крепкий товар, за единственным исключением, без промедления приступил к делу:
— Такие парни мне нужны на вёсла к Сакр аль-Бару, — напустив на себя важный вид, громко объявил он.
Весь базар обернулся к офицеру Оливера-рейса, одному из тех корсаров, что были гордостью ислама и грозой неверных, и он буквально купался в восхищённых взорах толпы, обращённых на него.
— Они прямо созданы для доблестного труда на вёслах, о Али-рейс, — ответил дадал со всей возможной торжественностью. — Что ты за них дашь?
— Две сотни филипиков за пару.
Дадал торжественно двинулся дальше. Невольники последовали за ним.
— Мне предлагают двести филипиков за пару самых сильных невольников, какие милостью Аллаха когда-либо попадали на этот базар. Кто прибавит ещё пятьдесят филипиков?
Когда дадал поравнялся с дородным мавром в голубой развевающейся селаме, тот поднялся со своего места на ступенях водоёма. Невольники почуяли покупателя и, предпочитая любую работу участи галерных рабов, принялись целовать руки мавра и ластиться к нему, как собаки.
Спокойно, с чувством собственного достоинства мавр ощупал их мускулы, затем раздвинул им губы и осмотрел зубы и рот.
— Двести двадцать филипиков за пару, — сказал он, и дадал со своим товаром пошёл дальше, громко выкрикивая новую цену. Так дадал обошёл водоём и остановился перед Али.
— Теперь их цена двести двадцать филипиков, о Али. Клянусь Кораном, такие невольники стоят по меньшей мере триста! Что ты скажешь на триста филипиков?
— Двести тридцать, — прозвучал короткий ответ.
И снова дадал направился к мавру.
— Мне предлагают двести тридцать, о Хамет. Не прибавишь ли ты ещё двадцать?
— Только не я, клянусь Аллахом, — ответил Хамет и сел. — Пускай он их и забирает.
— Ещё десять филипиков, — уговаривал дадал.
— Ни аспера.
— В таком случае они твои, о Али, за двести тридцать филипиков. Благодари Аллаха за выгодную сделку.
Нубийцев передали людям Али, и помощники дадала подошли к корсару получить плату.
— Подождите, подождите, — остановил их Али. — Разве имя Сакр аль-Бара не достаточное ручательство?
— Деньги должны быть уплачены, прежде чем купленный невольник покинет базар, о доблестный Али. Таков закон, и его нельзя нарушать.
— И он не будет нарушен, — нетерпеливо ответил Али. — Я заплачу до того, как их уведут. Но мне нужно ещё несколько невольников. Прежде всего — вон тот молодец. У меня есть приказ купить его для моего капитана.
И он указал на стоявшего рядом с Розамундой Лайонела — воплощение удручённости и тщедушия.
В глазах дадала сверкнуло презрительное удивление, но он поспешил скрыть его.
— Привести сюда этого желтоволосого неверного, — распорядился он.
Корсары положили руки на плечи Лайонела. Он безуспешно пытался сопротивляться, но тут все заметили, как женщина, стоявшая рядом, что-то быстро сказала ему. Он перестал упираться и позволил вывести себя на обозрение всего базара.
— Не собираешься ли ты посадить его на весло, о Али? — с противоположной стороны водоёма крикнул Аюб аль-Самин, рассмешив толпу.
— А что ещё с ним делать? — спросил Али. — По крайней мере, он дёшево обойдётся.
— Дёшево? — воскликнул дадал с притворным удивлением. — Вот уж нет! Парень молод и смазлив. Сколько ты предложишь за него? Сто филипиков?
— Сто филипиков! — Али рассмеялся. — Сто филипиков за этот мешок с костями? Маш Аллах! Моя цена — пять филипиков, о дадал.
Толпа опять взорвалась смехом. Взгляд дадала посуровел: смех как будто относился и к нему, а он отнюдь не был человеком, позволяющим насмехаться над собой.
— Ты, конечно, шутишь, господин мой, — проговорил он, сопровождая свои слова жестом снисходительным и вместе с тем высокомерным. — Посмотри, какой он здоровый.
По приказу дадала один из корсаров сорвал с Лайонела колет и обнажил торс гораздо лучших пропорций, нежели можно было ожидать. Оскорбление привело молодого человека в ярость, и он стал извиваться в цепких руках корсаров; один из них слегка ударил его бичом, давая понять, что его ожидает, если он не успокоится.
— Рассмотри его внимательно, — продолжал дадал, показывая на белый торс Лайонела, — и ты увидишь, как он крепок. Посмотри, какие у него прекрасные зубы!
Он схватил голову молодого человека и заставил его раздвинуть челюсти.
— Да, — ответил Али, — но посмотри и ты на его тонкие ноги, на женские руки.
— Весло исправит этот недостаток, — упорствовал дадал.
— Грязные черномазые! — с гневным рыданием вырвалось у Лайонела.
— Он бормочет проклятья на языке неверных, — заметил Али. — Как видишь, у него и нрав не слишком покладистый. Говорю тебе: больше пяти филипиков я не дам.
Дадал пожал плечами и стал обходить водоём. Толкая перед собой Лайонела, корсары двинулись за ним. Пока они шли по кругу, кое-кто из сидевших на ступенях поднимался и пробовал его мышцы, но никто, видимо, не был склонен купить его.
— За такого прекрасного молодого франка мне предлагают смехотворную цену в пять филипиков! — кричал дадал. — Неужели не найдётся ни одного правоверного, готового заплатить за него десять? Быть может, ты, Аюб? Или ты, Хамет? Десять филипиков!
Однако все, кому он предлагал Лайонела, качали головой. Им уже приходилось видеть невольников с подобной внешностью, и опыт подсказывал, что от них мало проку. Как ни хорошо он был сложён, мышцы его были неразвиты, а кожа казалась слишком белой и нежной. Какая польза от невольника, которого надо сперва откормить и закалить, а он тем временем, чего доброго, возьмёт да и умрёт? За такого и пять филипиков слишком много. Итак, раздосадованный дадал возвратился к Али.
— Что ж, он твой за пять филипиков. Да простит тебе Аллах твою скупость.
Али усмехнулся; его корсары схватили Лайонела и оттащили к уже купленным невольникам.
Али было собрался указать на следующего невольника, но тут права на внимание дадала предъявил пожилой высокий еврей. На нём, словно на кастильском дворянине, были надеты чёрный колет и штаны в обтяжку, шею охватывали брыжжи, вьющиеся волосы покрывал берет с пером, а у пояса висел всегда готовый к услугам хозяина окованный золотом кинжал.
Среди пленников, захваченных Бискайном, была девушка лет двадцати, отличавшаяся истинно испанской красотой. Матовая кожа её лица светилась тёплым блеском слоновой кости, густые волосы напоминали чёрное дерево, тонко очерченные брови взлетали над лучистыми тёмно-карими глазами. Она была одета, как кастильская крестьянка, и складки красно-жёлтого платка, накинутого на плечи, оставляли открытой её прекрасную шею. Бледность лица и дикий огонь в глазах нисколько не умаляли красоты девушки.
Быть может, когда старый еврей увидел прекрасную испанку, в нём вспыхнуло желание отчасти выместить на ней боль и обиду за жестокость и несправедливость, за пытки, сожжения заживо, конфискации, изгнания — за всё то, что его единоверцы претерпели от её соплеменников. Быть может, она напомнила ему о разграбленных еврейских кварталах, обесчещенных еврейских девах, о еврейских детях, зверски убитых во имя Бога, которого чтят испанцы-христиане. Как бы то ни было, в тёмных глазах старика и в жесте, каким он показал на молодую испанку, отразилось свирепое высокомерие.
— Вон за ту кастильскую девчонку я дам пятьдесят филипиков, о дадал, — заявил он.
Дадал подал знак, и корсары выволокли девушку из сарая.
— Такой букет прелестей нельзя купить за пятьдесят филипиков, о Абрахам, — возразил дадал. — Вот сидит Юсуф, он заплатит за него по крайней мере шестьдесят. — И он выжидательно остановился перед богато разодетым мавром.
Но тот покачал головой:
— Видит Аллах, у меня три жены. За час они и следа не оставят от всей этой красоты, так что я только зря потеряю деньги.
Дадал отошёл от мавра. Девушку потащили за ним. Она упорно вырывалась, осыпая стражу жаркой испанской бранью. Одному корсару она вцепилась ногтями в руку, другому свирепо плюнула в лицо. Розамунда наблюдала эту сцену. Её охватил ужас и от участи, ожидавшей несчастную, и от недостойной ярости, с которой та тщетно пыталась воспротивиться своей судьбе. Но на одного левантийского турка поведение молодой испанки произвело совершенно иное впечатление. Приземистый и коренастый, он поднялся со ступеней водоёма.
— За удовольствие укротить эту дикую кошку я заплачу шестьдесят филипиков, — сказал он.
Но Абрахам не собирался отступать. Он предложил семьдесят, турок поднял цену до восьмидесяти. Абрахам накинул ещё десять, и наступила пауза.
Дадал раззадоривал турка:
— Неужели ты отступишь перед каким-то израильтянином? Неужели эту деву придётся отдать извратителю Завета, обречённому геенне, тому, чьи соплеменники не пожертвуют ближнему и финиковой косточки? Не позор ли это для правоверного?
Подзадоренный дадалом турок с явной неохотой прибавил ещё пять филипиков. Однако еврей, нисколько не смутясь, — он был торговцем, и ему десятки раз на дню приходилось выслушивать нечто подобное, — вытащил из-за пояса кошелёк.
— Здесь сто филипиков, — заявил он. — Это слишком много, но я плачу.
Не дожидаясь, когда благочестивый дадал вновь примется искушать его, турок махнул рукой и сел.
— Я уступаю ему удовольствие купить её, — твёрдо сказал он.
— Итак, она твоя, о Абрахам, за сто филипиков.
Израильтянин отдал кошелёк помощникам дадала и шагнул к девушке. Она по-прежнему безуспешно пыталась вырваться, но корсары с силой толкнули её к старику, и тот на мгновение обхватил её стан руками.
— Ты дорого обошлась мне, дочь Испании, — прошипел он, — но я не сетую. Пойдём.
И он попытался увести её.
Но испанка со свирепостью тигрицы впилась ногтями в его лицо. Вскрикнув от боли, старик выпустил её. В ту же секунду она молниеносно выхватила из-за пояса еврея кинжал.
— Valga de Dios![30] — воскликнула она и, прежде чем её успели остановить, вонзила лезвие в свою прекрасную грудь и, задыхаясь, упала к ногам Абрахама. Тело её сотрясли предсмертные конвульсии. Абрахам с яростью и смятением смотрел на умирающую. Весь базар замер в благоговейном молчании.
Розамунда встала, её бледное лицо порозовело, в глазах зажёгся слабый огонёк. Бог указал ей путь, и когда наступит её черёд, Бог даст ей и средство. Она вдруг почувствовала прилив силы и мужества. Смерть — простой и быстрый конец, открытая дверь, за которой она избавится от позора. Розамунда знала, что Господь в милосердии своём простит самоубийство, совершённое при таких обстоятельствах.
После короткого оцепенения Абрахам пришёл наконец в себя.
— Она мертва, — прогнусавил он. — Меня обманули. Верни мне моё золото.
— Разве мы должны возвращать плату за каждого умершего невольника? — спросил дадал.
— Но её ещё не передали мне! — бушевал еврей. — Мои руки не успели коснуться её!
— Ты лжёшь, собачий сын, — последовал бесстрастный ответ. — Она была твоя. Я объявил об этом. И раз она принадлежит тебе, убери её отсюда.
Лицо еврея побагровело.
— Что? — Он задыхался. — Мне придётся потерять сто филипиков?
— Что записано, то записано, — ответил дадал.
Глаза Абрахама налились кровью, на губах выступила пена.
— Нигде не записано, что…
— Успокойся, — заметил дадал. — Ничего бы не случилось, не будь это предначертано в Книге Судеб.
В толпе поднялся ропот.
— Верни мои сто филипиков, — не унимался еврей.
Глухой гул толпы тем временем перешёл в рёв.
— Ты слышишь? — спросил дадал. — Да простит тебя Аллах за то, что ты нарушаешь мир на базаре. Ступай отсюда, пока с тобой не случилось несчастья.
— Убирайся! Убирайся! — ревела толпа.
Несколько человек угрожающе приблизились к несчастному Абрахаму:
— Вон отсюда, извратитель Завета! Мразь! Собака! Прочь!
Весь базар пришёл в волнение. Абрахама окружили злобные лица, к нему с угрозой тянулись кулаки, и наконец страх заставил его забыть о деньгах.
— Я ухожу, ухожу, — в испуге пробормотал он и поспешил к выходу.
Но дадал вернул его.
— Забери своё имущество, — приказал он, указывая на труп.
Вынужденный проглотить новое издевательство, Абрахам позвал своих невольников и велел унести безжизненное тело, за которое он заплатил кругленькую сумму в звонкой монете. И всё же у ворот он остановился.
— Я пожалуюсь паше, — пригрозил он. — Асад ад-Дин справедлив и заставит вернуть мне деньги.
— Конечно, — ответил дадал, — но не раньше, чем ты сумеешь оживить покойницу.
И он повернулся к толстяку Аюбу, который дёргал его за рукав. Чтобы лучше расслышать шёпот подручного Фензиле, дадал наклонил голову. Затем, повинуясь ему, приказал привести Розамунду.
Она безропотно покинула своё место и медленно подошла к водоёму. Движения её были безжизненны, как у сомнамбулы или у человека, одурманенного каким-то зельем. Она остановилась посреди базара, залитого жгучими лучами солнца, и дадал принялся многословно расписывать её достоинства. Он говорил на лингва-франка — языке, понятном всем посетителям базара, к какой бы национальности они ни принадлежали. Чем больше разливался красноречием дадал, тем больший ужас и стыд охватывали Розамунду: она понимала смысл его речей благодаря знанию французского, который выучила во Франции.
Первым желание купить Розамунду изъявил мавр, неудачно торговавший двух нубийцев. Он поднялся со ступеней водоёма и внимательно осмотрел девушку. Должно быть, осмотр вполне удовлетворил его, поскольку предложенная им цена была весьма значительна и заявлена с высокомерной уверенностью, что у него не окажется конкурентов.
— Сто филипиков за молочноликую девушку!
— Это слишком мало. Разве ты не видишь прелесть её лица, подобного сияющей луне? — возразил дадал и двинулся вокруг водоёма. — Чигил поставляет нам прекрасных женщин, но ни одна из женщин Чигила и наполовину не столь прекрасна, как эта жемчужина.
— Сто пятьдесят! — крикнул левантийский турок, щёлкнув пальцами.
— И этого недостаточно. Посмотри, каким царственным ростом в благоволении своём наделил её Аллах. Взгляни, как благородна её осанка, как дивно сверкают её чудные глаза! Клянусь Аллахом, она достойна украсить гарем самого султана.
Покупатели не могли не признать, что в словах дадала нет ни малейшего преувеличения, и в их обычно чинно-бесстрастных рядах возникло лёгкое волнение. Тагаринский мавр по имени Юсуф предложил сразу двести филипиков.
Но дадал, будто не слыша его, продолжал восхвалять достоинства пленницы. Он поднял её руку, чтобы покупатели лучше рассмотрели её. Розамунда опустила глаза и покорно повиновалась; её чувства выдавал только румянец, который медленно залил её лицо и тут же погас.
— Посмотрите на эти руки! Они нежнее аравийских шелков и белее слоновой кости. Сейчас цена двести филипиков! А сколько предложишь ты, о Хамет?
Хамет, не скрывая злости от того, что предложенная им цена так быстро удвоилась, сказал:
— Клянусь Аллахом, я купил трёх крепких девушек из Суса за меньшую сумму!
— Уж не собираешься ли ты сравнивать грубую девку из Суса с этим благоуханным нарциссом, с этим образцом женственности?
— Ладно, двести десять филипиков, — снизошёл Хамет.
Бдительный Тсамани счёл, что настало время исполнить поручение и купить девушку для своего господина.
— Триста, — внушительно сказал он, чтобы разом покончить с этим делом.
— Четыреста! — тут же взвизгнул резкий голос за его спиной.
Изумлённый Тсамани круто повернулся и увидел хитрое лицо Аюба. По рядам покупателей пробежал шёпот; люди вытягивали шеи, чтобы узнать, кто этот щедрый безумец.
Тагаринец Юсуф, вне себя от гнева, поднялся со ступеней и объявил, что отныне пыль алжирского базара не осквернит его подошв и он не купит здесь ни одного невольника.
— Клянусь источником Зем-Зем[31], — бушевал он, — здесь все околдованы! Четыреста филипиков за какую-то франкскую девчонку! Да умножит Аллах ваше богатство, ибо истинно говорю — оно вам пригодится.
В сильнейшем негодовании он гордо прошествовал к воротам и, растолкав толпу локтями, покинул базар.
Однако прежде чем шум торгов смолк за спиной мавра, цена на невольницу вновь поднялась. Пока Тсамани оправлялся от изумления, вызванного неожиданным появлением соперника, дадал соблазнил турка поднять цену ещё выше.
— Это безумие, — сокрушался турок, — но она услаждает мой взор, и если Аллаху будет угодно наставить её на путь истинной веры, то она станет звездой моего гарема. Четыреста двадцать филипиков, о дадал, и да простит мне Аллах расточительность!
Но не успел он закончить, как Тсамани выкрикнул с лаконичным красноречием:
— Пятьсот!
— О Аллах! — вырвалось у дадала, и он воздел руки к небесам.
— О Аллах! — словно эхо, повторила толпа.
— Пятьсот пятьдесят! — Визгливый голос Аюба перекрыл шум базара.
— Шестьсот, — невозмутимо произнёс Тсамани.
Всеобщее возбуждение и шум, вызванные столь небывалыми ценами, вынудили дадала призвать всех к тишине. Базар притих, и Аюб, не теряя времени, одним скачком поднял цену до семисот филипиков.
— Восемьсот! — гаркнул Тсамани, теряя терпение.
— Девятьсот! — не унимался Аюб.
Побелев от ярости, Тсамани снова повернулся к евнуху.
— Это что — насмешка, о отец ветра? — крикнул он.
Его язвительный намёк был встречен дружным смехом.
— Если кто и насмехается, так это ты. — Аюб едва сдерживался. — Но насмешки дорого тебе обойдутся.
Тсамани пожал плечами и вновь обратился к дадалу.
— Тысяча филипиков, — коротко заявил он.
— Тише! — снова крикнул дадал. — Тише, и возблагодарим Аллаха за хорошие цены.
— Тысяча сто, — предложил неукротимый Аюб.
Тсамани понял, что побеждён: он достиг предельной цены, назначенной Асидом, и не осмеливался превышать её, не испросив указаний паши. Но если для переговоров со своим господином он отправится в Касбу, Аюб тем временем завладеет девушкой. Визирь почувствовал, что оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, если он позволит обойти себя, паша едва ли простит ему разочарование; с другой — если превысит цену, столь бездумно назначенную, ибо она превосходит все разумные границы, то и это может дорого ему обойтись.
Тсамани обернулся к толпе и гневно взмахнул руками:
— Клянусь бородой Пророка, этот наполненный ветром и жиром пузырь издевается над нами. Он вовсе не думает её покупать. Слыханное ли дело — платить за невольницу и половину таких денег!
Ответ Аюба был более чем красноречив: он вытащил туго набитый кошель и бросил его на землю; тот упал с приятным звоном.
— Вот мой поручитель. — И евнух довольно осклабился, от души наслаждаясь гневом и замешательством своего врага, тем более что это удовольствие ему ничего не стоило. — Так я отсчитаю тысячу сто филипиков, о дадал?
— Удовлетворён ли визирь Тсамани?
— Да знаешь ли ты, собака, для кого я покупаю её? — проревел Тсамани. — Для самого паши, для Асад ад-Дина, любимца Аллаха!
И, подняв руки, он двинулся на Аюба:
— Что ты скажешь ему, о собака, когда он призовёт тебя к ответу за то, что ты дерзнул обойти его?
Но Аюб, на которого ярость Тсамани не произвела ни малейшего впечатления, только развёл пухлыми руками:
— А откуда мне было знать это, коль Аллах не создал меня всезнающим? Тебе следовало раньше предупредить меня. Так я и отвечу паше, если он станет спрашивать. Асад справедлив.
— И за трон Стамбула не хотел бы я быть на твоём месте, Аюб.
— А я на твоём, Тсамани: в тебе вся желчь разлилась от злости.
Они стояли, пожирая друг друга горящими глазами, пока дадал не призвал их вернуться к делу.
— Теперь цена невольницы тысяча сто филипиков. Ты признаёшь себя побеждённым, о визирь?
— Такова воля Аллаха, У меня нет полномочий платить больше.
— В таком случае, за тысячу сто филипиков, Аюб, она…
Однако на этом торгам не суждено было закончиться.
Из густой толпы любопытных, собравшихся у ворот, раздался решительный голос:
— Тысяча двести филипиков за франкскую девушку.
Дадал, полагавший, что предел безумия уже позади, застыл, разинув рот от изумления. Чернь, охваченная самыми противоречивыми чувствами, насмешливо улюлюкала и ревела от восторга. Тсамани и то несколько повеселел, увидев, что в состязание вступил новый претендент, который, возможно, отомстит за него Аюбу. Толпа раздалась, и на открытое пространство крупными шагами вышел Сакр аль-Бар. Его сразу узнали, и боготворившая корсара толпа принялась громко выкрикивать его имя.
Это берберийское имя ничего не говорило Розамунде. Стоя спиной к воротам, она не могла видеть его обладателя. Но она узнала голос, и её охватила дрожь. Она ничего не понимала в торгах и не догадывалась, почему заинтересованные стороны пришли в такое волнение. Почти бессознательно она задавалась вопросом, какие гнусные цели преследует Оливер, но теперь, услышав его голос, она всё поняла. Оливер скрывался в толпе, выжидая, пока один из конкурентов победит, и теперь вышел, чтобы купить её для себя. Розамунда закрыла глаза и взмолила Бога, чтобы он не дал ему преуспеть. Она смирится с чем угодно, кроме этого. Нет, она не доставит ему удовольствия довести её до самоубийства и не вонзит кинжал в сердце, как несчастная испанка. От ужаса она едва не потеряла сознание. На миг ей показалось, что земля уходит у неё из-под ног. Но головокружение быстро прошло, и, очнувшись, она услышала громоподобный рёв толпы: «Маш Аллах! Сакр аль-Бар!» — и суровый голос дадала, призывающего к тишине.
— Слава Аллаху, посылающему столь щедрых покупателей! — воскликнул дадал. — А что скажешь ты, о Аюб?
— Ну? — Тсамани насмешливо улыбнулся. — В самом деле, что?
— Тысяча триста. — Дрогнувший голос Аюба звучал неуверенно.
— Ещё сто, о дадал, — спокойно произнёс Сакр аль-Бар.
— Тысяча пятьсот! — выкрикнул Аюб, дойдя не только до предела, назначенного госпожой, но и исчерпав все деньги, бывшие в её распоряжении. К тому же теперь исчезла последняя надежда поживиться за счёт Фензиле.
— Ещё сто, о дадал, — проговорил бесстрастный, как сама судьба, Сакр аль-Бар, не удостаивая дрожащего евнуха взглядом.
— Тысяча шестьсот филипиков! — громко выкрикнул дадал, скорее давая выход своему изумлению, нежели объявляя новую цену. Затем, совладав с собой, он благоговейно склонил голову и излился в сакраментальном признании: — Нет невозможного для воли Аллаха! Хвала тому, кто посылает богатых покупателей!
Аюб был настолько подавлен, что Тсамани, глядя на него, утешился в собственном поражении и ощутил сладость мщения, свершённого чужими руками.
— Что ты скажешь на это, о проницательный Аюб? — крикнул дадал.
— Скажу, — задыхаясь, отвечал евнух, — что раз по милости шайтана он имеет такие богатства, то он и должен победить.
Но едва приспешник Фензиле успел произнести эти оскорбительные слова, как огромная рука Сакр аль-Бара опустилась на его жирную шею. Базар одобрительно загудел.
— Ты говоришь, по милости шайтана, бесполая ты собака? — грозно спросил корсар и так сжал шею Аюба, что тот скорчился от боли.
Голова евнуха клонилась всё ниже, наконец тело его обмякло, и он, извиваясь, распростёрся в пыли.
— Как мне научить тебя, отец нечистот, подобающему обхождению? Придушить или вздёрнуть твою рыхлую тушу на дыбу?
Говоря так, Сакр аль-Бар водил физиономией не в меру заносчивого евнуха по земле.
— Смилуйся! — вопил Аюб. — Смилуйся, о могучий Сакр аль-Бар! Ты ведь и сам взыскуешь милости Аллаха!
— Откажись от своих слов, падаль! При всех признай себя лжецом и собакой!
— Отказываюсь, отказываюсь! Я грязно солгал! Твоё богатство — награда, посланная Аллахом за славные победы над неверными!
— Высунь свой злоречивый язык, — приказал Сакр аль-Бар, — и слижи прах под моими подошвами. Высунь язык, говорю я!
Подгоняемый страхом Аюб повиновался, после чего Сакр аль-Бар отпустил его.
Под общий смех и издевательства несчастный наконец поднялся на ноги; он задыхался от забившей рот пыли, и его посеревшее лицо дрожало, как студень.
— А теперь вон отсюда, пока мои ястребы не вцепились в тебя когтями. Пошевеливайся!
Аюб поспешил ретироваться, сопровождаемый едкими насмешками толпы и колкими замечаниями Тсамани. Сакр аль-Бар повернулся к дадалу.
— Невольница твоя за тысячу шестьсот филипиков, о Сакр аль-Бар, слава ислама. Да умножит Аллах число твоих побед!
— Заплати ему, Али, — коротко распорядился корсар и пошёл получить свою покупку.
Впервые с того дня, когда после встречи с голландским судном он приходил к ней в каюту на борту каракки, стоял сэр Оливер лицом к лицу с Розамундой. Всего один взгляд бросила она на бывшего возлюбленного и, смертельно побледнев, в ужасе отпрянула от него. На примере Аюба она воочию увидела, как далеко может зайти его жестокость. Разве могла она знать, что вся эта сцена была искусно разыграна им, чтобы вселить страх в её душу?
Сакр аль-Бар внимательно наблюдал за Розамундой, и на его плотно сжатых губах играла жестокая улыбка.
— Пойдёмте, — сказал он по-английски.
Розамунда подалась назад, как бы ища защиты у дадала. Но корсар подошёл к ней, схватил за руку и почти швырнул сопровождавшим его нубийцам Абиаду и Заль-Зеру.
— Закройте ей лицо, — приказал он, — и отведите в мой дом. Живо!
Солнце быстро клонилось к краю земли, когда Сакр аль-Бар с нубийцами и эскортом из нескольких корсаров подходил к воротам своего белого дома, выстроенного на невысоком холме за городскими стенами.
Розамунда и Лайонел, которых вели следом за предводителем корсаров, миновали тёмный, узкий вход и оказались на просторном дворе; в синеве неба догорали последние краски умирающего дня, и тишину вечера неожиданно прорезал голос муэдзина, призывающего правоверных к молитве.
В центре четырёхугольного двора бил фонтан, и его тонкая серебристая струя взмывала вверх и, рассыпаясь на мириады самоцветов, изливалась дождём в широкий мраморный бассейн.
Невольники набрали воды из фонтана, Сакр аль-Бар с приближёнными совершил омовение и опустился на принесённый невольниками коврик для молитвы; корсары сняли плащи и, разостлав их на земле, последовали его примеру.
Дабы взоры двух новых невольников не оскверняли молитву правоверных, нубийцы повернули их лицом к стене и зелёным воротам сада, откуда прохладный воздух доносил ароматы жасмина и лаванды. Через просветы в воротах были видны роскошные краски сада и невольники, приставленные к водяному колесу, которое они вращали, пока призыв муэдзина не обратил их в неподвижные изваяния.
Закончив молитву, Сакр аль-Бар поднялся, отдал какое-то распоряжение и вошёл в дом. Нубийцы, толкая перед собой пленников, пошли за ним. Они поднялись по узкой лестнице и оказались на плоской крыше, то есть в той части дома, которая на Востоке отводится женщинам. Однако с тех пор как в этом доме поселился Сакр аль-Бар Целомудренный, здесь не появлялась ни одна женщина.
С крыши, окружённой парапетом фута в четыре высотой, открывался вид на город, взбегавший по холму к востоку от гавани и насыпного острова в конце мола, созданного тяжким трудом христианских невольников из камней разрушенной крепости Пеньона, которую Хайр ад-Дин Барбаросса отвоевал у испанцев. Вечерняя мгла сгущалась над городом, молом и островом; она гасила яркие краски и окутывала жёлтые и белые стены однообразной жемчужной пеленой. К западу от дома раскинулся благоухающий сад, где в ветвях шелковиц и лотосов нежно ворковали голуби. За садом между пологими холмами извивалась узкая долина, и из поросшего осокой и камышом пруда, над которым величественно парил огромный аист, доносилось громкое кваканье лягушек.
У южной стены террасы находился навес, поддерживаемый двумя гигантскими копьями. Под навесом стоял диван с шёлковыми подушками, рядом с ним — мавританский столик, инкрустированный золотом и перламутром. Резную решётку у противоположного парапета обвивала роскошная вьющаяся роза, усыпанная кроваво-красными цветами, но в этот вечерний час их краски сливались в сплошное серое пятно.
Лайонел и Розамунда посмотрели друг на друга. Их лица призрачно белели в сгустившейся тьме. Нубийцы, как каменные статуи, застыли у лестницы.
Молодой человек застонал и в отчаянии стиснул руки. Ему вернули колет, сорванный на базаре, наскоро починив его куском верёвки из пальмового волокна. Но сам обладатель колета был ужасающе грязен. Тем не менее мысли его — если первые произнесённые им слова можно считать таковыми — были о Розамунде и о том положении, в котором она оказалась.
— О Боже! — воскликнул он. — И вам пришлось вынести всё это! Какое унижение! Какая варварская жестокость!
И он закрыл своё измождённое лицо руками.
Розамунда ласково дотронулась до его руки.
— Не стоит вспоминать о том, что я пережила, — проговорила она на удивление ровным и спокойным голосом.
Не говорил ли я, что эти Годолфины были неробкого десятка! Многие считали, что в их роду даже женщины отличаются истинно мужским характером. И едва ли кто усомнится, что в эти минуты Розамунда являла собой достаточное тому свидетельство.
— Не жалейте меня, Лайонел. Мои страдания кончились или очень скоро кончатся. — И она улыбнулась той экзальтированной улыбкой, какой улыбаются мученики в судный час.
— Что вы хотите сказать? — изумился Лайонел.
— Что? — повторила она. — Разве не в наших руках возможность сбросить бремя жизни, когда оно становится слишком тяжёлым? Тяжелее того, что повелевает нам нести Господь.
Лайонел только застонал в ответ. С тех пор как их принесли на борт каракки, он только и делал, что стонал. Если бы состояние Розамунды располагало к размышлениям, она бы поняла, какую слабость и беспомощность проявил он в час испытаний, когда по-настоящему достойный человек непременно постарался бы — пусть безуспешно — поддержать и ободрить её, а не оплакивать собственные невзгоды.
Невольники внесли четыре огромных пылающих факела и вставили их в железные крепления, выступавшие из стены дома. По террасе задвигались мрачные красноватые блики. Невольники ушли, и вскоре в чёрной дыре дверного проёма между неподвижными нубийцами выросла третья фигура. Это был Сакр аль-Бар.
Он задержался в дверях и пристально посмотрел на Лайонела и Розамунду. Поза его дышала высокомерием, лицо было совершенно бесстрастно. Наконец он медленно направился в их сторону. На нём был короткий — до колен — кафтан, перепоясанный блестящим золотым кушаком, мерцавшим в свете факелов и при каждом шаге вспыхивавшим снопами огня. Ноги корсара, обутые в красные, шитые золотом турецкие туфли, были обнажены до колен, руки также оставались обнажёнными до локтя. Его голову покрывал белый тюрбан, украшенный пером цапли и пряжкой, усыпанной драгоценными каменьями.
Сакр аль-Бар подал знак нубийцам, и те молча скрылись, оставив его наедине с пленниками. Корсар поклонился Розамунде.
— Отныне, сударыня, — сказал он, — это ваши владения, где с вами будут обращаться скорее как с супругой, нежели как с невольницей. Ведь в Берберии крыши домов отведены жёнам мусульман. Надеюсь, вам здесь понравится.
Не в силах отвести взгляда от Оливера, бледный как смерть, Лайонел отшатнулся от сводного брата, который, казалось, в эту минуту не обращал на него ни малейшего внимания. Нечистая совесть заставляла его опасаться самого худшего, воображение рисовало тысячи казней, страх сдавливал горло, вызывая отвратительное чувство тошноты.
Что же касается Розамунды, то она встретила Оливера, выпрямившись во весь свой великолепный рост. И хоть лицо её побледнело, оно было столь же спокойно и невозмутимо, как его; хоть грудь её часто вздымалась, выдавая внутреннее волнение, во взгляде её горело презрение и вызов, когда ровным, твёрдым голосом она ответила ему вопросом на вопрос:
— Каковы ваши намерения относительно меня?
— Мои намерения? — повторил корсар, и его губы искривила едва заметная усмешка.
Как ни был он уверен в том, что ненавидит Розамунду и стремится причинить ей боль, унизить, уничтожить её, он не мог подавить в себе восхищение стойкостью, с которой она встретила страшный час.
Из-за холмов выглянул краешек луны, похожий на полированный медный серп.
— Не вам спрашивать о моих намерениях, — ответил корсар. — Когда-то в целом мире у вас не было более преданного раба, чем я, Розамунда. Вы сами своей бессердечностью и недоверием порвали золотые путы моего рабства. Те оковы, что я теперь налагаю на вас, разбить будет куда сложнее.
Розамунда презрительно улыбнулась, давая понять, что на этот счёт у неё нет никаких сомнений. Оливер почти вплотную подошёл к ней.
— Вы моя невольница, понимаете? Невольница, которую я купил на базаре, как козу, мула или верблюда. Ваши душа и тело принадлежат мне. Вы — моя собственность, моя вещь, моё имущество, которым я могу пользоваться или выбросить, беречь его или уничтожить. У вас нет воли, помимо моей воли. Самая жизнь ваша отныне зависит от моей прихоти.
Глухая ярость, клокотавшая в этих словах, злобная насмешка, исказившая смуглое бородатое лицо, заставили Розамунду отступить на шаг.
— Вы чудовище! — с трудом проговорила она.
— Итак, вы понимаете, на какое бремя променяли узы, расторгнутые вашим непостоянством.
— Да простит вас Господь, — задыхаясь, ответила Розамунда.
— Благодарю за молитву. Да простит он также и вас.
При этих словах из темноты раздалось сдавленное злобное рыдание Лайонела.
Сакр аль-Бар медленно повернулся на этот нечленораздельный звук. Он молча посмотрел на Лайонела и вдруг рассмеялся.
— Ба! Мой бывший брат. Славный малый, как Бог свят! Не так ли? Посмотрите на него внимательно, Розамунда. Посмотрите, как доблестно переносит несчастье сей столп мужественности, вокруг которого вы собирались обвиться, сей могучий супруг, избранный вами. Взгляните на него! Взгляните на дорогого моего брата!
Язвительные слова корсара подействовали на Лайонела, словно удар хлыста, и в его душе, где только что не было места иным чувствам, кроме страха, зажглась злоба.
— Вы не брат мне, — свирепо бросил он. — Ваша мать была распутницей. Она изменяла моему отцу.
Сакр аль-Бар вздрогнул, но тут же взял себя в руки.
— Если я ещё раз услышу, как твой гнусный язык произносит имя моей матери, то велю с корнем вырвать его. Её память, благодарение Богу, выше оскорблений такой ничтожной твари, как ты. Тем не менее остерегись говорить о единственной женщине, чьё имя я почитаю.
Тут Лайонел изловчился и, как крыса, бросился на Сакр аль-Бара, пытаясь вцепиться в горло. Но корсар схватил его за плечи, пригнул к земле и заставил воющего от бессильной злобы молодого человека опуститься на колени.
— Ты находишь, что я силён, не так ли? — усмехнулся он. — Стоит ли этому удивляться? Подумай о тех шести бесконечных месяцах, которые я провёл на галерной скамье, денно и нощно склоняясь над веслом, и ты поймёшь, что это они превратили моё тело в железо и заставили забыть о душе.
Сакр аль-Бар отшвырнул Лайонела, тот отлетел в сторону и, ударившись о парапет, с грохотом сломал резную решётку и вьющийся по ней розовый куст.
— Знаешь ли ты, как невыносима жизнь галерного раба? Как ужасно сидеть на скамье день и ночь напролёт нагим, прикованным цепью к веслу, нечёсаным, обмываемым лишь редкими дождями; как ужасно непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, сгорать под палящим солнцем, нестерпимо страдать от гнойных ран и, наконец свалившись от этой непрерывной, нескончаемой жестокой пытки, чувствовать, как твоё тело истязает плеть боцмана, оставляя на нём незаживающие рубцы? Знаком ли тебе весь этот ужас? — Голос корсара, дрожавший от сдерживаемой ярости, перешёл в рёв. — Так ты узнаешь его, потому что ад, в котором благодаря тебе я провёл шесть месяцев, станет твоим до самой твоей смерти.
Сакр аль-Бар замолчал, но Лайонел не воспользовался предоставившейся ему возможностью. Мужество, неожиданно загоревшееся в нём, так же неожиданно угасло, и он остался лежать там, куда отбросила его мощная рука корсара.
— Однако, — сказал Сакр аль-Бар, — надо покончить с тем, ради чего я приказал привести вас сюда. Вам показалось недостаточным обвинить меня в убийстве, лишить доброго имени, имущества и толкнуть на дорогу в ад; вы решили пойти дальше и занять моё место в лживом сердце женщины, которую я любил. Вот этой женщины.
Надеюсь, — задумчиво продолжал он, — вы тоже любите её, Лайонел, насколько способно любить такое ничтожество, как вы. А значит, к мукам тела прибавятся муки вашей вероломной души. Лишь осуждённые на вечное проклятье знают, какая это пытка. Затем-то я и привёл вас к себе, дабы вы поняли, какая участь уготована этой женщине в моём доме, и ушли отсюда с мыслью, которая принесёт вашей душе более жестокие страдания, чем плеть боцмана вашему изнеженному телу.
— Вы дьявол, — прорычал Лайонел. — О, вы само исчадие ада!
— Если вы, братец-жаба, намерены плодить дьяволов, то когда встретитесь с ними в следующий раз, не укоряйте их за принадлежность к этому достойному племени.
— Не обращайте на него внимания, Лайонел, — сказала Розамунда. — Я докажу, что он такой же хвастун, как и негодяй, о чём говорят все его поступки. Уверяю вас, ему не удастся осуществить свой гнусный план.
— Давая подобное обещание, вы сами грешите излишней хвастливостью, — заметил Сакр аль-Бар. — Что касается остального, то я лишь то, чем вы, сговорившись друг с другом, сделали меня.
— Разве мы сделали вас лжецом и трусом, ибо кем же ещё прикажете считать вас? — возразила Розамунда.
— Трусом? — В голосе корсара звучало неподдельное изумление. — Здесь кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди прочих измышлений. В чём, позвольте спросить, я проявил себя трусом?
— В чём? Да в том, чем вы сейчас занимаетесь, подвергая пыткам и издевательствам беззащитных людей, которые находятся в вашей власти.
— Я говорю не о том, что я есть, — отвечал он. — Ведь я уже сказал вам: я — лишь то, чем вы меня сделали. Сейчас я говорю о том, чем я был. Я говорю о прошлом.
— Так вы говорите о прошлом? — тихо переспросила она. — О прошлом… со мной? И вы осмеливаетесь?
— Именно для того я и завёз вас так далеко от Англии, чтобы поговорить с вами о прошлом; чтобы наконец сказать вам то, что я по собственной глупости утаил от вас пять лет назад; чтобы продолжить разговор, который вы прервали, указав мне на дверь.
— О да, я была чудовищно несправедлива к вам, — проговорила Розамунда с Горькой иронией. — Конечно, я была недостаточно предупредительна. Мне бы более приличествовало улыбаться и любезничать с убийцей своего брата.
— Но ведь тогда я поклялся вам, что не убивал его, — напомнил корсар, и голос его дрогнул.
— И я вам ответила, что вы лжёте.
— Да, и попросили меня уйти — ведь слово человека, которого вы любили, человека, с которым вы обещали связать свою судьбу, оказалось для вас пустым звуком.
— Я обещала стать вашей женой, как следует не зная вас, и упрямо не желала прислушиваться к тому, что все говорили про вас и ваши дикие повадки. За своё слепое упрямство я была наказана, как, вероятно, того и заслуживала!
— Ложь! Всё ложь! — взорвался он. — Мои повадки! Бог свидетель — в них не было ничего дикого. Кроме того, полюбив вас, я отказался от них. С первых дней творенья не было на земле человека, более просветлённого, освящённого любовью, чем я!
— Избавьте меня хоть от этого! — воскликнула она с отвращением.
— Избавить? От чего же мне вас избавить?
— От стыда за всё, о чём вы говорите. От стыда, который охватывает меня при одной мысли о том времени, когда я думала, что люблю вас.
— Если вы ещё не забыли, что такое стыд, — усмехнулся Сакр аль-Бар, — то он сокрушит вас прежде, чем я закончу, ибо вам придётся выслушать меня. Здесь некому прервать нас, некому перечить моей воле, здесь повелеваю я. Итак, подумайте, вспомните. Вспомните, как вы гордились переменами, которые произвели во мне. Моя податливость льстила вашему тщеславию — как дань всемогуществу вашей красоты. И вот на основании ничтожнейшей улики вы вдруг сочли меня убийцей вашего брата.
— Ничтожнейшей улики? — невольно воскликнула Розамунда.
— Настолько ничтожнейшей, что судьи в Труро даже не возбудили дела против меня.
— Потому что они полагали, — перебила она, — что вас вынудили на этот поступок; вы поклялись им, как и мне, что никакие выходки моего брата не заставят вас поднять на него руку; они не знали, что вы — лжец и клятвопреступник.
С минуту Сакр аль-Бар пристально смотрел на Розамунду, затем прошёлся по террасе. Он совсем забыл о Лайонеле, и тот по-прежнему лежал под розовым кустом.
— Да пошлёт мне Господь терпение, — наконец проговорил корсар. — Оно мне необходимо, поскольку я желаю, чтобы сегодня вы многое поняли. Я намерен показать вам, как справедливо моё возмущение и как заслуженно наказание, которое вас ждёт за то, что вы сделали с моей жизнью и, возможно, с моей бессмертной душой. Судья Бейн и тот, другой, кто уже умер, знали, что я невиновен.
— Знали, что вы невиновны? — с насмешливым изумлением переспросила Розамунда. — Разве они не были свидетелями вашей ссоры с Питером и не слышали, как вы поклялись убить его?
— То была клятва в пылу гнева. Успокоясь, я сразу вспомнил, что он ваш брат.
— Сразу? — усмехнулась она. — Сразу после того, как убили его?
— Повторяю, — сдержанно ответил Оливер, — я не убивал его.
— А я повторяю: вы лжёте.
Довольно долго смотрел он на Розамунду и наконец рассмеялся.
— Вы хоть раз встречали человека, который лгал бы без причины? Люди лгут ради выгоды, из трусости, злобы или из обыкновенного тщеславия. Я не знаю других причин лжи, разве что — ах, да! — он бросил взгляд на Лайонела, — разве что самопожертвование ради спасения ближнего. Вот вам и все побуждения, толкающие человека на путь лжи. Хоть одно из всего относится ко мне в моём нынешнем положении? Подумайте! Спросите себя, зачем мне сейчас лгать вам? Подумайте и о том, что я возненавидел вас за измену; что у меня нет более страстного желания, чем желание наказать вас за неё и за те страшные последствия, которые она повлекла за собой; что я привёз вас сюда, дабы вы сполна, до последнего фартинга, расплатились со мной. Так зачем же мне лгать?
— Даже если это и так, то зачем вам говорить правду? С какой целью?
— Чтобы заставить вас понять всю глубину вашей несправедливости и убедиться в том зле, за которое я призвал вас к ответу; сорвать присвоенный вами венец мученицы и заставить вас осознать — как это ни горько, — что происходящее с вами — неизбежное следствие вашего собственного коварства.
— Сэр Оливер, вы считаете меня дурой?
— Да, мадам, более чем.
— Иначе и быть не может, — презрительно согласилась Розамунда, — коли даже теперь вы попусту тратите своё красноречие, пытаясь убедить меня, что чёрное — это белое. Но слова не в силах перечеркнуть факты. Даже если вы не умолкнете до дня Страшного суда, то и тогда ваши слова не очистят снег от кровавого следа, который тянулся к дверям вашего дома; не сотрут память о взаимной ненависти и вашей угрозе убить Питера; не притупят они и воспоминаний о том, что многие требовали наказать вас. И вы ещё смеете говорить со мной в подобном тоне? Вы смеете стоять здесь и под всевидящим оком самого небесного Судии лгать мне, пытаясь пустыми словами сгладить гнусность своего последнего деяния. Вот для чего вы лжёте — таков мой ответ на ваш вопрос. И что же могло убедить меня, что ваши руки чисты, и заставить меня сдержать — да смилуется надо мной Господь! — данное вам обещание?
— Моё слово! — ответил он звонким от волнения голосом.
— Слово лжеца, — поправила она.
— Не думайте, — возразил он, — что при необходимости я не мог бы подкрепить своё слово доказательствами.
— Доказательствами? — Розамунда взглянула на него широко открытыми глазами, и её губы искривились в насмешливой улыбке. — Из-за них-то вы, вероятно, и бежали, как только услышали о скором прибытии посланцев королевы, направленных ею в ответ на многочисленные требования наказать вас.
Сакр аль-Бар застыл в изумлении, не сводя глаз с Розамунды.
— Бежал? — наконец проговорил он. — Что за небылица?
— Теперь вы скажете, что вовсе не пытались скрыться и это очередное ложное обвинение?
— Так значит, — медленно проговорил он, — меня сочли беглецом!
И вдруг он словно прозрел, и этот свет ослепил и ошеломил его. Мысль о том, что только так и можно было объяснить его неожиданное исчезновение, при всей её дьявольской простоте, ни разу не приходила ему в голову! В любое другое время его исчезновение неизбежно вызвало бы различные толки, а возможно, и расследование. Но при тогдашних обстоятельствах такое объяснение напрашивалось само собой, оно безоговорочно подтверждало в общем мнении его вину и намного упрощало задачу Лайонела. Сакр аль-Бар уронил голову на грудь. Что он наделал! Мог ли он по-прежнему винить Розамунду за то, что она поверила столь неопровержимой улике? Мог ли осуждать её за то, что она сожгла нераспечатанным письмо, которое он передал ей через Питта? И действительно, что оставалось предполагать о его исчезновении, как не то, что он попросту бежал? А раз так, то бегство со всей очевидностью должно было заклеймить его как убийцу, каковым он и был по убеждению многих. Как же он мог обвинять Розамунду, если она в конце концов позволила убедить себя на основании единственно разумного и оправданного предположения!
Неожиданно его захлестнуло чувство вины.
— Боже мой! — простонал он. — Боже мой!
Он посмотрел на Розамунду, но тут же отвёл взор, не выдержав бесстрашного взгляда её измученных, обведённых тёмными кругами глаз.
— В самом деле, чему же ещё могли вы поверить! — пробормотал он, словно отвечая на собственные мысли.
— Ничему, кроме правды, как бы она ни была ужасна!
Гневные слова Розамунды больно задели Оливера. Минутную слабость как рукой сняло; в его душе вновь пробудились раздражение и жажда мести. Он подумал, что она слишком быстро поверила возведённому на него обвинению.
— Правды? — переспросил корсар, смело взглянув на Розамунду. — А вы способны узнать правду, если вам её покажут? Способны отличить правду от лжи? Что ж, проверим! Ибо, как Бог свят, сейчас вам откроется вся правда, и вы увидите, что она гораздо страшнее всех ваших фантазий.
По твёрдому голосу и властному тону корсара Розамунда почувствовала, что надвигается нечто ужасное. Она ощутила волнение: быть может, ей передались отзвуки бури, бушевавшей в его душе.
— Ваш брат, — начал он, — пал от руки трусливого ничтожества, которое я любил и по отношению к которому на мне лежал святой долг. Он бросился искать убежища и защиты в моём доме. Кровь из раны, полученной им в схватке, отметила его путь.
Сакр аль-Бар немного помолчал. Когда он снова заговорил, голос его звучал ровно, как будто он спокойно предавался рассуждениям:
— Не странно ли, что никому и в голову не пришло выяснить, откуда взялась эта кровь, а также убедиться, что тогда на мне не было ни единой царапины. Мастер Бейн знал об этом, поскольку я попросил его осмотреть меня. Был составлен и должным образом засвидетельствован соответствующий документ. Если бы я в то время находился в Пенарроу, мог бы принять у себя посланцев королевы и предъявить его им, то они бы возвратились в Лондон с поджатыми хвостами.
Слова корсара пробудили в Розамунде смутные воспоминания. Мастер Бейн действительно настаивал на существовании подобного документа и клятвенно подтвердил то самое обстоятельство, о котором говорил сэр Оливер. Она вспомнила, что от показаний мастера Бейна отмахнулись, как от выдумки, изобретённой им с целью снять с себя обвинения в нерадивом исполнении обязанностей судьи, тем более что второй свидетель — пастор сэр Эндрю Флэк, который мог бы подтвердить его слова, — к тому времени умер.
Голос сэра Оливера прервал воспоминания Розамунды.
— Но оставим это, — сказал он, — и вернёмся к нашей истории. Я дал убежище этому малодушному трусу и тем самым навлёк подозрения на себя. А поскольку у меня не было возможности оправдаться, не выдав его, я молчал. Подозрение обратилось в уверенность, когда женщина, с которой я был обручён, с поразительной лёгкостью поверила самым гнусным слухам обо мне и, не обращая внимания на мои клятвы, открыто разорвала нашу помолвку, таким образом признав меня перед всеми убийцей и лжецом. До сих пор я излагал факты. Ну а теперь выскажу предположение. Оно основано на догадках, но попадает в самое яблочко. Негодяй, которому я предоставил убежище и служил ширмой, судил о моих душевных качествах по собственным меркам. Он боялся, что я не справлюсь с новой ношей, лёгшей мне на плечи; боялся, что я не вынесу её тяжести, всё открою, приведу доказательства и тем самым погублю его. Его страшило, что я могу рассказать не только о его ране, но и об одной подробности, которая могла иметь для него ещё более пагубные последствия. Я говорю о некоей женщине — блуднице из Малпаса. Она могла бы рассказать про соперничество, вспыхнувшее из-за неё между убийцей и вашим братом. Ведь стычку, приведшую к гибели Питера Годолфина, вызвала низкая, постыдно грязная причина.
— Как вы смеете клеветать на умершего! — впервые прерывая Оливера, воскликнула Розамунда.
— Терпение, сударыня, — приказал корсар. — Я ни на кого не клевещу. Я говорю правду об одном мёртвом с целью открыть правду о двух живых. Выслушайте меня до конца! Я слишком долго ждал и много перенёс, чтобы всё рассказать вам. Итак, этот негодяй вообразил, что я ему опасен, и решил избавиться от меня. По его наущению меня однажды ночью похитили и доставили на корабль, чтобы отвезти в Берберию и там продать в рабство. Такова правда о моём исчезновении. А убийца, которого я спас столь дорогой ценой, устранив меня, извлёк гораздо большую выгоду, нежели сам на то рассчитывал. Одному Богу известно, была ли надежда на такую удачу ещё одним искушением, побудившим его отделаться от меня. Со временем он унаследовал мои владения, а потом и место в сердце неверной, бывшей некогда моей невестой.
Наконец Розамунда очнулась от ледяного оцепенения, в котором до сих пор слушала рассказ Оливера.
— Вы говорите… что… Лайонел?.. — Голос её прервался от негодования.
И тут Лайонел вскочил и выпрямился во весь рост.
— Он лжёт! Он лжёт, Розамунда! Не слушайте его!
— А я и не слушаю, — ответила Розамунда, делая несколько шагов по террасе.
Краска залила смуглое лицо Сакр аль-Бара, и его взгляд, загоревшись гневом, обратился на Лайонела. Не говоря ни слова, корсар угрожающе направился к молодому человеку; тот в страхе попятился от него.
Сакр аль-Бар схватил брата за руку и сжал её своими стальными пальцами.
— Сегодня мы добьёмся правды, даже если нам придётся вырвать её из вас раскалёнными клещами, — проговорил он сквозь зубы.
Он выволок Лайонела на середину террасы, где стояла Розамунда, и заставил его опуститься на колени.
— Вам что-нибудь известно об искусстве мавританской пытки? — спросил он. — Возможно, вы слышали про нашу дыбу, колесо или «испанские сапоги». Всё это — не более чем орудия сладострастного наслаждения в сравнении с берберийскими приспособлениями для развязывания упрямых языков.
Розамунда сжала руки и, побелев от напряжения, застыла перед корсаром.
— Трус! Изверг! Низкий отступник! — восклицала она.
Оливер отпустил руку брата и хлопнул в ладоши. Не обращая внимания на Розамунду, он смотрел на дрожащего от страха Лайонела, скорчившегося у его ног.
— Что вы скажете о горящем между пальцами фитиле? Или вы предпочитаете для начала пару раскалённых добела браслетов?
По зову корсара — как и было условленно — на террасу вразвалку вышел приземистый рыжебородый человек в тюрбане.
Носком туфли Сакр аль-Бар пнул брата.
— Подними голову, собака! — приказал он. — Внимательно посмотри на этого человека и скажи, узнаёшь ли ты его. Посмотри на него, говорю я!
Лайонел посмотрел на пришедшего и, поскольку вид последнего не пробудил в нём никаких воспоминаний, брат объяснил:
— Среди христиан его звали Джаспером Ли. Он и есть тот шкипер, которого вы подкупили, чтобы переправить меня в Берберию. Когда испанцы потопили его судно, он попал в свои собственные сети. Потом он оказался в моих руках и, поскольку я не стал его вешать, сделался моим верным помощником. Если бы я думал, что вы поверите его словам, — продолжал Сакр аль-Бар, обращаясь к Розамунде, — то приказал бы ему рассказать вам обо всём, что ему известно. Но я уверен в обратном и прибегну к другому способу. — Он снова повернулся к Джасперу. — Прикажи Али раскалить на жаровне пару железных наручников и держать их наготове.
Джаспер отвесил поклон и удалился.
— Браслеты помогут нам услышать признание из ваших собственных уст, брат мой.
— Мне не в чем признаваться, — возразил Лайонел. — Своими злодейскими пытками вы только можете принудить меня ко лжи.
Оливер улыбнулся.
— О, несомненно, ложь польётся из вас куда охотней, чем правда. Но, можете мне поверить, правду мы тоже услышим. Под конец.
Он, разумеется, издевался, но издёвка его преследовала тонкую и весьма хитроумную цель.
— И вы поведаете нам всё как было, — продолжал он, — со всеми подробностями, так, чтобы у мадам Розамунды рассеялись последние сомнения. Вы расскажете ей, как поджидали Питера в Годолфин-парке, как исподтишка напали на него и…
— Это ложь! — крикнул Лайонел и в порыве искреннего негодования вскочил на ноги.
И он был прав, о чём Оливер отлично знал, ибо для достижения истины намеренно прибег ко лжи. Наш джентльмен был дьявольски хитёр, и хитрость его, пожалуй, никогда не проявлялась с таким блеском.
— Ложь? — насмешливо переспросил он. — Послушайте, будьте благоразумны. Скажите нам правду, прежде чем пытки по капле выдавят её из вас. Подумайте, ведь мне всё известно. Ну, так как же это всё-таки произошло? Вы неожиданно выскочили из-за куста, застали Питера врасплох и проткнули его насквозь, прежде чем он успел обнажить шпагу…
— Вы лжёте! Всё было совсем не так! — яростно прервал брата Лайонел.
Чуткий слух без труда уловил бы в возгласе молодого человека искренние интонации. То действительно были слова правды — гневной, негодующей, убеждающей.
— Мне ли не знать этого? — заметил Оливер, изобразив величавое презрение. — Убив Питера, вы вынули его шпагу из ножен и положили рядом с трупом.
Издёвка Оливера достигла своей страшной цели. На мгновение забывшись, Лайонел поддался праведному негодованию. Это мгновение и погубило его.
— Ложь! — дико вскричал он. — И вы знаете это! Бог свидетель, я честно дрался с ним… — Он запнулся, судорожно глотнул воздух, и в горле раздалось глухое клокотание.
Наступило молчание. Все трое застыли, словно изваяния: Розамунда — бледная и напряжённая, как струна, Оливер — мрачный, с сардонической усмешкой на губах, Лайонел — поникший, раздавленный сознанием того, что выдал себя, бездумно устремившись в раскинутые сети.
Розамунда первой нарушила молчание. Голос её дрожал и срывался, но, несмотря на все усилия, ей так и не удалось заставить его звучать ровно.
— Что… Что вы сказали, Лайонел? — спросила она.
Оливер тихо рассмеялся.
— Полагаю, он собирался присовокупить к своему заявлению свидетельские показания, — заметил он, — то есть упомянуть о ране, полученной им в поединке и оставившей следы на снегу, и таким образом доказать, что я солгал. Право, он недалёк от истины — я действительно солгал, сказав, что он застал Питера врасплох.
— Лайонел! — воскликнула Розамунда.
Она протянула к нему руки, но тут же уронила их. Лайонел словно окаменел.
— Лайонел! — Теперь в голосе молодой женщины звучала настойчивость. — Это правда?
— Разве вы не слышали, что он сказал? — усмехнулся Оливер.
Розамунда стояла, слегка пошатываясь и не сводя глаз с Лайонела. Нестерпимая боль исказила её лицо. Опасаясь, что она вот-вот упадёт, Оливер хотел поддержать её, но Розамунда властным жестом остановила его и, призвав на помощь всю свою волю, попыталась справиться со слабостью. Однако колени у неё дрожали; она опустилась на диван и закрыла лицо руками.
— Господи, сжалься надо мной, — простонала она, и тело её сотрясли рыдания.
Безутешный плач Розамунды вывел Лайонела из оцепенения: он вздрогнул и робко приблизился к дивану. Оливер, мрачный и неумолимый, стоял в стороне и наблюдал за стремительной развязкой, которую он столь успешно ускорил. Он знал, что стоит накинуть на Лайонела верёвку, как тот запутается в ней и без посторонней помощи: сейчас он пустится в объяснения и с головой выдаст себя. Как зритель Оливер был вполне доволен спектаклем.
— Розамунда! — жалобно всхлипнул Лайонел. — Роз! Смилуйтесь! Выслушайте меня, прежде чем судить. Выслушайте и постарайтесь понять!
— Да, да, послушайте его, — подхватил Оливер, сопровождая свои слова характерным для него тихим неприятным смехом. — Послушайте его. Правда, я сомневаюсь, чтобы его рассказ был особенно занимателен.
Ирония брата пришпорила несчастного:
— Розамунда, всё, что он сказал вам, — неправда. Я… я… Я только защищался. То, что я напал на Питера исподтишка, — ложь.
Теперь Лайонела было трудно остановить.
— Мы поссорились из-за… по поводу… одного дела и как назло встретились в тот вечер в Годолфин-парке. Он оскорблял меня, осыпал насмешками. Он меня ударил и в конце концов бросился на меня. Я был вынужден выхватить шпагу и защищаться. Всё было именно так. На коленях клянусь вам! Бог свидетель, я…
Лайонел опустился на колени.
— Довольно, сэр! Довольно! — не выдержала Розамунда, прерывая объяснения, не вызывавшие у неё ничего, кроме брезгливости.
— Нет, выслушайте до конца, умоляю вас. Когда вы всё узнаете, то, возможно, будете милосерднее.
— Милосерднее? — Розамунда едва не рассмеялась сквозь слёзы.
— Смерть Питера была случайностью, — как в бреду продолжал Лайонел. — Я вовсе не хотел убивать его. Я только отражал его удары, чтобы спасти, свою жизнь. Но когда скрещиваются шпаги, всякое может случиться. Бог свидетель: его смерть — случайность. В ней повинна его собственная безумная ярость.
Розамунда подавила рыдания и смерила Лайонела жёстким презрительным взглядом.
— А то, что вы не разуверили меня и всех остальных в виновности вашего брата, тоже случайность? — спросила она.
Лайонел закрыл лицо руками, словно у него не хватало сил вынести этот взгляд.
— Если бы вы только знали, как я любил вас — даже тогда, тайно, — то, возможно, в вас бы нашлась хоть капля жалости ко мне.
— Жалости? — Розамунда подалась вперёд и будто плюнула это слово в Лайонела. — Вы просите жалости… вы?
— И всё же, если бы вы знали всю глубину искушения, которому я поддался, вы непременно пожалели бы меня.
— Я знаю всю глубину вашей подлости, вашей трусости, вашей лживости и низости.
Слёзы навернулись на глаза молодого человека, и он умоляюще протянул руки к Розамунде.
— К вашему милосердию, Розамунда… — начал он, но Оливер наконец решил, что пора вмешаться.
— По-моему, вы утомляете даму, — проговорил он. — Лучше расскажите нам о других поразительнейших случайностях. Ведь они подстерегали вас на каждом шагу. Пролейте свет на случайность, которой вы обязаны тем, что меня похитили и едва не продали в рабство. Поведайте нам о случайности, позволившей вам унаследовать мои владения. Растолкуйте случайные стечения обстоятельств, с завидным упорством избиравших вас своей несчастной жертвой. Ну, старина, раскиньте мозгами! Из всего этого выйдет недурная история.
Но тут явился Джаспер и объявил, что Али приготовил жаровню и раскалённые наручники.
— Они уже не понадобятся, — сказал Оливер. — Забери отсюда этого невольника. Прикажи Али проследить, чтобы на рассвете его приковали к веслу на моём галеасе. Уведи его.
Лайонел поднялся на ноги, лицо его посерело.
— Подождите! Подождите! Розамунда! — молил он.
Но Оливер схватил его за шиворот, развернул и толкнул в руки Джасперу.
— Уведи его! — проревел он.
Джаспер вытолкал Лайонела с террасы, оставив Оливера и Розамунду под яркими звёздами берберийской ночи обдумывать свои открытия.
Розамунда с каменным лицом сидела на диване. Её руки были плотно сжаты, глаза опущены. Довольно долго Оливер смотрел на неё, затем тихо вздохнул, отвернулся и, подойдя к парапету, посмотрел на город, залитый белым сиянием луны. Отдалённый городской шум заглушали нежные трели соловья, льющиеся из глубины сада, и кваканье лягушек в пруду.
Теперь, когда правда извлечена на свет и брошена к ногам Розамунды, Оливер вовсе не испытывал того восторга, который он предвкушал, ожидая этой минуты. Скорее, наоборот, — он был подавлен. Оказывается, Розамунда была уверена, что он бежал, и это в какой-то степени оправдывало её отношение к нему. Столь поразительное открытие отравило чашу нечестивой радости, которую он так жаждал осушить.
Его угнетало ощущение того, что он был не прав, что ошибся в своей мести. Её плоды, казавшиеся столь желанными и сочными, теперь, когда он вкусил их, превратились на его губах в песок.
Долго стоял Оливер у парапета, и за всё это время ни он, ни Розамунда так и не нарушили молчания. Наконец он повернулся и медленно пошёл обратно. У дивана он остановился и с высоты своего огромного роста посмотрел на Розамунду.
— Итак, вы услышали правду, — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Я рад, что он проговорился, прежде чем его стали пытать. Иначе вы могли бы подумать, будто боль исторгает у него ложные признания.
Розамунда по-прежнему молчала. Даже знаком не дала она Оливеру понять, что слышит его.
— И этого человека, — закончил он, — вы предпочли мне. Клянусь честью, польщённым себя я не чувствую, что вы, вероятно, и сами поняли.
Наконец Розамунда прервала ледяное молчание.
— Я поняла, что между вами не из кого выбирать, — глухо сказала она. — Так и должно быть. Мне бы следовало знать, что братья не могут слишком отличаться друг от друга. О, я многое начала понимать. Я быстро учусь!
Слова Розамунды снова привели Оливера в раздражение.
— Учитесь? — спросил он. — Чему же вы учитесь?
— Узнаю мужчин.
Губы Оливера искривились в усмешке, обнажив белые блестящие зубы.
— Надеюсь, знание мужчин принесёт вам столько же горечи, сколько знание женщин — точнее, одной женщины — принесло мне. Поверить обо мне тому, чему поверили вы, — обо мне, человеке, которого вы любили!
Вероятно, он чувствовал необходимость повторить это, дабы иметь под рукой повод для недовольства.
— Если вы соблаговолите позволить мне обратиться к вам с просьбой, то я попрошу вас избавить меня от стыда, связанного с этим напоминанием.
— С напоминанием о вашем вероломстве? — спросил Оливер. — О вашей предательской готовности поверить всему самому дурному обо мне?
— С напоминанием о том, что я когда-то думала, будто люблю вас. Ничего в жизни я не могла бы стыдиться больше. Даже невольничьего рынка и всех тех унижений, которым вы меня подвергли. Вы укоряете меня за готовность поверить нелестным для вас слухам…
— О нет! Не только за неё! — перебил Оливер, распаляясь гневом под безжалостной плетью её презрения. — Я отношу на ваш счёт погибшие годы моей жизни, всё, что я выстрадал, всё, что потерял, всё, чем я стал.
Сохраняя поразительное самообладание, Розамунда подняла голову и холодно посмотрела на Оливера.
— И вы во всём обвиняете меня?
— Да, обвиняю! — горячо ответил он. — Если бы вы тогда иначе обошлись со мной, если бы менее охотно прислушивались к сплетням, этот щенок, мой брат, не зашёл бы так далеко. Да и я не дал бы ему такой возможности.
Розамунда пошевелилась на подушках дивана и повернулась к Оливеру боком.
— Вы напрасно тратите время, — холодно сказала она и, видимо, понимая необходимость объясниться, продолжила: — Если я так легко поверила всему дурному про вас, то, должно быть, внутренний голос предупредил меня, что в вас действительно много скверного. Сегодня вы сняли с себя обвинение в убийстве Питера, но для этого совершили поступок гораздо более гнусный и постыдный, поступок, обнаруживший всю низость вашей души. Разве не проявили вы себя чудовищем мстительности и бесчестности? — Розамунда в волнении поднялась с дивана и посмотрела прямо в лицо Оливеру. — Не вы ли — корнуоллский дворянин, христианин — сделались грабителем, вероотступником и морским разбойником? Разве не вы пожертвовали верой своих отцов ради нечестивой жажды мести?
Нимало не смутясь, Оливер спокойно выдержал её взгляд и ответил вопросом на вопрос:
— И обо всём этом вас предупредил ваш внутренний голос? Помилуй Бог, женщина! Неужели вы не могли придумать чего-нибудь получше?
В эту минуту на террасе появилось двое невольников, и Оливер отвернулся от Розамунды.
— А вот и ужин. Надеюсь, ваш аппетит окажется сильнее вашей логики.
Один невольник поставил на мавританский столик рядом с диваном глиняную миску, от которой исходил приятный аромат, другой опустил на пол рядом со столиком блюдо с двумя хлебами и красной амфорой с водой. Короткое горлышко амфоры было закрыто опрокинутой чашкой.
Невольники низко поклонились и бесшумно исчезли.
— Ужинайте! — приказал Оливер.
— Я не хочу никакого ужина, — строптиво ответила Розамунда.
Он смерил её ледяным взглядом.
— Впредь, женщина, вам придётся считаться не с тем, что вы хотите, а с тем, что я вам приказываю. Сейчас я приказываю вам есть, а посему — начинайте.
— Не буду.
— Не будете? — медленно повторил он. — И это речь невольницы, обращённая к господину? Ешьте, говорю я.
— Я не могу! Не могу!
— Невольнице, которая не может выполнять приказания своего господина, незачем жить.
— В таком случае — убейте меня! — с ожесточением крикнула Розамунда и, вскочив на ноги, с вызовом посмотрела на Оливера. — Вы привыкли убивать. Убейте же меня. За это, по крайней мере, я буду вам благодарна.
— Я убью вас, если так будет угодно мне, — невозмутимо ответил корсар, — но не для того, чтобы угодить вам. Кажется, вам всё ещё непонятно, что вы — моя невольница, моя вещь, моя собственность. Я не потерплю, чтобы вам был нанесён ущерб иначе, чем по моей прихоти. Поэтому — ешьте, иначе мои нубийцы плетьми подстегнут ваш аппетит.
Розамунда стояла перед ним, дерзко выпрямившись, бледная и решительная. Затем плечи её неожиданно опустились, как у человека, раздавленного непоколебимостью противостоящей ему воли; она поникла и снова села на диван. С явной неохотой она медленно придвинула к себе миску. Наблюдая за ней, Оливер беззвучно смеялся.
Розамунда помедлила, словно ища чего-то, и, не найдя, подняла голову и то ли насмешливо, то ли вопросительно посмотрела на Оливера.
— Вы приказываете мне разрывать мясо пальцами? — высокомерно спросила она.
— Закон Пророка запрещает осквернять хлеб и мясо прикосновением ножа. Бог наделил вас руками, вот и обходитесь ими.
— Вы, кажется, издеваетесь надо мной, говоря о Пророке и его законах? Какое мне до них дело? Уж если меня заставляют есть, то я буду есть по-христиански, а не как языческая собака.
Оливер не спеша вытащил из-за пояса кинжал с богато изукрашенной рукоятью и осторожно бросил его на диван рядом с Розамундой, всем своим видом показывая, что уступает ей.
— Тогда попробуйте вот этим.
Судорожно вздохнув, Розамунда порывисто схватила кинжал.
— Наконец-то мне есть за что благодарить вас, — проговорила она и поднесла остриё кинжала к груди.
Оливер молниеносно упал на одно колено, схватил Розамунду за запястье и так стиснул его, что пальцы её разжались.
— И вы действительно предположили, будто я поверил вам? Решили, что ваша неожиданная уступчивость обманула меня? Когда же вы наконец поймёте, что я отнюдь не глупец? Я дал вам кинжал, чтобы испытать вас.
— В таком случае теперь вам известны мои намерения.
— Заранее предупреждённый — заранее вооружённый.
Если бы не нескрываемое презрение, горевшее в глазах Розамунды, то взгляд, каким она наградила сэра Оливера, мог бы показаться насмешливым.
— Разве так трудно, — спросила она, — оборвать нить жизни? Разве нож — единственное орудие смерти? Вы похваляетесь тем, что вы — мой господин, а я — ваша раба; что, купив меня на базаре, вы властны распоряжаться моим телом и душой. Пустая похвальба! Вы можете связать и заточить в темницу моё тело, но душу мою… Уверяю вас: ваша сделка не удалась! Вы мните, будто властны над жизнью и смертью. Ложь! Только смерть вам подвластна.
На лестнице послышались быстрые шаги, и, прежде чем Оливер успел сообразить, как ответить Розамунде, перед ним вырос Али. Он принёс поразительное известие. Какая-то женщина просила разрешения поговорить с Сакр аль-Баром.
— Женщина? — Оливер нахмурился. — Назарейская женщина?
— Нет, господин, мусульманка, — последовал ошеломляющий ответ.
— Мусульманка? Здесь? Это невозможно!
Корсар ещё не договорил, как на террасу, словно тень, проскользнула женщина, с головы до пят одетая в чёрное. Длинная чадра, словно мантия, скрывала очертания её фигуры.
Разгневанный Али резко повернулся к незваной гостье.
— Разве не велел я тебе дожидаться внизу, о дочь стыда? — обрушился он на неё. — Она последовала за мной, господин, чтобы пробраться к тебе. Прикажешь увести её?
— Нет, оставь нас. — И Сакр аль-Бар жестом отослал Али.
Что-то неуловимое в неподвижной фигуре в чёрном привлекло внимание корсара и вызвало его подозрения. Непонятно почему, но он вдруг вспомнил Аюб аль-Самина и соперничество, разгоревшееся на базаре вокруг Розамунды. Он молча ждал, когда вошедшая заговорит. Та, в свою очередь, стояла всё так же неподвижно, пока шаги Али не замерли в отдалении. Тогда с неподражаемой дерзостью и безрассудством, выдававшими её европейское происхождение и, следовательно, нетерпимость к ограничениям, налагаемым мусульманскими обычаями на представительниц её пола, незнакомка сделала, то, на что никогда бы не осмелилась истинная правоверная. Она откинула длинную чёрную чадру, и Сакр аль-Бар увидел бледное лицо и томные глаза Фензиле.
Иного он и не ожидал, однако, увидев это лицо открытым, отступил на шаг.
— Фензиле! — воскликнул он. — Что за безумие!
Заявив о себе столь эффектным образом, Фензиле спокойно накинула чадру и вновь обрела вид, приличествующий мусульманке.
— Прийти сюда, в мой дом! — недовольно продолжал Сакр аль-Бар. — Что будет с тобой и со мной, если весть об этом дойдёт до твоего господина? Уходи, женщина, немедленно уходи! — приказал он.
— Если ты сам ему не расскажешь, то можно не бояться, что он узнает о моём приходе к тебе, — ответила Фензиле. — А перед тобой мне не в чем оправдываться, если только ты помнишь, что, подобно тебе, я не родилась мусульманкой.
— Но Алжир — не твоя родная Сицилия, и кем бы ты ни родилась, неплохо бы помнить и то, кем ты стала.
Корсар принялся пространно объяснять Фензиле, как далеко зашло её безрассудство, но та остановила поток его красноречия.
— Твои пустые слова только задерживают меня.
— Тогда, во имя Аллаха, приступай к делу и скорее уходи отсюда.
Повинуясь требованию Сакр аль-Бара, Фензиле показала рукой на Розамунду.
— Моё дело касается этой невольницы, — сказала она. — Сегодня я посылала Аюба на базар купить её для меня.
— Я так и предполагал, — заметил Сакр аль-Бар.
— Но она, кажется, приглянулась тебе, и этот глупец ушёл ни с чем.
— Дальше!
— Не уступишь ли ты её мне за ту цену, в какую она тебе обошлась? — Голос Фензиле слегка дрожал от волнения.
— Мне больно отказывать тебе, о Фензиле, но она не продаётся.
— Ах, не спеши, — умоляюще проговорила сицилийка. — Цена, заплаченная тобой, высока, гораздо выше той, которую, по моим сведениям, когда-либо платили за невольницу, как бы прекрасна она ни была. И всё же я очень хочу купить её. Это мой каприз, а я не люблю, когда мешают исполнению моих капризов. Ради своей прихоти я заплачу три тысячи филипиков.
Оливер смотрел на Фензиле и думал, какие дьявольские козни замышляет она, какую цель преследует.
— Ты заплатишь три тысячи филипиков, — с расстановкой проговорил он и неожиданно резко спросил: — А зачем?
— Исполнить каприз, ублажить прихоть.
— А в чём состоит столь дорогой каприз? — поинтересовался он.
— В желании владеть этой невольницей, — уклончиво ответила Фензиле.
— Для чего?
Терпение корсара не уступало его упорству.
— Ты задаёшь слишком много вопросов! — воскликнула Фензиле, метнув на него злобный взгляд.
Сакр аль-Бар пожал плечами и улыбнулся:
— И получаю слишком мало ответов.
Фензиле подбоченилась и пристально посмотрела на корсара. Сквозь чадру он уловил блеск её глаз и про себя проклял покрывало, мешавшее ему видеть выражение её лица, что давало его собеседнице известное преимущество.
— Одним словом, Оливер-рейс, — проговорила она, — продашь ты её за три тысячи филипиков?
— Одним словом — нет, — ответил тот.
— Нет? Даже за три тысячи филипиков?
В голосе Фензиле звучало удивление, и Оливер подумал — искреннее оно или наигранное?
— Даже за тридцать тысяч, — ответил он. — Она моя, и я не уступлю её. А теперь я прошу тебя уйти. Оставаясь здесь, ты навлекаешь беду на нас обоих.
Наступила короткая пауза. За время разговора никто из них не обратил внимания, с каким интересом смотрит на них Розамунда. Ни Оливер, ни Фензиле не подозревали, что, зная французский, она поняла большую часть из того, о чём они говорили на лингва-франка.
Сицилийка почти вплотную подошла к корсару.
— Так значит, ты не уступишь её? — Оливер мог поклясться, что она усмехнулась под чадрой. — Не будь таким самонадеянным, друг мой. Тебе придётся уступить её — если не мне, так Асаду. Скоро он придёт за ней собственной персоной.
— Асад? — вздрогнув, воскликнул Сакр аль-Бар.
— Асад ад-Дин, — повторила Фензиле и вновь принялась за уговоры: — Послушай! Не лучше ли заключить выгодную сделку со мной, чем весьма сомнительную с Асадом?
Сакр аль-Бар покачал головой и приосанился.
— Я не намерен вступать ни в какие сделки ни с ним, ни с тобой. Невольница не продаётся.
— Ты посмеешь перечить паше? Говорю тебе: он заберёт её.
— Теперь я всё понял. — Сакр аль-Бар прищурился. — Тебе недостаёт хитрости, о Фензиле. Твой каприз — желание приобрести эту невольницу — рождён страхом, как бы она не попала к Асаду. Ты сознаёшь, что прелести твои увядают, и боишься, что такая красавица заставит пашу окончательно лишить тебя своей благосклонности. Ведь так?
По лицу Фензиле Сакр аль-Бар не мог увидеть, какое впечатление произвёл на неё этот выпад, зато заметил, как по её закутанной в покрывало фигуре пробежала дрожь, и в её ответе уловил гневные ноты:
— А если и так, какое отношение это имеет к тебе?
— Быть может — никакого, а возможно — и самое прямое, — задумчиво ответил он.
— Отчасти ты прав, — быстро подхватила Фензиле. — Разве не была я всегда твоим другом? Разве не расхваливала твою доблесть моему господину и не радела, как истинный друг, о твоём возвышении, о Сакр аль-Бар?
Корсар откровенно рассмеялся.
— Неужели?
— Смейся сколько угодно, но это правда, — настаивала Фензиле. — Потеряв меня, ты потеряешь самого ценного союзника, ту, кто пользуется благосклонностью и доверием Асада. Если другая займёт моё место, она отравит душу Асада ложью и настроит его против тебя. Едва ли франкская девушка, которую ты увёз силой, полюбит тебя.
— Пусть это тебя не тревожит, — беззаботно ответил Сакр аль-Бар, в мыслях тщетно пытаясь разгадать её намерения. — Моя невольница не займёт твоё место подле Асада.
— Глупец! Продаётся она или нет, Асад всё равно отберёт её у тебя. Сакр аль-Бар подбоченился и, склонив голову набок, сверху вниз посмотрел на Фензиле.
— Если он может увести её от меня, то отобрать её у тебя ему ещё проще. Ты, конечно, уже всё обдумала и нашла какой-нибудь коварный сицилийский способ избежать этого. Но расплата… Подумала ли ты о ней? Что скажет тебе Асад, когда узнает, что ты обвела его вокруг пальца?
— Какое мне дело до этого? — с неожиданной яростью воскликнула Фензиле, сопровождая свои слова нетерпеливым жестом. — К тому времени она будет с камнем на шее лежать на дне бухты. Возможно, он велит высечь меня. Наверняка велит. Но на том всё и кончится. Я понадоблюсь, чтобы утешить его, и снова всё будет хорошо.
Итак, Сакр аль-Бар добился своего. Наконец-то он до последней капли выведал у Фензиле всё, что его интересовало. Действительно, ей недоставало хитрости. Намерения Фензиле были столь прозрачны и очевидны, что только глупец не смог бы разгадать их. Корсар брезгливо отвернулся от сицилийки.
— Ступай с миром, о Фензиле. Я не уступлю свою невольницу ни Асаду, ни шайтану — никому.
По его тону было ясно, что разговор окончен, и Фензиле наконец сдалась. Тем не менее по быстроте её ответа Сакр аль-Бар вполне мог заподозрить, что он заранее подготовлен.
— Так значит, ты действительно намерен жениться на ней? — В голосе Фензиле звучали ненависть и простодушие. — Тогда поспеши. Брачный союз — единственная преграда, которую Асад не опрокинет. Он благочестив и, глубоко чтя закон Пророка, уважает брачные узы. Но знай: ничто другое его не остановит.
Несмотря на наигранные искренность и простодушие Фензиле — а возможно, именно благодаря им, — корсар, как в открытой книге, читал мысли сицилийки. То, что её лицо сокрыто чадрой, уже не имело значения. Теперь пришёл его черёд задать коварный вопрос.
— И, таким образом, ты выиграешь не меньше меня. Ведь так?
— Да, не меньше, — призналась Фензиле.
— Тебе следовало бы сказать «больше», — возразил Сакр аль-Бар. — Я сказал, что тебе недостаёт хитрости. Клянусь Кораном, я солгал. Ты хитра, как змий-искуситель. Но я прекрасно вижу, чего ты добиваешься. Если я последую твоему совету, то ты одним выстрелом убьёшь двух зайцев. Во-первых, я лишу Асада возможности получить франкскую девушку; во-вторых, поссорюсь с ним — и тем самым удовлетворю твои заветные желания.
— Ты несправедлив ко мне. — Фензиле притворилась обиженной. — Я всегда была твоим другом. Я… — Она вдруг замолчала и прислушалась.
Тишину ночи нарушили крики, доносившиеся со стороны Баб аль-Оуба. Фензиле стремительно подбежала к парапету, откуда были видны ворота, и перегнулась через него.
— Смотри! Смотри! — крикнула она дрожащим от страха голосом. — Это он, Асад ад-Дин.
Сакр аль-Бар шагнул к парапету и в ярком свете факелов увидел вооружённый отряд, входивший через сводчатые ворота во двор.
— Похоже, на сей раз ты против своего обыкновения сказала правду, о Фензиле.
Они стояли совсем рядом, и корсару показалось, что глаза Фензиле злобно сверкнули под чадрой.
— Сейчас у тебя не останется ни малейшего сомнения в этом, — холодно заметила она. И тут же поспешно спросила: — Но что будет со мной? Паша не должен застать меня здесь. Он меня убьёт.
— Несомненно, — согласился Сакр аль-Бар. — Но кто узнает тебя в таком виде? Уходи, пока он не поднялся сюда. Спрячься во дворе и дождись, пока он пройдёт. Ты пришла одна?
— Неужели я стала бы сообщать хоть одной живой душе, что отправляюсь к тебе? — ответила она, приведя корсара в восхищение силой своего сицилийского характера, который не сломили долгие годы, проведённые в гареме паши.
Она стремительно направилась к двери, но задержалась у самого порога.
— Так ты не уступишь её? Ты не?..
— Будь спокойна, — твёрдо ответил корсар, и удовлетворённая Фензиле скрылась.
Сакр аль-Бар стоял, погружённый в невесёлые мысли. Он вновь взвешивал каждое слово Фензиле и думал, как отказать паше, если цель его прихода действительно состоит в том, о чём предупредила сицилийка.
Сакр аль-Бар молча ждал, когда Али или кто-нибудь другой принесёт ему приказ предстать перед пашой. Однако едва Али успел доложить о приходе Асада, как тот сразу же появился на террасе. Горя нетерпением, он потребовал немедленно проводить себя к Сакр аль-Бару.
— Мир Пророка да пребудет с тобой, о сын мой! — приветствовал паша своего любимца.
— Да пребудет он и с тобой, о господин мой. — Корсар склонился в поклоне. — Какая честь дому моему!
И он жестом приказал Али уйти.
— Я пришёл к тебе как проситель, — сказал Асад, подходя ближе.
— Проситель? Ты? Это лишнее, господин мой. Разве мои желания — не эхо твоих желаний?
Паша жадно оглядывался по сторонам, и, когда увидел Розамунду, в его глазах зажёгся огонь.
— Словно влюблённый юнец, я поспешил к тебе, сгорая нетерпением увидеть ту, кого ищу, — франкскую жемчужину, пленницу с лицом пери[32], привезённую тобой из последнего набега. Когда эта свинья Тсамани вернулся с базара, меня не было в Касбе. Узнав, что он не исполнил мой приказ и не купил её, я едва не зарыдал от горя. Сперва я боялся, что девушку купил и увёз какой-нибудь купец из Суса, но, узнав, что — хвала Аллаху! — она у тебя, я успокоился. Ведь ты, сын мой, уступишь её мне.
В голосе паши звучала уверенность, и Оливер не сразу подыскал слова, чтобы рассеять иллюзии Асада. Несколько мгновений он стоял в нерешительности.
— Я вознагражу тебя за потерю, — поспешно добавил Асад. — Ты получишь свои тысячу шестьсот филипиков и ещё пятьсот в придачу. Скажи, что ты согласен. Видишь, я горю от нетерпения.
Сакр аль-Бар мрачно улыбнулся.
— Когда речь идёт об этой женщине, господин мой, подобное нетерпение мне знакомо, — не спеша ответил он. — Пять долгих лет оно сжигало меня. Чтобы унять огонь, я отправился на захваченном мной испанском судне в далёкое и опасное путешествие в Англию. Ты не знал об этом, о Асад, иначе бы ты не…
— Ну, — прервал его Асад. — Ты — прирождённый торгаш, Сакр аль-Бар. В хитроумии тебе нет равных. Хорошо, называй свою цену, наживайся на моём нетерпении, и покончим с этим.
— Господин мой, — спокойно возразил корсар, — здесь дело не в наживе. Моя пленница не продаётся.
Паша прищурился и молча взглянул на Сакр аль-Бара. На его лице проступила краска гнева.
— Не… не продаётся? — слегка запинаясь от изумления, проговорил он.
— Нет. Даже если бы ты предложил за неё все свои владения, — прозвучал торжественный ответ. — Проси всё, чего пожелаешь, только не её. — Голос корсара стал мягче, и в нём зазвучала мольба. — Я всё с радостью положу к твоим ногам в доказательство моей преданности и любви к тебе.
— Но мне ничего другого не надо, — раздражённо ответил Асад. — Мне нужна только она.
— В таком случае, — сказал Оливер, — я взываю к твоему милосердию и умоляю тебя обратить взор в другую сторону.
Асад нахмурился.
— Ты мне отказываешь? — гневно спросил он.
— Увы, — ответил Сакр аль-Бар.
Наступило молчание. Лицо Асада становилось всё более грозным, в глазах, обращённых на корсара, вспыхивали свирепые огоньки.
— Понятно, — наконец произнёс он.
Резкий контраст между спокойным тоном и разъярённым видом паши не предвещал ничего хорошего.
— Понятно. Кажется, Фензиле была права более, чем я думал. Ну что ж! — Он помолчал, исподлобья глядя на Оливера. — Вспомни, Сакр аль-Бар, — голос паши дрожал от сдерживаемого гнева, — вспомни, кто ты, кем я тебя сделал. Вспомни о благодеяниях, которыми осыпала тебя эта рука. Ты — самый близкий мне человек, мой кайя, а со временем можешь достичь ещё большего. Кроме меня, в Алжире нет никого выше тебя. Так неужели ты настолько неблагодарен, что откажешь мне в первой и единственной моей просьбе? Воистину, справедливо начертано: «Неблагодарен человек!»
— Если бы ты знал, — начал Сакр аль-Бар, — что значит для меня эта женщина…
— Не знаю и не желаю знать, — прервал его Асад. — Чем бы она ни была для тебя, всё это ничто в сравнении с моей волей.
Вдруг он смирил свой гнев и положил руку на могучее плечо Сакр аль-Бара.
— Послушай, сын мой, из любви к тебе я буду великодушен и забуду о твоём отказе.
— Будь великодушен, о господин мой, и забудь о своей просьбе.
— Ты по-прежнему отказываешь мне? — Смягчившийся было голос паши вновь звучал резко и грозно. — Как я извлёк тебя из грязи, так одним словом могу вновь ввергнуть в неё. Как разбил цепи, которыми ты был прикован к веслу, так снова могу заковать тебя в них.
— Я знаю, что всё в твоей власти, — согласился Сакр аль-Бар. — Но если я не уступаю ту, что вдвойне принадлежит мне — по праву пленения и по праву покупки, — ты можешь судить, как вески на то причины. Будь же милостив, Асад…
— Неужели я должен забрать её силой? — проревел паша.
Сакр аль-Бар высоко поднял голову, его могучие мускулы напряглись.
— Пока я жив, тебе это не удастся, — ответил он.
— Неверный, мятежный пёс! Ты смеешь противостоять мне… мне?!
— Молю тебя, будь милосерд и не вынуждай твоего слугу поступать недостойно.
Асад усмехнулся.
— Это твоё последнее слово? — грозно спросил он.
— Во всём остальном я — твой верный раб, о Асад.
Какое-то время паша злобно глядел на корсара, затем не спеша направился к двери, как человек, принявший решение. На пороге он остановился.
— Жди! — грозно приказал он и вышел.
Сакр аль-Бар долго смотрел ему вслед, потом пожал плечами и повернулся к Розамунде. В её глазах было какое-то непонятное выражение, которое заставило его отвернуться. Если раньше раскаяние лишь мимолётно посещало его, то теперь оно захлестнуло всё его существо. Ужас и отчаяние охватили Оливера от сознания непоправимости содеянного. Он обманулся в своих чувствах к Розамунде: он не только не ненавидел её, но любил со всем пылом прежней страсти. Если бы он ненавидел её, то от мысли, что она будет принадлежать Асаду, испытал бы злобную радость, а не эти адские муки.
Спокойный голос Розамунды прервал размышления Оливера:
— Почему вы отказали ему?
Оливер быстро обернулся.
— Вы всё поняли? — спросил он.
— Я поняла достаточно. Лингва-франка не очень отличается от французского, — ответила Розамунда и повторила свой вопрос: — Почему вы отказали ему?
— И вы ещё спрашиваете?
— Вы правы, — с горечью проговорила она, — вряд ли это необходимо. И всё же — неужели жажда мщения так велика, что вы готовы скорее пожертвовать собственной головой, чем уступить хоть на йоту?
Лицо корсара помрачнело.
— Конечно, — усмехнулся он, — как ещё вы могли истолковать мой отказ!
— Вы ошибаетесь. Я спрашиваю именно потому, что сомневаюсь.
— Понимаете ли вы, что значит стать добычей Асад ад-Дина?
Розамунда пожала плечами и, не глядя на него, спокойно ответила:
— Неужели это страшнее, чем стать добычей Оливера-рейса, Сакр аль-Бара или как вас там ещё называют!
— Если вы скажете, что вам всё равно, то я больше не стану противиться паше, — холодно проговорил Оливер. — Можете отправляться к нему. Я отказал ему — что, возможно, и глупо — отнюдь не из желания отомстить вам. Просто сама эта мысль привела меня в ужас.
— В таком случае, подумав о себе, вы тоже должны прийти в ужас, — заметила Розамунда.
— Возможно, — едва слышно проговорил Оливер.
Розамунда вздрогнула и хотела что-то сказать, но он взволнованно продолжал:
— О Боже! Чтобы я понял всю низость своего поступка, понадобилось вмешательство Асада! Мы преследуем разные цели. Я хотел наказать вас, а он… Боже мой…
Оливер застонал.
Розамунда медленно поднялась с дивана, но корсар был слишком взволнован и не заметил этого. Вдруг поглотивший его мрак осветил луч надежды: он вспомнил слова Фензиле о той преграде, которую Асад не осмелится преступить из благочестия.
— Есть один выход! — воскликнул Оливер. — Только изобретательность коварной сицилийки могла подсказать его! — Оливер было заколебался, но собрался с духом и коротко закончил: — Вы должны выйти за меня замуж.
Розамунда отшатнулась, как от удара. У неё возникло мгновенное подозрение, которое тут же превратилось в уверенность, что внезапное раскаяние Оливера — просто уловка.
— Замуж… за вас! — повторила она.
— Да, — подтвердил Оливер и принялся объяснять ей, что, только став его женой, она будет неприкосновенна для правоверных мусульман: из опасения нарушить закон Пророка никто и пальцем не посмеет коснуться её, и прежде всего — благочестивый паша. — Только так, — закончил он, — я смогу избавить вас от его преследований.
— Даже в моём ужасном положении этот выход слишком ужасен, — презрительно заявила она.
— А я говорю: вы должны, — настаивал он. — Иначе вас сегодня же доставят в гарем Асада, и не как жену, а как рабыню. Ради собственного блага вы должны верить мне, должны!
— Верить вам! — Розамунда язвительно рассмеялась. — Вам! Вероотступнику, нет, хуже, чем вероотступнику!
Оливер сдержался. Только соблюдая полное спокойствие, он мог надеяться убедить её с помощью логических доводов.
— Вы слишком безжалостны, — с упрёком сказал он. — Вы судите меня, забывая, что в моих страданиях есть и ваша вина. Ведь меня предали именно тот мужчина и та женщина, которых я любил больше всех на свете. Я утратил веру в людей и в Бога. Я стал мусульманином, отступником и корсаром лишь потому, что это был единственный способ избавиться от невыносимых мучений. — Он грустно посмотрел на Розамунду. — Неужели всё это нисколько не извиняет меня в ваших глазах?
Слова Оливера не оставили Розамунду равнодушной. В её ответе сквозила враждебность, но уже не было презрения. Его сменила печаль.
— Никакие лишения не могут оправдать вас в том, что вы опозорили честь дворянина и запятнали мужское достоинство, преследуя беззащитную женщину. Как бы то ни было, вы слишком низко пали, сэр, чтобы я сочла возможным доверять вам.
Оливер опустил голову. Он более чем заслужил это обвинение и чувствовал, что ему нечего возразить.
— Вы правы, — вздохнул он. — Но не ради меня я умоляю вас довериться мне, а ради вас самой.
Под влиянием внезапного порыва Оливер вытащил из ножен тяжёлый кинжал и подал его Розамунде.
— Если вам необходимо доказательство моей искренности, возьмите мой кинжал, которым вы пытались лишить себя жизни. Как только вам покажется, что я изменил данному слову, воспользуйтесь им против меня или против себя.
Удивлённо посмотрев на Оливера, Розамунда приняла от него кинжал.
— А вы не боитесь, — спросила она, — что я сейчас же воспользуюсь им и разом всё покончу?
— О нет, я верю вам, — ответил он. — И вы можете отплатить мне тем же. Более того, я дал вам оружие на самый крайний случай. Если придётся выбирать между смертью и Асадом, будет лучше, если вы предпочтёте смерть. Но позвольте заметить, что пока есть возможность жить, выбирать смерть было бы глупо.
— Возможность? — В голосе Розамунды послышалось презрение. — Возможность жить с вами?
— Нет, — твёрдо ответил Оливер. — Если вы доверитесь мне, то, клянусь, я постараюсь исправить причинённое мною зло. Слушайте. На рассвете мой галеас выходит в море. Я незаметно доставлю вас на борт и найду способ высадить в какой-нибудь христианской стране — Италии или Франции, — оттуда вы сможете вернуться домой.
— А тем временем, — напомнила Розамунда, — я стану вашей женой.
Оливер улыбнулся.
— Вы всё ещё боитесь западни. Христиан мусульманский брак ни к чему не обязывает. Я же не буду настаивать на своих правах. Наш брак — предлог, чтобы оградить вас от посягательств, пока вы находитесь здесь.
— Но как могу я положиться на ваше слово?
— Как? — Оливер растерялся. — У вас есть кинжал.
Розамунда задумчиво взглянула на сверкающий клинок.
— А наш брак? — спросила она. — Каким образом он свершится?
Оливер объяснил, что по мусульманскому закону надо в присутствии свидетелей объявить о браке кади[33] или тому, кто стоит выше него. Не успел он закончить, как внизу послышались голоса и замелькал свет факелов.
— Это Асад со своим отрядом! — воскликнул он срывающимся голосом. — Итак, вы согласны?
— А кади? — спросила Розамунда, из чего Оливер заключил, что она приняла его предложение.
— Я ведь говорил о кади или о том, кто выше его. Сам Асад будет нашим священником, а его стража — свидетелями.
— А если он откажется? Он обязательно откажется! — воскликнула Розамунда и в волнении сжала руки.
— Я и спрашивать его не стану. Поймаю врасплох.
— Но ведь… это разозлит его. Он непременно догадается, что его провели, и отомстит вам.
— Я уже думал об этом, но другого выхода нет. Если мы проиграем, то…
— У меня есть кинжал, — бесстрашно заявила Розамунда.
— Ну а для меня остаётся верёвка или сабля, — добавил Оливер. — Возьмите себя в руки. Они идут.
Дверь распахнулась, и на террасу вбежал испуганный Али.
— Господин мой, господин мой! Асад вернулся с целым отрядом воинов!
— Ничего страшного, — спокойно ответил Сакр аль-Бар, — Всё будет хорошо.
Торопясь проучить своего взбунтовавшегося лейтенанта, паша взбежал по лестнице и ворвался на террасу. За ним следовала дюжина янычар в чёрных одеяниях. Их обнажённые сабли в свете факелов отбрасывали кроваво-красные блики.
Паша резко остановился перед Сакр аль-Баром, величественно скрестив руки на груди.
— Я вернулся, — произнёс он, — применить силу там, где бессильна доброта. Но я не перестаю молить Аллаха, чтобы он осветил светом мудрости твой помрачённый рассудок.
— И Аллах услышал твои молитвы, господин мой, — сказал Сакр аль-Бар.
— Хвала Всемудрому! — радостно воскликнул Асад. — Где девушка? — И он протянул руку.
Оливер подошёл к Розамунде, взял её за руку, словно собираясь подвести к паше, и произнёс роковые для Асада слова:
— Во имя Аллаха и пред его всевидящим оком, пред тобой, Асад ад-Дин, в присутствии свидетелей я беру эту женщину в жёны, блюдя милостивый закон Пророка всемудрого и милосердного Аллаха.
Сакр аль-Бар замолк. Обряд свершился, прежде чем Асад успел догадаться о намерениях корсара. В смятении паша что-то прохрипел, его лицо побагровело, в глазах сверкнули молнии.
Ничуть не испуганный царственным гневом своего господина Сакр аль-Бар спокойно снял с плеч Розамунды шарф и набросил его ей на голову, скрыв её лицо от посторонних взглядов.
— Да иссохнет рука того, кто, презрев святой закон владыки нашего Мухаммеда, посмеет открыть лицо этой женщины. Да благословит Аллах этот союз и низвергнет в геенну всякого, кто попытается расторгнуть узы, скреплённые пред его всевидящим оком.
Слова корсара прозвучали веско и многозначительно. Слишком многозначительно для Асад ад-Дина. Янычары за спиной паши, словно борзые на сворке, с нетерпением ожидали приказаний. Но Асад молчал. Он стоял, тяжело дыша и слегка пошатываясь. Его лицо то бледнело, то заливалось краской, выдавая душевную бурю, борьбу гнева и досады с искренним и глубоким благочестием. Паша не знал, какому из этих чувств отдать предпочтение, а Сакр аль-Бар решил помочь благочестию.
— Теперь, о могущественный Асад, ты понимаешь, почему я не согласился уступить тебе свою пленницу. Ты сам часто и, конечно же, справедливо упрекал меня за безбрачие, напоминал, что оно неугодно Аллаху и недостойно истинного мусульманина. Наконец Пророк в милости своей послал мне девушку, которую я смог взять в жёны.
Асад опустил голову.
— Что написано в Книге Судеб, то написано, — сказал он тоном человека, который старается сам себя убедить. Затем воздел руки к небу и объявил: — Аллах велик! Да исполнится воля его!
— Аминь, — торжественно произнёс Сакр аль-Бар и в душе вознёс страстную благодарственную молитву своему собственному давно забытому богу.
Паша помедлил, словно желая что-то сказать, затем повернулся спиной к корсару и махнул рукой янычарам.
— Ступайте, — отрывисто приказал он и следом за ними вышел на лестницу.
Фензиле ещё не успела отдышаться от быстрой ходьбы, когда, стоя рядом с Марзаком у забранного решёткой окна, увидела, как разгневанный Асад возвращается после первого посещения Сакр аль-Бара.
Она слышала, как паша громовым голосом позвал начальника охраны Абдула Мохтара, видела, как отряд его янычар собирается во дворе, освещённом белым сиянием полной луны и красноватым светом факелов. Когда янычары под предводительством самого Асада покинули двор, Фензиле не знала — плакать или смеяться, горевать или радоваться.
— Свершилось! — крикнул Марзак, вне себя от радости. — Франкский пёс дал отпор паше и погубил себя. Этой ночью с Сакр аль-Баром будет покончено. Хвала Аллаху!
Фензиле не разделяла восторга сына. Разумеется, Сакр аль-Бар должен пасть, и пасть от меча, ею же отточенного. Но уверена ли она, что сразивший его меч не отскочит и не ранит её самое? Вот вопрос, на который она пыталась найти ответ. При всём стремлении ускорить погибель корсара, Фензиле тщательно взвесила все возможные последствия этого события. Она не упустила и того обстоятельства, что неизбежным результатом падения Сакр аль-Бара будет приобретение Асадом франкской невольницы. Но она была готова заплатить любую цену, лишь бы раз и навсегда устранить соперника Марзака, что, в сущности, говорило о её способности к материнскому самопожертвованию. Теперь же она утешала себя тем, что с падением Сакр аль-Бара ни она сама, ни Марзак не будут больше нуждаться в особом влиянии на пашу и смогут не бояться появления в его гареме молодой жены. Одной рукой не сорвать всех плодов с древа желаний, и, радуясь исполнению одного, приходится оплакивать утрату остальных. Тем не менее в самом главном она выиграла.
Предаваясь этим мыслям, Фензиле ожидала возвращения Асада, почти не обращая внимания на шумную радость и самовлюблённую болтовню своего отпрыска, которого отнюдь не интересовало, какой ценой матери удалось убрать с его дороги ненавистного соперника. Всё случившееся сулило ему только выгоду.
Но вот Асад вернулся. Они увидели, как в ворота прошли янычары и, сбив шаг, выстроились во дворе. За янычарами медленно шёл паша. Казалось, он с трудом переставлял ноги; его голова была опущена на грудь, руки заложены за спину. Мать и сын ожидали, что следом за пашой появятся невольники, ведущие или несущие на руках франкскую пленницу. Но тщетно. Заинтригованные Фензиле и Марзак обменялись тревожными взглядами.
Они услышали, как Асад отпустил своих спутников, как с лязгом закрылись ворота; увидели, как паша, сгорбившись, прошёл через залитый луною двор.
Что случилось? Уж не убил ли он обоих? Может быть, девушка сопротивлялась и, потеряв терпение, Асад прикончил её в приступе гнева? Задавая себе эти вопросы, Фензиле нисколько не сомневалась, что Сакр аль-Бар убит. И всё же её не покидало мучительное беспокойство. Наконец она призвала Аюба и отправила его к Абдулу Мохтару — разузнать, что произошло в доме Сакр аль-Бара. Евнух с радостью отправился исполнять приказание госпожи, надеясь, что её догадки подтвердятся. Вернулся он разочарованным, и его рассказ поверг в смятение Фензиле и Марзака.
Однако Фензиле быстро оправилась. В конце концов, всё к лучшему. Явное раздражение Асада легко превратить в негодование, а затем и в гнев, пламя которого испепелит Сакр аль-Бара. Таким образом, она достигнет желанной цели, не рискуя местом рядом с пашой; ведь после всего случившегося нечего и думать, что Асад введёт франкскую девушку в свой гарем. Одно то, что она разгуливала перед правоверными с открытым лицом, будет непреодолимым препятствием. И уж совершенно невероятно, что ради минутного увлечения паша поступится чувством собственного достоинства и приблизит к себе женщину, которая была женой его слуги. Фензиле знала, как действовать дальше. Чрезмерное благочестие паши позволило Сакр аль-Бару не подчиниться. Советуя корсару жениться на пленнице, Фензиле и не предполагала, насколько выгодным это окажется для неё самой. Теперь, чтобы довести дело до конца, надо вновь сыграть на благочестии Асада.
Накинув лёгкое шёлковое покрывало, Фензиле выскользнула из комнаты и спустилась во двор, напоённый благоуханием летней ночи. Паша сидел на диване под навесом; она подсела к нему с грацией ластящейся к хозяину кошки и склонила голову на его плечо. Погружённый в глубокую задумчивость, Асад не сразу заметил её.
— О, господин души моей, — пролепетала она, — ты предаёшься скорби?
В ласковых переливах её голоса звучали нежность и томная услада. Паша вздрогнул, и Фензиле заметила, как блеснули его глаза.
— Кто тебе сказал? — подозрительно спросил он.
— Моё сердце, — ответила она голосом мелодичным, как виола. — Неужели скорбь, которая гнетёт твоё сердце, может не отозваться в моём? Разве могу я быть счастливой, когда грусть туманит твой взор? Сердце подсказало мне, что ты удручён, что нуждаешься во мне, и я поспешила сюда разделить твоё горе или принять его на себя.
И её пальцы сплелись на плече Асада.
Паша взглянул на Фензиле, и лицо его смягчилось. Он действительно нуждался в утешении, и присутствие Фензиле никогда ещё не было столь желанно для него, как в ту минуту.
С неподражаемым искусством Фензиле выведала у паши всё, что её интересовало, после чего дала волю негодованию.
— Собака! — воскликнула она. — Неблагодарный, вероломный пёс! Разве я не предостерегала тебя, о свет моих бедных очей! Но ты лишь бранился в ответ. Теперь ты наконец узнал этого негодяя, и он больше не будет досаждать тебе. Ты должен отречься от Сакр аль-Бара и вновь ввергнуть его в ту грязь, из которой его извлекло твоё великодушие.
Асад не отвечал. Он сидел, с унылым видом глядя перед собой. Наконец он устало вздохнул. Асад был справедлив и обладал совестью — качеством весьма странным и обременительным для повелителя корсаров.
— Случившееся не даёт мне права прогнать от себя самого доблестного воина ислама, — задумчиво проговорил он. — Долг перед Аллахом запрещает мне это.
— Но ведь долг перед тобой не помешал Сакр аль-Бару противиться твоим желаниям, — осторожно напомнила Фензиле.
— Да, моим желаниям, — возразил паша. Голос его дрожал от волнения, но он справился с ним и спокойно продолжал: — Неужели я позволю самолюбию возобладать над долгом перед истинной верой? Неужели спор из-за юной невольницы заставит меня пожертвовать храбрейшим воином ислама, надёжнейшим оплотом закона Пророка? Неужели я призову на свою голову месть Единого, уничтожив того, кто по праву считается бичом неверных, лишь затем, чтобы дать волю гневу и отомстить человеку, помешавшему исполнению моей ничтожной прихоти?
— Так ты по-прежнему говоришь, что Сакр аль-Бар — оплот закона Пророка?
— Это говорю не я, а его деяния, — угрюмо ответил Асад.
— Одно из них мне известно, и уж его-то никогда бы не совершил настоящий мусульманин. Если нужно доказательство его презрения к законам Пророка, то он сам недавно представил его, взяв в жёны христианку. Разве не написано в Книге Книг: «Не бери в жёны идолопоклонниц»? Разве не нарушил Сакр аль-Бар закон Пророка, оскорбив и Аллаха, и тебя, о фонтан моей души?
Асад нахмурился: Фензиле права. Но из чувства справедливости он всё же попытался защитить корсара, а может быть, продолжал разговор с целью окончательно убедиться в обоснованности обвинения, выдвинутого против него.
— Он мог согрешить по неведению, — предположил Асад, приведя Фензиле в восторг.
— Воистину, ты — фонтан милосердия и снисходительности, о отец Марзака! Ты, как всегда, прав. Конечно же, он согрешил по неведению, но мыслимо ли такое неведение для доброго мусульманина, достойного называться оплотом святого закона Пророка?
Коварный выпад сицилийки пронзил панцирь совести, оказавшийся более уязвимым, чем полагал Асад. Он глубоко задумался, уставясь в дальний конец двора. Неожиданно паша вскочил.
— Клянусь Аллахом, ты права, — громко сказал он. — Не подчинившись моей воле и взяв франкскую девушку в жёны, он согрешил по доброй воле.
Фензиле соскользнула с дивана, опустилась перед Асадом на колени, нежно обвилась руками вокруг его пояса и заглянула ему в лицо.
— Ты, как всегда, милостив и осторожен в суждениях. Разве это единственная его вина, о Асад?
— Единственная? — Асад взглянул на Фензиле. — А что ещё?
— Ах, если бы ты был прав! Но твоя ангельская доброта ослепляет тебя, и ты многого не видишь. Деяние Сакр аль-Бара куда более преступно. Он не только не задумался о том, сколь велик его грех перед законом, но в своих низких целях осквернил его и надругался над ним.
— Но как? — нетерпеливо спросил Асад.
— Он воспользовался законом как обыкновенным прикрытием. Сакр аль-Бар взял эту девушку в жёны только потому, что не хотел уступить её тебе. Он прекрасно знал, что ты, лев и защитник веры, послушно склонишься перед записанным в Книге Судеб.
— Хвала тому, кто в неизречённой мудрости своей послал мне силы не запятнать себя недостойным деянием! — громко воскликнул Асад. — Я мог бы умертвить его и расторгнуть нечестивые узы, но покорился предначертанному.
— На небесах ангелы ликуют от твоего долготерпения и снисходительности, на земле же нашёлся низкий человек, употребивший во зло твою несравненную доброту и благочестие.
Паша освободился от объятий Фензиле и принялся ходить по двору. Сицилийка, приняв исполненную невыразимой грации позу, прилегла на подушки, ожидая, когда яд её речей свершит своё коварное дело. Сквозь тонкое покрывало, которым Фензиле благоразумно закрыла лицо, её горящие глаза внимательно следили за Асадом.
Она видела, как он остановился и воздел руки вверх, словно обращаясь к небесам, и о чём-то вопрошая звёзды, мерцавшие в широком нимбе полной луны.
Наконец Асад медленно направился к навесу. Он всё ещё колебался, С одной стороны, в словах Фензиле была доля истины, но с другой — он знал о ненависти сицилийки к Сакр аль-Бару, знал, что она не упустит возможности представить любой поступок корсара в самом неблагоприятном свете. Асад не доверял ни её доводам, ни самому себе, отчего мысли его пребывали в полнейшем беспорядке.
— Довольно, — резко сказал он. — Я молю Аллаха послать мне совет этой ночью.
Объявив о своём решении, Асад прошествовал мимо дивана, поднялся по лестнице и вошёл в дом. Фензиле последовала за ним. Всю ночь она пролежала в ногах у своего господина, чтобы с первым лучом рассвета упрочить достигнутое и хоть немного приблизиться к цели, до которой, по её опасениям, было ещё далеко. Сон не шёл к Фензиле; с широко раскрытыми глазами лежала она рядом с крепко спящим Асадом, внимательно вслушиваясь в тишину ночи.
Едва раздался голос муэдзина, Асад, повинуясь призыву, вскочил с ложа; и не успел лёгкий предрассветный ветерок унести последнее слово молитвы, как он был на ногах. Паша хлопнул в ладоши, призывая невольников, отдал им несколько распоряжений, из которых Фензиле заключила, что он намерен немедленно отправиться в гавань.
— Надеюсь, Аллах вдохновил тебя, о господин мой! — воскликнула она и тут же спросила: — Каково же твоё решение?
— Я иду искать знамения, — ответил Асад и вышел, оставив сицилийку в крайнем волнении и тревоге.
Фензиле послала за Марзаком и, когда тот явился, велела ему отправляться за отцом, на ходу давая юноше последние наставления.
— Теперь твоя судьба в твоих руках, — предупредила она, — смотри, не упусти её.
Когда Марзак сошёл вниз, его отец садился на белого мула. Рядом с пашой стояли визирь Тсамани, Бискайн и несколько лейтенантов. Марзак попросил у отца разрешения отправиться вместе с ним. Паша небрежно кивнул в знак согласия, и они двинулись со двора. Марзак шёл у стремени Асада. Некоторое время отец и сын молчали. Марзак заговорил первым:
— Молю тебя, о отец мой, отстрани вероломного Сакр аль-Бара от командования походом.
Асад хмуро покосился на сына.
— Галеас должен немедленно выйти в море, если мы хотим перехватить испанское судно, — ответил он. — Если его поведёт не Сакр аль-Бар, то кто же, клянусь бородой Пророка?
— Испытай меня, о отец! — с жаром воскликнул Марзак.
Старик невесело улыбнулся.
— Ты так устал от жизни, что готов идти навстречу смерти и в придачу погубить мой галеас?
— Ты более чем несправедлив, о отец мой, — обиделся Марзак.
— Зато более чем добр, о сын мой, — возразил Асад, и до самого мола ни один из них не произнёс ни слова.
У берега стоял на якоре великолепный галеас. Судно готовилось к отплытию, и на его борту царила невообразимая суматоха. По сходням сновали носильщики, перетаскивая на борт бочки с водой, корзины с провизией, бочонки с порохом и другие необходимые в плавании грузы. Когда паша и его спутники подошли к сходням, по ним спускались четверо негров. Они шли медленно, слегка пошатываясь под тяжестью огромной корзины из пальмовых листьев.
На юте стояли Сакр аль-Бар, Османи, Али, Джаспер-рейс и несколько офицеров. Между скамьями гребцов расхаживали два боцмана-отступника — француз Ларок и итальянец Виджителло, которые уже два года были неизменными участниками походов Сакр аль-Бара. Ларок наблюдал за погрузкой и зычным голосом командовал, где поставить корзины с провизией, где бочки с водой; бочонки с порохом он распорядился поместить у грот-мачты. Виджителло проводил последний досмотр рабов на вёслах.
Когда пальмовую корзину перенесли на судно, Ларок приказал неграм оставить её у грот-мачты. Но здесь вмешался Сакр аль-Бар и велел поднять корзину в каюту на корме.
Как только паша спешился и вместе со своими спутниками остановился у сходней, Марзак вновь стал уговаривать отца принять на себя командование походом, а его взять лейтенантом и преподать ему первые уроки морского дела.
Асад с любопытством посмотрел на сына, но ничего не ответил и ступил на борт галеаса. Марзак и все остальные последовали за ним. Только теперь Сакр аль-Бар заметил пашу и поспешил ему навстречу, чтобы приветствовать его на своём судне. Корсара охватило неожиданное беспокойство, но ни один мускул не дрогнул на его лице, а взгляд был, как всегда надменен и твёрд.
— Да осенит Аллах миром тебя и дом твой, о могущественный Асад. Мы собираемся поднять якорь, и с твоим благословением я выйду в море со спокойной душой.
Асад был удивлён. После вчерашней сцены подобная невозмутимость и выдержка казались невероятными. Объяснить их можно было только тем, что совесть Сакр аль-Бара действительно чиста и ему не в чем упрекнуть себя.
— Мне посоветовали не только благословить это плавание, но и возглавить его, — произнёс паша, внимательно глядя на Сакр аль-Бара.
Глаза корсара блеснули, но других признаков тревоги Асад не заметил.
— Возглавить? — переспросил Сакр аль-Бар. — Тебе?
И он весело рассмеялся.
Этот смех был тактической ошибкой, он только подлил масла в огонь. Асад медленно пошёл по шкафуту и, остановившись у грот-мачты, заглянул в лицо Сакр аль-Бару, который шёл рядом с ним.
— Что насмешило тебя? — резко спросил паша.
— Что? Нелепость этого предложения, — поспешил ответить Сакр аль-Бар. У него не было времени подыскать более дипломатичный ответ.
Лоб Асада прорезала глубокая складка.
— Нелепость? В чём же его нелепость?
Сакр аль-Бар поспешил исправить ошибку:
— В предположении, будто детская забава достойна того, чтобы ты — Лев Веры — тратил на неё силы и выпускал свои смертоносные когти. Чтобы ты — герой сотен славных сражений, в которых принимали участие целые флотилии, — вышел в море ради ничтожной стычки одного галеаса с какой-то испанской галерой! Это было бы недостойно твоего великого имени и унизительно для твоей доблести.
И Сакр аль-Бар махнул рукой, словно не желая больше говорить о пустяках.
Асад не сводил с корсара холодного взгляда, лицо его было непроницаемо, как маска.
— Однако вчера ты думал иначе, — заметил он.
— Иначе, господин мой?
— Ещё вчера не кто иной, как ты, уговаривал меня не только отправиться в плавание, но и возглавить его, — напомнил Асад, чётко выговаривая каждое слово. — Ты сам пробудил во мне воспоминания о тех далёких днях, когда с саблей в руке мы бок о бок сражались с неверными. Кто, как не ты, умолял меня отправиться вместе с тобой? А сейчас… — Асад развёл руками, и его взгляд зажёгся гневом. — Чем вызвана подобная перемена?
Сакр аль-Бар понял, что попался в собственные сети, и ответил не сразу. Он отвёл глаза и увидел красивое раскрасневшееся лицо Марзака, стоявшего рядом с отцом, увидел Бискайна, Тсамани и других спутников паши, в изумлении уставившихся на него; заметил, что слева от него несколько прикованных к скамье гребцов подняли угрюмые, опалённые солнцем лица и с тупым любопытством смотрят в их сторону. Стараясь казаться спокойным, он улыбнулся:
— Пожалуй… Пожалуй, я догадываюсь о причине твоего вчерашнего отказа. А в остальном… я могу лишь повторить то, что уже сказал: дичь недостойна охотника.
Марзак язвительно усмехнулся, как бы намекая, что он всё понял. К тому же он решил — и не без основания, — что своим странным поведением Сакр аль-Бар добился того, чего не сумел бы добиться никакими уговорами. Он явил Асад ад-Дину знамение, которого тот искал. И действительно, именно в эту минуту Асад твёрдо решил возглавить поход.
— Мне ясно, — улыбнулся паша, — что моё присутствие на судне нежелательно. Ну что ж, очень жаль. Я слишком долго пренебрегал отцовскими обязанностями и намерен наконец исправить свою ошибку. В этом плавании, Сакр аль-Бар, мы составим тебе компанию. Командование я беру на себя, а Марзак будет моим учеником.
Сакр аль-Бар больше не возражал. Он поклонился паше и радостно проговорил:
— Хвала Аллаху, подсказавшему тебе такое решение. Благодаря ему я только выигрываю, а значит — не мне и упорствовать, хотя дичь и в самом деле недостойна охотника.
Приняв решение, Асад отвёл Тсамани в сторону и распорядился, как вести дела во время своего отсутствия. Затем он отпустил визиря и, поскольку погрузка судна закончилась, отдал приказ поднять якорь.
Убрали сходни, раздался свисток боцмана, рулевые бросились на корму к огромным кормовым вёслам. Прозвучал второй свисток; Виджителло и двое его помощников с хлыстами из воловьей кожи спустились в проход между скамьями гребцов и велели готовить вёсла.
По третьему свистку Ларока пятьдесят четыре весла погрузились в воду, двести пятьдесят тел, как одно, наклонились вперёд, затем распрямились, и огромный галеас рванулся с места. Над грот-мачтой развевался красный флаг с зелёным полумесяцем, а над запруженным людьми молом и берегом грянул прощальный клич.
В тот день сильный ветер с берега сослужил Лайонелу добрую службу. Иначе карьера молодого человека на поприще галерного раба была бы весьма короткой. Его приковали у самого прохода на первой, ближайшей к шкафуту скамье по правому борту. Как и остальные рабы, он был совершенно голым, если не считать набедренной повязки. Галеас ещё не успел отойти далеко от берега, а плеть боцмана уже обвилась вокруг белых плеч Лайонела. Молодой человек вскрикнул от боли, но никто не обратил на это внимания. Теперь он изо всех сил налегал на весло, и когда они подошли к Пеньону, сердце его бешено колотилось, и он весь обливался потом. К своему ужасу, Лайонел прекрасно понимал, что долго так продолжаться не может, и ясно представлял себе, что его ждёт, когда силы его окончательно иссякнут. Он не был вынослив от природы, а праздная жизнь, естественно, не могла подготовить его к подобному испытанию.
Однако когда они приблизились к Пеньону, тёплый бриз задул в полную силу, и Сакр аль-Бар, который по распоряжению Асада вёл судно, приказал распустить паруса. Ветер надул их, и галеас помчался с удвоенной скоростью. Последовал приказ сушить вёсла, и рабы, возблагодарив небо за передышку, застыли на своих местах.
Нос корабля заканчивался стальным тараном, и у обоих бортов просторной носовой палубы стояло по кулеврине. Здесь собрались корсары; сражение было впереди, и они предавались праздности, прислонясь к фальшборту или сидя небольшими группами, разговаривая и смеясь. Одни чистили оружие, панцири и шлемы, другие латали одежду. Десятка два корсаров пёстрым кольцом окружили высокого смуглого юношу, который, к немалому удовольствию товарищей, пел меланхоличную любовную песню, подыгрывая себе на гимре.
На богато убранной корме была вместительная каюта с двумя сводчатыми входами, завешенными тяжёлыми шёлковыми коврами с изображением зелёного полумесяца на тёмно-красном фоне. Над крышей каюты высились три огромных светильника, каждый из которых заканчивался шаром и полумесяцем. Перед каютой был натянут зелёный навес, затенявший добрую половину кормы. На подушках, разбросанных под навесом, сидели Асад ад-Дин и Марзак; прислонясь к золочёным перилам над скамьями гребцов, отдыхали Бискайн и несколько офицеров, которых паша оставил при себе на время похода.
У левого борта одиноко стоял Сакр аль-Бар в роскошном кафтане и тюрбане из серебряной парчи. Он задумчиво смотрел на тающий вдали Алжир. Город уже казался всего лишь нагромождением белых кубиков, взбирающихся по склону холма, залитого яркими лучами солнца.
Некоторое время Асад из-под нависших бровей молча наблюдал за корсаром, затем окликнул его. Сакр аль-Бар немедленно повиновался и, подойдя к паше, почтительно склонился перед ним.
— Не думай, Сакр аль-Бар, — заговорил паша, — что я держу на тебя обиду за случившееся прошлой ночью и что поэтому я здесь. У меня есть долг, которым я пренебрегал, — долг перед Марзаком, и пусть с опозданием, но я решил исполнить его.
Асад как будто извинялся, и Марзаку, разумеется, не понравились ни слова отца, ни его тон. «Почему, — размышлял он, — этот свирепый старик, заставивший весь христианский мир трепетать при одном звуке своего имени, всегда так мягок и уступчив с этим дюжим надменным отступником?»
Сакр аль-Бар церемонно поклонился.
— Господин мой, — сказал он, — мне не пристало подвергать сомнению твои решения и расспрашивать тебя об их причинах. Мне достаточно знать твои желания. Они — для меня закон.
— Вот как? — ядовито спросил Асад. — Твои поступки едва ли согласуются с такими уверениями. — Паша вздохнул. — Твой брак, лишивший меня франкской невольницы, причинил мне жестокую боль. Но я уважаю его, как и подобает доброму мусульманину, уважаю, несмотря на то, что он незаконен. Но — хватит об этом! Мы снова вышли в море, чтобы сокрушить «Испанца». Так пусть же взаимные обиды и неприязнь не омрачают нашей славной цели.
— Да будет так, господин мой, — покорно согласился Сакр аль-Бар. — Я уже начал бояться…
— Перестань! — прервал его паша. — Ты никогда и ничего не боялся, потому-то я и полюбил тебя, как сына.
Марзака отнюдь не устраивало такое досадное проявление слабости, тем более что за ним могли последовать слова примирения. Прежде чем Сакр аль-Бар успел ответить, юноша вмешался в разговор.
— Как собирается твоя жена коротать время в отсутствие супруга? — коварно спросил он.
— Я слишком мало общался с женщинами, чтобы ответить на твой вопрос.
В ответе корсара Марзаку почудился намёк, он нахмурился, но не отступил.
— Я сочувствую тебе — рабу долга, вынужденному столь скоро бежать её нежных объятий. Где ты поместил её, о капитан?
— А где должен мусульманин поместить свою жену, кроме своего дома, как то предписано Пророком.
Марзак усмехнулся.
— Не скрою, я восхищаюсь, с какой стойкостью ты покинул её.
Асад заметил усмешку сына и вопросительно посмотрел на него.
— Чему же здесь удивляться, если благочестивый мусульманин приносит удовольствия в жертву вере?
Укоризненный тон паши не смутил Марзака. Он грациозно потянулся на подушках и поджал под себя ногу.
— Внешние проявления ещё не доказывают подлинного благочестия, о отец мой, — заметил он.
— Ни слова больше! — громовым голосом объявил паша. — Придержи язык, Марзак, и да пошлёт всемудрый Аллах удачу этому плаванию, да умножит он наши силы для сокрушения неверных — тех, кому не суждено вдохнуть ароматы райских кущей.
— Да будет так, — повторил Сакр аль-Бар, хотя вопросы Марзака несколько насторожили его. Что скрывалось за ними? Праздное желание помучить его и оживить в душе Асада память о Розамунде? Или мальчишка действительно что-нибудь знает?
Вскоре опасения корсара усилились. Когда в полдень того же дня, облокотясь на поручни юта, он лениво наблюдал за раздачей рабам пищи, к нему подошёл Марзак. Несколько минут он стоял рядом с Сакр аль-Баром и смотрел, как Виджителло и его подручные, переходя от скамьи к скамье, выдавали гребцам сухари и сушёные финики и подносили к их губам миски с водой, смешанной с уксусом и несколькими каплями растительного масла. Порции были более чем скудные — на сытый желудок гребцы вяло работают вёслами. Затем, повернувшись к Сакр аль-Бару, Марзак показал на большую корзину из пальмовых листьев, стоявшую под грот-мачтой, у бочонков с порохом.
— По-моему, корзина стоит не на месте, — сказал он. — Не лучше ли снести её в трюм, где она не будет мешать во время сражения?
У Сакр аль-Бара сжалось сердце. Он знал, что Марзак слышал, как он сперва — до того, как Асад объявил о своём намерении участвовать в походе, — распорядился отнести корзину в каюту на корме. Он понимал, что это могло вызвать подозрения, или, скорее, зная о содержимом корзины, опасался подозрения. Как бы то ни было, он обернулся к Марзаку и высокомерно улыбнулся.
— Если я не ошибаюсь, Марзак, ты отправился с нами юнгой?
— Так что из того? — спросил юноша.
— А то, что тебе следовало бы довольствоваться возможностью смотреть и учиться. Чего доброго, ты скоро станешь учить меня бросать абордажные крючья и вести сражение.
Сакр аль-Бар показал на видневшуюся вдали тёмную, подёрнутую дымкой полосу, к которой они быстро приближались.
— Вон там, — сказал он, — Балеарские острова. Мы хорошо идём.
Это замечание преследовало только одну цель: сменить тему разговора, однако сам по себе факт, к которому корсар привлёк внимание Марзака, весьма примечателен и заслуживает хотя бы краткого разъяснения. На всём Средиземном море не было более быстроходного судна, чем галеас Сакр аль-Бара, шёл ли он под парусами или на вёслах. Вот и сейчас, подгоняемый ветром, он нёсся вперёд, и его хорошо смазанный жиром киль скользил по лёгким волнам.
— Если ветер не спадёт, мы ещё до захода солнца подойдём к мысу Аквила, а этим не грех и похвастаться, — заключил Сакр аль-Бар.
Казалось, Марзака не очень интересовало то, о чём говорил корсар, и он время от времени поглядывал на корзину у грот-мачты.
Вдруг, не сказав ни слова Сакр аль-Бару, он отошёл от него и, войдя под навес, опустился на подушки рядом с отцом.
Паша сидел с унылым и растерянным видом. Он уже жалел, что послушался Фензиле и позволил уговорить себя отправиться в плавание. Теперь он убедился, что не доверять Сакр аль-Бару оснований нет. Словно читая мысли отца, Марзак попытался раздуть тлеющий огонь его недоверия и подозрительности. Но он выбрал неудачный момент, и при первых же его словах паша велел ему замолчать.
— Ты изливаешь собственную желчь. Я был глупцом, позволив чужой злобе и коварству руководить собой в этом деле. Прекрати, говорю я!
Марзак надулся и замолчал. Его взгляд неотступно следовал за Сакр аль-Баром, который спустился с юта и шёл по проходу между скамьями гребцов.
Корсар пребывал во власти сильнейшего беспокойства. Такое беспокойство обычно испытывает человек, которому есть что скрывать и который боится, что его предали. Но кто мог предать его? На судне его секрет знали только трое: Али, Джаспер и Виджителло. Он был абсолютно уверен в Али и Виджителло и не сомневался в Джаспере, который хотя бы из соображений собственной выгоды будет служить ему до последнего. И всё же необъяснимый интерес Марзака к пальмовой корзине так тревожил Сакр аль-Бара, что он отправился разыскивать итальянца-боцмана, которому доверял больше остальных.
— Виджителло, — сказал он, подойдя к боцману, — не мог ли кто-нибудь донести на меня паше?
Виджителло внимательно посмотрел на своего капитана и понимающе улыбнулся. Они были одни на шкафуте.
— Про то, что мы принесли сюда? — спросил боцман, переводя взгляд на корзину. — Это невозможно. Если бы Асад что-нибудь знал, он бы выдал себя ещё в Алжире и уж во всяком случае — нипочём бы не отправился в плавание без надёжной охраны.
— Зачем ему охрана? — возразил Сакр аль-Бар. — Если дело дойдёт до ссоры между нами и мои подозрения оправдаются, стоит ли сомневаться, на чью сторону встанут корсары?
— Стоит ли сомневаться? — повторил Виджителло. — Не слишком ли ты в этом уверен? Большинство из них ходили с тобой в десятки походов. Для них паша — ты. Ты их предводитель.
— Может быть. Но они клялись в верности Асад ад-Дину, избраннику Аллаха. Случись им выбирать между нами, чувство долга заставит их принять его сторону, несмотря на привязанность ко мне.
— И всё же среди них есть недовольные тем, что тебя отстранили от командования походом, — сообщил Виджителло. — Конечно, многие из них будут верны паше, но я нисколько не сомневаюсь и в том, что многие пойдут за тобой хоть против самого великого султана. Кроме того, не забывай, — Виджителло инстинктивно понизил голос, — среди нас немало отступников, как ты да я; они-то не станут колебаться в выборе. Но надеюсь, сейчас это нам не грозит.
— Я тоже надеюсь и вовсе не хочу ссоры, — заметил Сакр аль-Бар. — И всё же на сердце у меня тревожно. Мне надо знать, на что я могу рассчитывать, если случится худшее. Походи среди людей, Виджителло, послушай, о чём они говорят, разведай их настроение и попытайся определить, на скольких сторонников я смогу положиться, если придётся объявить войну Асаду или если он сам объявит её. Только будь осторожен.
Виджителло с важным видом прищурил чёрный глаз.
— Не беспокойся, — сказал он, — скоро я всё разузнаю.
Они разошлись. Виджителло отправился на нос собирать нужные ему сведения; Сакр аль-Бар медленно пошёл на ют, но задержался у ближайшей к трапу скамьи и взглянул на прикованного к ней угрюмого белокожего раба. Упиваясь местью, корсар забыл о своих тревогах, и на его губах заиграла безжалостная улыбка.
— Итак, вы уже познакомились с плетью, — сказал он по-английски. — Но её удары — ничто в сравнении с тем, что вас ожидает. Вам повезло, сегодня хороший ветер. Так будет не всегда. Скоро вы узнаете, что именно я перенёс по вашей милости.
Лайонел поднял на брата измученные, налитые кровью глаза. Он хотел обрушить на него самые страшные проклятья, но был слишком подавлен сознанием того, что наказан по заслугам.
— О себе я не беспокоюсь, — ответил он.
— Всё впереди, любезный братец. Вы будете дьявольски беспокоиться о себе и горько оплакивать свою судьбу. Я сужу по собственному опыту. Готов поклясться, что вы не выживете, и это для меня самое досадное.
— Я уже сказал вам, что не беспокоюсь о себе, — упрямо повторил Лайонел. — Что вы сделали с Розамундой?
— Вероятно, вы удивитесь, узнав, что я поступил как джентльмен и женился на ней? — с издёвкой спросил Оливер.
— Женились? — задыхаясь, повторил Лайонел, боясь поверить услышанному. — Собака!
— К чему эти оскорбления? Или вы полагаете, что я мог сделать большее?
Сакр аль-Бар рассмеялся и не спеша пошёл дальше, оставив Лайонела терзаться муками сомнения и неизвестности.
Часом позже, когда неясные очертания Балеарских островов обрели рельефность и цвет, Сакр аль-Бар снова встретился с Виджителло на шкафуте, и они мимоходом обменялись несколькими словами.
— Точно сказать трудно, — прошептал боцман, — но, судя по тому, что мне удалось разузнать, силы будут примерно равны. Думаю, с твоей стороны было бы опрометчиво затевать ссору.
— Я вовсе не стремлюсь к ссоре, — ответил Сакр аль-Бар, — но мне надо рассчитать силы на тот случай, если мне её навяжут.
И они разошлись.
После разговора с Виджителло на душе у корсара не стало спокойнее, он по-прежнему не знал, что предпринять. Он взялся переправить Розамунду во Францию или Италию, дав слово высадить её на побережье одной из этих стран. Если ему не удастся осуществить свой план, Розамунда может подумать, что это вовсе и не входило в его намерения. Но как исполнить данное ей обещание теперь, когда Асад находится на борту галеаса? Неужели придётся так же тайно вернуться с ней в Алжир и дожидаться другой возможности переправить её в какую-нибудь христианскую страну? Такой план был не только крайне опасен, но и попросту неосуществим. Уже и теперь риск был очень велик. Розамунду могли обнаружить в любую минуту. Оставалось ждать и надеяться, полагаясь на удачу или одну из тех случайностей, которые невозможно предвидеть.
Час проходил за часом, а Сакр аль-Бар всё ходил по шкафуту, заложив руки за спину и задумчиво склонив голову на грудь. На сердце у него было тяжело. Он понимал, что запутался в собственной паутине и выбраться из неё можно только ценою жизни. Однако собственное будущее меньше всего заботило его. Он потерял всё; жизнь его была разбита. Он, не задумываясь, отдал бы её ради спасения Розамунды. Но в том-то и заключалась причина его смятения и тревоги, что он не знал, как это сделать.
Так он и ходил по шкафуту, терзаясь одиночеством, ожидая чуда и моля о нём.
Со времени отплытия прошло часов пятнадцать, а до захода солнца оставалось не более двух часов. Они подошли к длинной узкой бухте, стиснутой между утёсами мыса Аквила на южном берегу острова Форминтера. Сакр аль-Бар всё ещё был на шкафуте и очнулся от задумчивости лишь после того, как Асад громко окликнул его с юта и велел провести судно в бухту.
Ветер уже стихал, и пришлось перейти на вёсла, что в любом случае пришлось бы сделать, когда судно, миновав горловину бухты, войдёт в тихую, безветренную лагуну.
Сакр аль-Бар в свою очередь возвысил голос, и появились Виджителло и Ларок.
Виджителло свистком поднял на ноги помощников, и они побежали по проходу, понукая гребцов. Джаспер с полудюжиной матросов принялся убирать паруса, которые вяло полоскались под слабеющими вздохами ветра. Сакр аль-Бар приказал опустить вёсла на воду, и свисток Виджителло издал второй, более протяжный звук. Вёсла пошли вниз, рабы напряглись, и галеас, рассекая водную гладь, медленно двинулся вперёд под ритмичные удары тамтама, которыми помощник боцмана, сидевший на шкафуте, задавал такт. Сакр аль-Бар громко давал указания кормщикам, стоявшим по обоим бортам на корме.
Прежде чем стать на якорь, Сакр аль-Бар, следуя железному правилу пиратов, развернул судно, чтобы при первой необходимости выйти в открытое море. Наконец они причалили к каменистым уступам пологого склона. Дикие козы, щипавшие траву на вершине холма, были единственными живыми существами в этом пустынном месте. Подножие холма поросло кустами ракитника, усыпанного золотистыми цветами; немного выше несколько искривлённых старостью оливковых деревьев вздымали вверх белёсые кроны, сверкавшие серебром в лучах закатного солнца. Ларок и двое матросов перелезли через правый фальшборт, легко спрыгнули на застывшие в горизонтальном положении вёсла и, перебравшись по ним на прибрежные скалы, принялись крепить канатами нос и корму судна.
Оставалось назначить дозорного, и Сакр аль-Бар, выбрав Ларока, послал его на вершину холма, откуда хорошо просматривались прибрежные воды.
Медленно прохаживаясь с Марзаком по юту, паша предавался воспоминаниям о тех далёких днях, когда он простым матросом бороздил море и не раз заходил в эту бухту, скрываясь от преследования или устраивая засаду. Во всём Средиземном море, говорил он, трудно найти такую удобную бухту. Она служила надёжным убежищем в случае опасности и лучшим укрытием для того, чтобы подстеречь добычу. Паша вспомнил, как однажды скрывался здесь с целой флотилией из шести галер под командованием грозного Драгут-рейса[34], а на трёх судах генуэзского адмирала Дориа[35], величественно проплывавших мимо, никто даже не заподозрил об их близости.
Марзак слушал отца без особого интереса. Его мысли были заняты Сакр аль-Баром, который уже часа два задумчиво ходил неподалёку от корзины, отчего подозрения Марзака разгорелись пуще прежнего. Не в силах более сдерживать кипевшие в нём чувства, юноша прервал поток воспоминаний паши.
— Хвала Аллаху, — сказал он, — что ты, о отец мой, возглавляешь наше плавание, иначе достоинства бухты могли бы остаться незамеченными.
— Ты не прав, — возразил Асад, — Сакр аль-Бар знает о них не хуже меня. Прежде он уже пользовался преимуществами этой позиции. Он-то и предложил поджидать «Испанца» именно здесь.
— Если бы тебя не было рядом, то вряд ли испанское судно особенно интересовало его. У Сакр аль-Бара совсем другое на уме. Посмотри, как он задумчив. И так всё плавание. Он похож на человека, который попал в западню и отчаялся из неё выбраться. Он чего-то боится. Прошу тебя, понаблюдай за ним.
— Да простит тебя Аллах. — И паша недовольно покачал головой. — Неужто твоё воображение всегда будет питаться одной лишь злобой? Но здесь нет твоей вины, во всём виновата твоя мать-сицилийка, молоком своим вскормившая твою враждебность. Не её ли злокозненная хитрость заставила меня принять участие в этом походе?
— Как видно, ты забыл прошлую ночь и франкскую невольницу, — заметил Марзак.
— Нет, я не забыл ни того, ни другого. Но не забыл я и о том, что если Аллах возвысил меня и сделал пашой Алжира, то он ждёт от меня справедливости в решениях и поступках. Последуй моему совету, Марзак, забудь о вражде с Сакр аль-Баром. Завтра ты увидишь его в бою и уже не посмеешь говорить о нём дурно. Помирись с ним и дай мне узреть, что вы не враги друг другу.
Паша окликнул Сакр аль-Бара, и тот, повинуясь приказу своего повелителя, быстро направился к трапу. Марзак нахмурился; у него не было ни малейшего желания протягивать оливковую ветвь тому, кто собирался лишить его законных прав. Однако когда корсар поднялся на ют, Марзак первым обратился к нему:
— Мысли о предстоящей схватке, кажется, смущают тебя, о пёс войны?
— По-твоему, я смущён, о щенок мира?
— Похоже, что да. Твоя задумчивость… рассеянность…
— По-твоему, говорят о смущении?
— А о чём же ещё?
Сакр аль-Бар рассмеялся.
— Теперь тебе остаётся сказать, что я боюсь. Но я бы посоветовал тебе немного подождать и понюхать пороха и крови — тогда ты узнаешь, что такое страх.
Их лёгкая перепалка привлекла внимание слонявшихся неподалёку офицеров Асада. Бискайн и трое других подошли поближе и, встав за спиной паши, с таким же удивлением, как и он, посмотрели на спорящих.
— В самом деле, — проговорил Асад, кладя руку на плечо сына, — Сакр аль-Бар дал тебе здравый совет. Не спеши, мальчик, и прежде чем судить, легко ли смутить его, подожди, пока вместе с ним не ступишь на палубу неверных.
Марзак раздражённо смахнул с плеча узловатую руку старика.
— И ты, о отец мой, упрекаешь меня за неопытность, в которой повинна моя молодость? Но, — добавил он, осенённый коварной мыслью, — ты никак не можешь упрекнуть меня в неумении обращаться с оружием.
— Расступитесь, — добродушно усмехнулся Сакр аль-Бар, — сейчас он покажет нам чудеса.
Марзак зло посмотрел на Сакр аль-Бара.
— Дай мне арбалет, — резко сказал он и с поразившим всех бахвальством добавил: — Я покажу тебе, как надо стрелять.
— Ты покажешь ему? — громко переспросил Асад. — Ты… ему?!
И паша разразился смехом.
— Не спеши судить, о отец мой, — с холодным достоинством произнёс Марзак.
— Мальчик, ты лишился рассудка! Да стрела Сакр аль-Бара сразит ласточку в полёте!
— Возможно, это всего-навсего хвастовство, — возразил Марзак.
— А чем можешь похвастаться ты? — спросил корсар. — Что с этого расстояния попадёшь в остров Ферментера?
— Ты осмеливаешься насмехаться надо мною? — заносчиво проговорил Марзак.
— Разве для этого нужна смелость? — поинтересовался Сакр аль-Бар.
— Клянусь Аллахом, я проучу тебя!
— Смиренно жду урока.
— И ты получишь его, — последовал злобный ответ.
Марзак подошёл к перилам:
— Эй, Виджителло! Арбалет мне и Сакр аль-Бару!
Виджителло бросился исполнять приказание. Асад покачал головой и снова рассмеялся.
— Если бы закон Пророка не запрещал биться об заклад… — начал было паша, но Марзак прервал его:
— Я уже предложил ставку.
— И твой кошелёк, — пошутил Сакр аль-Бар, — скоро будет так же пуст, как и твоя голова.
Марзак, ухмыляясь, посмотрел на корсара, затем выхватил из рук Виджителло арбалет и вставил в него стрелу. Только теперь Сакр аль-Бар разгадал коварный замысел, ради которого была разыграна эта нелепая комедия.
— Посмотри, — юноша показал на корзину у грот-мачты, — вон на той корзине есть пятнышко размером с мой зрачок. Правда, тебе придётся поднапрячь глаза, чтобы разглядеть его. Так вот, ты увидишь, как моя стрела попадёт прямо в него. Ну а ты на какой мишени собираешься доказать, что стреляешь лучше меня?
Пристально глядя на Сакр аль-Бара, Марзак увидел, как внезапная бледность разлилась по его лицу. Однако корсар мгновенно взял себя в руки. Он так искренно и беззаботно рассмеялся, что Марзак усомнился, не была ли бледность Сакр аль-Бара плодом его собственного воображения.
— Ах, Марзак! Ты выбрал мишень, которую никто не видит, и попадёт в неё твоя стрела или нет, ты всё равно скажешь, что попал. Это старый фокус, о Марзак. Показывай его женщинам.
— В таком случае, — согласился Марзак, — мы выберем верёвку, которой перевязана корзина. Она достаточно тонка.
Юноша прицелился, но Сакр аль-Бар схватил его за руку.
— Подожди, — сказал он. — Тебе придётся выбрать другую цель. На то есть несколько причин. Во-первых, я не допущу, чтобы твоя стрела попала в кого-нибудь из моих гребцов и, чего доброго, убила его. Все они отборные рабы, которыми я не могу рисковать. Во-вторых, до твоей цели не больше десяти шагов. Это детское испытание, в чём, видимо, и кроется причина твоего выбора.
Марзак опустил арбалет, и Сакр аль-Бар разжал руку. Они посмотрели друг на друга. Корсар безупречно владел собой, на его губах играла небрежная улыбка, а на смуглом бородатом лице и в светлых жёстких глазах не было и следа ужаса, царившего в его душе.
Сакр аль-Бар показал на оливковое дерево на склоне холма, шагах в ста от галеаса.
— Вот, — сказал он, — мишень, достойная мужчины. Попробуй попасть в ту длинную ветку.
Асад и офицеры одобрили выбор корсара.
— Эта мишень действительно достойна мужчины, — заявил Асад. — Конечно, если он — меткий стрелок.
Но Марзак с напускным презрением пожал плечами.
— Я знал, что он откажется от моего предложения, — усмехнулся он. — Ну а эта ветка слишком большая. Отсюда в неё может попасть и ребёнок.
— Коль ребёнок может попасть в неё, тебе тем более стыдно промахнуться, — возразил Сакр аль-Бар. Теперь он стоял, заслоняя собой корзину от Марзака. — Посмотрим, о Марзак, как ты попадёшь в эту ветку.
С этими словами он поднял арбалет и, почти не целясь, выстрелил. Стрела взвилась в воздух и вонзилась в ветку.
Аплодисменты и возгласы восхищения, встретившие меткий выстрел Сакр аль-Бара, привлекли внимание всей команды.
Марзак поджал губы: он понял, что его перехитрили, и теперь ему волей-неволей придётся стрелять в ту же цель. Он нисколько не сомневался, что проиграет и станет всеобщим посмешищем, так и не осуществив своего замысла.
— Клянусь Кораном, о Марзак, — заявил Бискайн, — тебе потребуется вся твоя сноровка, чтобы не отстать от Сакр аль-Бара.
— Не я выбирал эту мишень, — угрюмо ответил Марзак.
— Но ты сам вызвал Сакр аль-Бара на состязание, — напомнил ему отец. — Поэтому выбор принадлежит ему. Он выбрал цель, достойную мужчины, и, клянусь бородой Пророка, показал нам выстрел, достойный мужчины.
С какой радостью Марзак бросил бы арбалет и отказался от избранного им способа разузнать о содержимом пальмовой корзины. Он поднял арбалет и стал не спеша прицеливаться.
— Не попади в дозорного на вершине холма.
Шутливое замечание Сакр аль-Бара вызвало смешки окружающих. Взбешённый Марзак выстрелил. Тетива загудела, стрела взмыла вверх и вонзилась в землю ярдах в двенадцати от дерева.
Так как проигравший был сыном паши, никто не посмел открыто рассмеяться, кроме его отца и Сакр аль-Бара. Но ни один из свидетелей состязания даже не попытался скрыть презрительной усмешки, которой всегда награждают зарвавшегося хвастуна.
— Теперь ты видишь, — с грустной улыбкой сказал Асад, — что значит похваляться перед Сакр аль-Баром.
— Я возражал против этой мишени, — с горечью ответил юноша. — Ты рассердил меня, и я не сумел как следует прицелиться.
Сочтя дело законченным, Сакр аль-Бар отошёл к правому фальшборту. Марзак не сводил с него глаз.
— Но я готов потягаться с ним в стрельбе по корзине, — неожиданно объявил он и, вставив в арбалет стрелу, прицелился. — Смотри!
Не думая о последствиях, Сакр аль-Бар с быстротой мысли направил на Марзака свой арбалет.
— Остановись! — проревел он. — Только выстрели, и я тут же продырявлю тебе горло! Я ещё ни разу не промахнулся!
На юте все вздрогнули от изумления и, онемев от неожиданности, уставились на Сакр аль-Бара, который стоял у фальшборта с побелевшим лицом, пылающими глазами и держал в руках арбалет, в любую секунду готовый выпустить смертоносную стрелу.
Марзак с ненавистью улыбнулся и опустил руки. Он достиг желанной цели: вынудил врага выдать себя с головой.
Голос Асада нарушил гнетущую тишину:
— О Аллах! Что это значит? Ты, кажется, обезумел, Сакр аль-Бар?
— Конечно, обезумел, — подхватил Марзак. — Обезумел от страха.
Он отступил в сторону и на всякий случай спрятался за Бискайном.
— Спроси, что он прячет в корзине, о отец мой.
— Действительно, что? Во имя Аллаха, отвечай! — потребовал паша.
Корсар опустил арбалет. Он вновь овладел собой.
— Я везу в ней ценный груз и не потерплю, чтобы его изрешетили стрелами по капризу какого-то мальчишки.
— Ценный груз? — хрипло повторил Асад. — Воистину, он должен дорого стоить, раз ты ценишь его выше жизни моего сына. Дай-ка нам взглянуть на этот ценный груз. — И громко приказал собравшимся на шкафуте: — Откройте корзину!
Сакр аль-Бар одним прыжком подскочил к паше и коснулся его руки.
— Остановись, господин мой, — с угрозой попросил корсар. — Вспомни, ведь это моя корзина. То, что в ней находится, принадлежит мне, и никто не имеет права…
— Ты смеешь говорить о правах мне, твоему повелителю? — В голосе паши клокотало бешенство. — Откройте корзину, говорю я!
На шкафуте бросились исполнять приказ Асада. Верёвки были перерезаны, и передняя стенка корзины упала вниз. Все, кто стоял рядом, ахнули от изумления. Ожидая неизбежного, Сакр аль-Бар окаменел.
— Ну что? Что вы там нашли? — повелительно спросил Асад.
Матросы молча повернули корзину, и взглядам собравшихся на юте предстала Розамунда Годолфин. Сакр аль-Бар, выйдя из оцепенения и не думая ни о чём и ни о ком, кроме Розамунды, бросился вниз по трапу, помог ей выбраться из корзины и, оттолкнув стоявших рядом матросов, встал рядом.
Некоторое время Асад стоял, онемев от изумления и не веря своим глазам. Когда он собрался с мыслями и окончательно понял, что Сакр аль-Бар, которому он доверял, как самому себе, обманул его, то гнев, ненадолго уступивший место удивлению, пробудился в нём с новой силой. Асад ворчал на Фензиле, отмахивался от Марзака, когда те советовали ему не слишком доверять своему любимцу. Если иногда он и был готов поддаться их уговорам, то рано или поздно всё равно приходил к заключению, что ими движет ненависть к Сакр аль-Бару. И вот теперь он убедился, что они не ошибались, тогда как ему — жалкому, слепому простаку — только сообразительность Марзака помогла прозреть и увидеть всё в истинном свете.
В сопровождении Марзака, Бискайна и троих офицеров паша медленно спустился с юта и направился к шкафуту. Там он остановился, и его тёмные старческие глаза вспыхнули под нависшими бровями.
— Так вот каков твой ценный груз, — гневно сказал он. — Лживый пёс! Почему ты обманул меня?
— Она — моя жена, — дерзко ответил Сакр аль-Бар, — и я вправе брать её с собой куда угодно.
Корсар попросил Розамунду закрыть лицо покрывалом. Она тотчас же повиновалась, и было заметно, как пальцы её дрожат от волнения.
— Твоих прав никто не оспаривает, — ответил Асад. — Но раз ты решил взять её с собой, то почему не сделал этого открыто? Почему её не поместили на юте, как подобает жене Сакр аль-Бара? Зачем понадобилось тайно доставлять её на корабль и скрывать ото всех?
— И почему, — вмешался Марзак, — когда я спросил тебя про жену, ты солгал, ответив, что она находится в твоём доме в Алжире?
— Я поступил так, — высокомерно отвечал Сакр аль-Бар, — из опасения, что мне помешают взять её с собой.
Асад покраснел.
— Чего же ты опасался? Хочешь, я скажу? В таком походе не до ласк молодой жены. В море, когда можно потерять жизнь или попасть в плен, жён не берут.
— Аллах всегда берёг своего слугу, — возразил Сакр аль-Бар, — и я полагаюсь на него.
Этот лицемерный ответ, недвусмысленно намекавший на победы, посланные Аллахом Сакр аль-Бару, всегда обезоруживал его врагов. Однако на сей раз он не только не произвёл своего обычного действия, но, напротив, ещё больше разжёг гнев паши.
— Не богохульствуй, — хрипло проговорил Асад, и на его жёлтом лице появилось хищное выражение. — Ты велел тайно переправить её на судно из боязни, что её присутствие здесь обнаружит твои истинные намерения.
— И в чём бы они ни заключались, — закончил за отца Марзак, — порученное тебе нападение на корабль испанского казначейства в них не входило.
— Как раз это я и имел в виду, сын мой, — согласился Асад. — Ну так что — поведаешь ты мне о своих намерениях или будешь и дальше лгать? — спросил он корсара с повелительным жестом.
— А зачем? — Сакр аль-Бар слабо улыбнулся. — Не сказал ли ты, что догадался о них по моим действиям, — и значит, не тебе, а мне следует задавать вопросы. Уверяю тебя, господин мой, в мои намерения вовсе не входило уклоняться от порученного дела. Я приказал тайно доставить на борт эту женщину из опасения, что, узнав о её присутствии здесь, мои враги заподозрят то же, что и ты, и, возможно, уговорят тебя забыть о моих победах во славу ислама. Но если ты настаиваешь на том, чтобы узнать о моих истинных планах, то слушай. Я собирался высадить её на французский берег, откуда она могла бы вернуться на родину. Затем я бы отправился за испанской галерой и с помощью Аллаха, без сомнения, перехватил бы её.
— Клянусь рогами шайтана, он — отец и мать лжи! — не выдержал Марзак. — Чем ты объяснишь желание избавиться от женщины, которую только что взял в жёны?
— Ну, — проворчал Асад, — что ты на это ответишь?
— Ты узнаешь всю правду, — пообещал Сакр аль-Бар.
— Хвала Аллаху! — усмехнулся Марзак.
— Но предупреждаю, — продолжал корсар, — поверить в неё тебе будет труднее, чем в самую неправдоподобную ложь. Несколько лет назад, в Англии, где я родился, я полюбил эту женщину и должен был жениться на ней. Но нашлись люди, которые, воспользовавшись определёнными обстоятельствами, опорочили и оклеветали меня. Она отказалась стать моей женой, и я уехал, унося в сердце ненависть к ней. Но вчера вечером я убедился, что любовь моя не умерла, и мне захотелось исправить зло, причинённое этой женщине.
Сакр аль-Бар замолчал, и в наступившей тишине прозвучал гневный, презрительный смех Асада.
— С каких это пор мужчина выражает свою любовь к женщине тем, что отсылает её от себя? — язвительно спросил паша.
— Разве не ясно, о отец мой, что его женитьба — всего лишь притворство?
— Ясно, как день, — согласился Асад. — Твой брак с этой женщиной — насмешка над истинной верой. Он был одной видимостью, гнусным, кощунственным притворством. Твоей единственной целью было обойти меня и, злоупотребив моим уважением к святому закону Пророка, не дать мне овладеть ею.
Паша посмотрел на Виджителло, стоявшего за Сакр аль-Баром.
— Прикажи своим людям заковать в цепи изменника! — велел он.
— Само небо послало тебе это мудрое решение, о отец мой! — воскликнул торжествующий Марзак.
Однако никто не разделил его торжества. Все замерли в глубоком молчании.
— Более вероятно, что это решение поможет вам обоим отправиться на небо — раньше, чем вам бы хотелось, — невозмутимо заметил Сакр аль-Бар: у него уже созрел план действий.
— Остановись! — приказал он Виджителло, который и так не спешил выполнять распоряжение паши.
Затем корсар вплотную подошёл к Асаду, и то, что он сказал ему, сумели расслышать только стоявшие рядом с ними. Розамунда изо всех сил напрягала слух, чтобы не пропустить ни единого слова.
— Не думай, Асад, что я склонюсь пред твоей волей так же послушно, как верблюд опускается на колени, чтобы принять груз. Обдумай своё положение. Если я кликну своих морских ястребов, то одному Аллаху известно, кто из команды останется верен тебе. Хватит ли у тебя смелости проверить это на деле?
В мрачном, торжественном лице Сакр аль-Бара не было ни тени страха: то было лицо человека, уверенного в себе и отвечающего за свои слова.
Глаза Асада тускло сверкнули, лицо посерело.
— Низкий предатель… — начал он глухим голосом, весь дрожа от гнева.
— О нет, — прервал его Сакр аль-Бар, — если бы я был предателем, я бы уже сделал то, что сказал. Я прекрасно знаю, что перевес будет на моей стороне. Так пусть же, Асад, моё молчание послужит доказательством моей непоколебимой верности. Не забывай об этом и не поддавайся на уговоры Марзака, который ни перед чем не остановится, лишь бы излить на меня свою немощную злобу.
— Не слушай его, отец! — крикнул Марзак. — Не может быть, чтобы…
— Молчать! — прорычал Асад, взволнованный словами корсара. Над палубой вновь повисла тишина. Паша задумчиво поглаживал седую бороду и, переводя взгляд с Оливера на Розамунду и обратно, взвешивал услышанное. Он боялся, что корсар окажется прав, и отлично понимал, что провоцировать его на мятеж слишком рискованно: ставка велика, а игра может закончиться отнюдь не в его, Асада, пользу. Если Сакр аль-Бар победит, то не только на галеасе, но и во всём Алжире, сам же он потеряет власть и уже никогда не вернёт её. С другой стороны, если он обнажит саблю и призовёт правоверных, то, возможно, видя в нём избранника Аллаха, они не забудут о присяге. Однако ставка была действительно слишком серьёзной. Ни разу в жизни Асад ад-Дин не испытывал страха, но эта игра страшила его. Наконец паша решил не рисковать, и вовсе не из-за предостережений Бискайна, которые тот нашёптывал ему на ухо.
Паша угрюмо посмотрел на Сакр аль-Бара.
— Я обдумаю твои слова, — объявил он нетвёрдым голосом. — Никто не посмеет обвинить меня в несправедливости, ибо я буду принимать в расчёт не только то, что лежит на поверхности. Да поможет мне Аллах!
После ухода паши Сакр аль-Бар и Розамунда остались стоять у грот-мачты под любопытными взглядами собравшихся на шкафуте пиратов. Даже гребцы, выведенные столь невероятным событием из привычной апатии, с явным интересом обратили на них погасшие, измученные глаза.
В неясном свете сумерек Сакр аль-Бар смотрел на бледное лицо Розамунды, и самые противоречивые чувства сменяли друг друга в его душе. Страх и смятение, тревога и немалые опасения за будущее смешивались с чувством облегчения. Он понимал, что долго прятать Розамунду ему всё равно не удалось бы. Одиннадцать страшных часов провела она в тесной и душной корзине, в которой должна была оставаться не более получаса. После того как Асад объявил о своём намерении отправиться с ними в плавание, беспокойство Сакр аль-Бара росло с каждой минутой. Он не сомневался, что рано или поздно выносливость Розамунды иссякнет, и она выдаст себя, но, тем не менее, никак не находил способа избежать этого. Подозрительность и злость Марзака подсказали выход. В их крайне щекотливом и опасном положении это служило утешением и для него — хотя о себе он вовсе не думал, — и для неё, для той, с кем были связаны все его заботы, мысли и тревоги. Превратности судьбы научили его ценить любое, даже самое призрачное благо и смело смотреть в лицо самой грозной опасности. Итак, Сакр аль-Бар поздравил себя со скромным успехом и направил всю свою волю на то, чтобы с честью выйти из создавшегося положения, воспользовавшись неуверенностью, которую его слова заронили в душу паши. Он поздравил себя ещё и с тем, что из обиженной и обидчика Розамунда и он превратились в товарищей по несчастью, над которыми нависла общая опасность. Эта мысль понравилась ему, и, не без удовольствия задержавшись на ней, он улыбнулся, глядя на бледное, напряжённое лицо Розамунды.
Улыбка Сакр аль-Бара приободрила молодую женщину, и с её губ сорвался вопрос, который давно тяжким грузом лежал у неё на сердце.
— Что теперь с нами будет? — спросила она и умоляюще протянула к нему руки.
— Теперь, — спокойно сказал он, — будем благодарны за то, что вы освободились из помещения, равно неудобного и унизительного для вашего достоинства. Позвольте проводить вас в каюту, где вы уже давно могли бы расположиться, если бы не приход Асада. Идёмте.
И он сделал жест рукой, приглашая её подняться на ют.
Розамунда невольно отшатнулась, увидев под навесом Асада, Марзака и офицеров свиты.
— Идёмте, — повторил корсар. — Вам нечего бояться. Держитесь смело. Пока что у нас, как в шахматах, — шах королю.
— Нечего бояться? — переспросила удивлённая Розамунда.
— Сейчас нечего, — твёрдо повторил Сакр аль-Бар. — Ну а на будущее нам надо принять какое-нибудь решение. И, уверяю вас, страх в таком деле — далеко не лучший советчик.
— Я не боюсь, — холодно ответила Розамунда, задетая несправедливым упрёком. И хоть лицо её было по-прежнему бледно, глаза смотрели уверенно, а голос звучал твёрдо.
— В таком случае идёмте.
Она беспрекословно повиновалась, словно желая доказать, что действительно не боится.
Они рядом прошли по проходу и стали подниматься на ют. Небольшая группа, расположившаяся под навесом, с нескрываемым удивлением и злобой следила за их приближением.
Тёмные похотливые глаза паши неотступно следили за каждым движением Розамунды. На Сакр аль-Бара он даже не взглянул. Розамунда держалась с гордым достоинством и поразительным самообладанием, но внутренне содрогалась от стыда и унижения. Обуреваемый примерно теми же чувствами, к которым примешивался ещё и гнев, Оливер ускорил шаг и, опередив Розамунду, заслонил её собой от взгляда паши, как от смертоносного оружия. Поднявшись на ют, он поклонился Асаду.
— Позволь, о повелитель, моей жене занять место, которое я приготовил для неё до того, как узнал, что ты окажешь нам честь своим участием в походе, — произнёс он.
Не удостоив корсара ответом, паша презрительным жестом выразил своё согласие. Сакр аль-Бар ещё раз поклонился, прошёл вперёд и раздвинул тяжёлый красный занавес с изображением зелёного полумесяца. Золотистый свет лампы развеял жемчужно-серую пелену сумерек и озарил мерцающим сиянием закутанную во всё белое фигуру Розамунды. Она мелькнула перед горящими животной страстью глазами Асада и исчезла. Сакр аль-Бар последовал за ней, занавес задёрнулся.
В небольшой каюте стоял диван, покрытый мягким ковром, низкий мавританский столик наборного дерева с горевшей на нём лампой и маленькая жаровня с душистой смолой, распространявшей сладковатый, терпкий аромат, любимый всеми правоверными.
Из погружённых во мрак углов каюты выступили нубийские рабы Сакр аль-Бара — Абиад и Зель-Зер и склонились перед своим господином. Если бы не тюрбаны и белоснежные набедренные повязки, то их смуглые тела были бы почти неразличимы во тьме.
Капитан произнёс несколько слов, и рабы достали из настенного шкафчика еду и питьё. На столике появилась миска с цыплёнком, приготовленным с рисом, маслинами и черносливом, блюдо с хлебом, дыня и амфора с водой. Вновь раздался голос Сакр аль-Бара, и рабы, обнажив сабли, вышли из каюты и встали на страже по ту сторону занавеса. В их действиях не было ни вызова, ни угрозы, и Асад знал это. Присутствие в каюте жены Сакр аль-Бара делало её неким подобием гарема, а мужчина защищает свой гарем, как собственную честь. Никто не смеет проникнуть туда, и хозяин гарема вправе принять меры предосторожности, чтобы оградить себя от нечестивых попыток вторжения.
Розамунда села на диван и замерла, опустив голову и сложив руки на коленях. Сакр аль-Бар стоял рядом и молча смотрел на неё.
— Поешьте, — наконец попросил он. — Вам понадобятся силы и мужество, а голодный человек едва ли способен проявить их.
Розамунда покачала головой. Она уже давно ничего не ела, но мысль о еде вызывала у неё отвращение. Сердце её тревожно билось, горло сжимал страх.
— Я не могу есть, — ответила она. — Да и к чему? Ни сила, ни мужество мне уже не помогут.
— Напрасно вы так думаете. Я обещал вызволить вас из опасности, которую сам навлёк, и я сдержу слово.
Голос корсара звучал твёрдо и решительно. Розамунда подняла глаза и изумилась той спокойной уверенности, которой дышал весь его облик.
— Разве вы не видите, — воскликнула она, — что у меня нет никаких шансов на спасение?
— Пока я жив, вы не должны терять надежду.
Она внимательно посмотрела на него, и слабая улыбка скользнула по её губам.
— Вы полагаете, вам долго осталось жить?
— Столько, сколько будет угодно Богу, — бесстрастно ответил корсар. — От судьбы не уйдёшь, и я проживу достаточно, чтобы спасти вас… Ну а там… Право, я не так уж мало пожил.
Розамунда уронила голову на грудь и сидела, судорожно сжимая и разжимая пальцы; её била дрожь.
— Я думаю, мы оба обречены, — глухо сказала она. — Ведь если вы умрёте, то у меня останется кинжал. Я не надолго переживу вас.
Сакр аль-Бар неожиданно шагнул к дивану. Его глаза пылали, на загорелых щеках проступил румянец. Но он тут же опомнился. Глупец! Как он мог так истолковать её слова! Разве их истинный смысл не был понятен и без того, что она поспешила добавить, заметив его движение:
— Бог простит мне, если я буду вынуждена прибегнуть к кинжалу и изберу путь, подсказанный мне честью. Поверьте, сэр, — не без намёка уточнила она, — путь чести — самый лёгкий.
— Я знаю, — сокрушённо согласился корсар, — и проклинаю тот час, когда отступил от этого правила.
Он замолчал, надеясь, что его покаяние пробудит хоть слабый отклик в душе Розамунды и она отзовётся словами прощения. Но Розамунда была погружена в свои мысли, и Оливер, так и не дождавшись ответа, тяжко вздохнул и заговорил о другом:
— Здесь вы найдёте всё необходимое. Если вам что-нибудь понадобится, хлопните в ладоши, и к вам явится один из моих рабов. Если вы заговорите с ними по-французски, они поймут. К сожалению, я не мог взять на борт женщину, чтобы она прислуживала вам. Но вы и сами понимаете, что это невозможно.
И Сакр аль-Бар направился к выходу.
— Вы покидаете меня? — с неожиданным беспокойством спросила Розамунда.
— Разумеется. Но не волнуйтесь: я буду совсем рядом. И прошу вас, успокойтесь. Поверьте, в ближайшее время вам нечего опасаться. Сейчас наши дела, по крайней мере, не хуже, чем когда вы сидели в корзине. Даже немного лучше — ведь теперь вы можете воспользоваться относительным покоем и удобствами. Так что не унывайте. Поешьте и отдохните. Да хранит вас Господь. Я вернусь, как только рассветёт.
Выйдя из каюты, Сакр аль-Бар увидел под навесом Асада и Марзака. Наступила ночь, и на корме горели фонари. Они мрачным светом освещали палубу галеаса, выхватывая из темноты неясные очертания предметов и слабо поблёскивая на обнажённых спинах рабов, многие из которых, склонясь над веслом, уже забылись коротким тревожным сном. На судне горело ещё два фонаря: один свешивался с грот-мачты, другой был прикреплён к поручням юта специально для паши. Высоко над головой в тёмно-лиловом безоблачном небе мерцали мириады звёзд. Ветер стих, и кругом царила тишина, нарушаемая только приглушённым шорохом волн, набегавших на песчаный берег бухты.
Сакр аль-Бар пересёк палубу, подошёл к Асаду и попросил разрешения поговорить с ним наедине.
— Разве я не один? — резко спросил паша.
— В таком случае Марзак — не в счёт? — насмешливо поинтересовался Сакр аль-Бар. — Я давно подозревал это.
Марзак оскалился и буркнул что-то нечленораздельное. Паша, поражённый непринуждённостью и иронией беспечного замечания капитана, не нашёл ничего лучшего, чем перефразировать строку из Корана, которой Фензиле в последнее время часто доводила его до исступления.
— Сын человека — часть его души. У меня нет секретов от Марзака. Говори при нём или уходи.
— Возможно, о Асад, он и часть твоей души, — так же язвительно заметил корсар, — но никак не моей, хвала Аллаху. А то, что мне надо сказать тебе, в некотором смысле касается именно моей души.
— Благодарю тебя за справедливость, — сказал Марзак. — Ведь быть частью твоей души значит быть неверным псом.
— Твой язык, о Марзак, в меткости не уступает твоему глазу, — заметил Сакр аль-Бар.
— Да, когда его стрелы направлены в изменника, — быстро парировал Марзак.
— Нет! Когда он метит в цель, которую не в силах поразить. Да простит мне Аллах! Мне ли гневаться на твои слова? Не сам ли Единый — и притом не раз — подтвердил, что тому, кто называет меня неверным псом, уготована преисподняя? Или победы, одержанные мною над флотилиями неверных, Аллаху было угодно послать нечестивому псу? Глупый святотатец, научись владеть своим языком, дабы Всемогущий не поразил его немотой.
— Уймись! — грозно приказал Асад. — Твоё высокомерие сейчас неуместно.
— Возможно, — рассмеялся Сакр аль-Бар, — оно столь же неуместно, как и мой здравый смысл. Пусть так. И, коль скоро ты не желаешь расстаться с частью своей души, мне придётся говорить при ней. Ты позволишь мне сесть? — И, чтобы не получить отказ, он тут же уселся рядом с пашой, скрестив ноги. — Господин мой, между нами появилась трещина. А ведь мы с тобой должны быть едины во славу ислама.
— Это твоих рук дело, Сакр аль-Бар, — прозвучал угрюмый ответ. — Тебе и исправлять его.
— Поэтому я и хочу, чтобы ты выслушал меня. Причина нашего разлада вон там, — корсар через плечо показал пальцем на каюту. — Если мы устраним причину, то следствие исчезнет само собой, и между нами вновь наступит мир.
Он прекрасно понимал, что былые отношения с Асадом уже не восстановить, что, выказав неповиновение, он бесповоротно погубил себя, что, однажды изведав страх и увидев, что у противника достанет смелости противиться его воле, Асад сделает всё, чтобы обезопасить себя на будущее. Возвращение в Алжир было равносильно смерти. Оставался только один путь к спасению — немедленно поднять на судне мятеж и всё поставить на карту. Он знал, что именно этого боялся Асад. Итак, он составил свой план, с полным основанием полагая, что если предложить паше перемирие, тот сделает вид, будто принимает его, и тем самым избежит опасности, отложив возможность отомстить обидчику до возвращения в Алжир.
Асад молча наблюдал за корсаром.
— Как же устранить причину? — наконец спросил он. — Не собираешься ли ты отказаться от этой женщины и, разведясь с ней, искупить грех нечестивой женитьбы?
— Развод ничего не изменит, — ответил Сакр аль-Бар. — Поразмысли, о Асад, над тем, в чём состоит твой долг перед истинной верой. Не забудь, что от нашего единства зависит слава ислама. И не грешно ли позволять каким-то пустякам омрачать это единство? О нет! Я предлагаю тебе не только разрешить, но и помочь мне осуществить план, в котором я откровенно признался. Выйдем на рассвете или прямо сейчас в море, дойдём до берегов Франции и высадим её там. Так мы избавимся от женщины, чьё присутствие губительно для наших добрых отношений. Времени у нас хватит. Потом здесь или в каком-нибудь другом месте подстережём «Испанца», захватим его груз и вернёмся в Алжир, забыв про досадное недоразумение и оставив позади тучу, затмившую сияние нашей дружбы. Соглашайся, о Асад, и да воссияет слава Пророка!
Приманка была брошена так искусно, что ни Асад, ни Марзак ничего не заподозрили. В обмен на жизнь и свободу франкской невольницы Сакр аль-Бар, словно не подозревая об этом, предлагал собственную жизнь, представлявшую после всего случившегося немалую опасность для Асад ад-Дина. Соблазн был слишком велик. Паша задумался. Благоразумие подсказывало ему принять предложение корсара, сделать вид, будто он готов залатать образовавшуюся в их отношениях брешь, возвратиться в Алжир и там спокойно приказать задушить опасного соперника. Ничего надёжнее нельзя было и придумать. Падение человека, способного из преданного и послушного кайи превратиться в грозного узурпатора, было неизбежно.
Сакр аль-Бар внимательно следил за пашой. Затем он перевёл взгляд на бледное лицо Марзака, по виду которого догадался, что тому не терпится услышать согласие отца. Но Асад медлил. Марзак не удержался и прервал молчание.
— Его слова исполнены мудрости, — коварно заметил он, как бы поддерживая корсара. — Слава ислама превыше всего! Позволь ему поступить по его желанию и отпусти франкскую невольницу. Тогда между нами и Сакр аль-Баром вновь наступит мир!
По тону молодого человека чувствовалось, что он вкладывал в свои слова скрытый смысл и надеялся на сообразительность отца. Паша понял, что Марзак обо всём догадался, и его желание принять предложение корсара ещё более окрепло. Однако голос рассудка боролся в нём с соблазном, заявлявшим о себе не менее властно. Перед воспламенённым взором паши возникло видение высокой, стройной девушки с мягко очерченной грудью; оно манило и притягивало его. Два противоположных желания раздирали Асада. С одной стороны, отказ от прекрасной чужестранки обеспечивал ему возможность отомстить Сакр аль-Бару и устранить наглого мятежника. С другой — уступка страсти чревата мятежом на борту, необходимостью принять бой, а возможно, и проиграть его. Ни один здравомыслящий паша не стал бы так рисковать. Но Асад не был таковым с той минуты, когда его взгляд вновь упал на Розамунду, и голос страсти заставил умолкнуть голос рассудка.
Асад подался вперёд и испытующе заглянул в глаза Сакр аль-Бара.
— Если она не нужна тебе, почему ты не уступил её и обманул меня? — Голос паши дрожал от едва сдерживаемого гнева. — Пока я считал, что ты не кривишь душой и действительно взял эту девушку в жёны, я уважал ваши брачные узы, как подобает мусульманину. Но коль скоро выяснилось, что это — всего-навсего хитрость, к которой ты прибегнул, чтобы нарушить мои планы, глумление надо мной и издевательство над священным законом Пророка, то я, пред кем свершился этот кощунственный брак, объявляю его недействительным. Тебе нет необходимости разводиться с этой женщиной: она уже не твоя. Она может принадлежать любому мусульманину, который захочет взять её.
Сакр аль-Бар угрожающе рассмеялся.
— Такой мусульманин, — заявил он, — окажется ближе к острию моей сабли, чем к раю Мухаммеда.
И, словно в подтверждение своих слов, он встал.
Паша с поразительной для его возраста живостью вскочил одновременно с корсаром.
— Ты смеешь угрожать? — вскричал он, сверкая глазами.
— Угрожать? — усмехнулся Сакр аль-Бар. — О нет! Я пророчествую.
С этими словами он повернулся к Асаду спиной, спустился с юта и пошёл на шкафут. Он понимал, что дальнейшие препирательства бесполезны и самым разумным будет немедленно уйти и подождать, пока его угроза произведёт на пашу нужное действие.
Дрожа от ярости, паша смотрел вслед корсару. Он едва не велел ему вернуться, но сдержался из опасения, как бы Сакр аль-Бар на глазах у всех не выказал неповиновения и тем самым не нанёс удар его непререкаемому авторитету. Асад знал, что приказ имеет смысл лишь тогда, когда ты уверен в повиновении или располагаешь возможностью добиться такового. В противном случае он может вызвать обратный результат, а власть, которой хоть однажды не повиновались, уже не власть.
Видя колебания отца, Марзак схватил старика за руку и стал горячо убеждать его уступить Сакр аль-Бару.
— Это верный способ, — говорил он. — Неужели белолицая дочь погибели стоит того, чтобы ради неё рисковать? Заклинаю тебя шайтаном, избавимся от неё! Высадим её на берег. Так мы купим мир с Сакр аль-Баром, а чтобы он не вздумал нарушить его, ты прикажешь удушить изменника, когда вернёмся в Алжир. Это надёжный, самый надёжный способ избавиться от него!
Асад посмотрел на красивое взволнованное лицо сына. Поколебавшись, он пустился в свои привычные разглагольствования:
— Разве я трус, чтобы из всех способов выбирать самый надёжный? Твои советы достойны труса!
Надменный тон паши мгновенно охладил пыл молодого человека.
— Я страшусь только за тебя, отец мой, — оправдывался возмущённый Марзак. — Думаю, нам небезопасно ложиться спать. Не поднял бы он ночью мятеж.
— Не бойся, — успокоил его Асад. — Я уже отдал приказ установить наблюдение. Мои офицеры надёжны. Бискайн отправился на бак разведать настроение команды. Скоро мы будем точно знать, на что нам рассчитывать.
— На твоём месте я бы не стал рисковать и принял решительные меры, чтобы не допустить мятежа. Я бы согласился на его требования, а потом бы разделался с ним.
— Отказаться от франкской жемчужины! — Асад покачал головой. — Нет, нет! Она — сад, который расцветает для меня благоуханными розами. С ней я вновь вкушу сладчайшего канзарского шербета, и она возблагодарит меня за то, что я открыл перед нею двери рая. Отказаться от этой дивной газели?
Предвкушая грядущее блаженство, Асад тихо рассмеялся. Марзак подумал о Фензиле и нахмурился.
— Она не мусульманка, — сурово напомнил он отцу, — и тебе самим Пророком запрещено брать её в жёны. Или на это ты так же закроешь глаза, как и на грозящую тебе опасность? — Марзак ненадолго замолк и затем продолжал с откровенным презрением: — Она прошла по улицам Алжира с незакрытым лицом; на базаре на неё глазел всякий сброд; её хвалёные прелести были осквернены похотливыми взглядами еврея, турка и мавра; галерные рабы и негры любовались её красотой, один из твоих капитанов ввёл её в свой гарем… — Он рассмеялся. — Клянусь Аллахом! Видно, я плохо знаю тебя, отец мой! И это та женщина, которую ты хочешь приблизить к себе? Женщина, ради обладания которой ты готов рисковать жизнью, а возможно, и властью!
Слушая Марзака, паша сжимал кулаки, пока ногти не вонзились в ладони. Каждое слово сына было подобно удару плети по обнажённой душе Асада. Он понимал, что ему нечего возразить, и едва ли не впервые в жизни чувствовал себя пристыженным и униженным. Тем не менее упрёки не охладили безумную страсть Асада и не заставили его отступить от принятого решения. Прежде чем он успел ответить, на трапе выросла высокая воинственная фигура Бискайна.
— Ну что? — нетерпеливо спросил его Асад, радуясь возможности сменить тему.
Бискайн потупился, что весьма красноречиво свидетельствовало о характере принесённых им вестей.
— Ты поручил мне трудную задачу, — ответил он. — Я сделал всё, что мог, но не сумел выяснить ничего определённого. Одно я знаю наверняка, господин мой: Сакр аль-Бар поступит весьма безрассудно, если решится поднять против тебя оружие. По крайней мере, таков мой вывод из того, что я видел.
— И это всё? — спросил Асад. — А если я сам выступлю против него и попробую одним ударом разрубить этот узел?
Бискайн не спешил с ответом.
— Надо думать, Аллах соблаговолит послать тебе победу, — наконец ответил он.
Паша понимал, что слова Бискайна продиктованы уважением, и отнюдь не обманывался в их истинном смысле.
— Но с твоей стороны, — добавил Бискайн, — первый шаг был бы так же безрассуден, как и с его.
— Я вижу, — проговорил Асад, — силы соотносятся так, что ни ему, ни мне не следует испытывать судьбу.
— Ты сказал.
— Значит, теперь тебе ясно, как надо действовать! — обрадовался Марзак, воспользовавшись удобным случаем возобновить уговоры. — Прими его условия и…
— Всему своё время, — нетерпеливо перебил его Асад. — Каждый час расписан в Книге Судеб. Я подумаю.
Прохаживаясь по шкафуту, Сакр аль-Бар внимательно слушал Виджителло, чьи слова мало чем отличались от слов Бискайна, обращённых к паше.
— Не берусь судить, — говорил итальянец, — но я почти уверен, что ни тебе, ни Асаду не следует делать первый шаг. Это было бы одинаково опрометчиво.
— Ты хочешь сказать, что наши силы равны?
— Боюсь, численный перевес будет в пользу Асада. Ни один по-настоящему благочестивый мусульманин не выступит против паши — представителя Врат Совершенства. Сама религия обязывает их хранить ему верность. Хотя… они привыкли повиноваться каждому твоему слову, так что со стороны Асада было бы неосторожно подвергать их такому испытанию.
— Да, это убедительный довод, — согласился Сакр аль-Бар. — Я так и думал.
На этом он расстался с Виджителло и в глубокой задумчивости медленно возвратился на ют. Он надеялся — и то была последняя надежда, — что Асад всё же примет его предложение. Ради этого он готов был пожертвовать жизнью, так как знал, какую цену впоследствии спросит с него паша за унижение. Но он не мог снова начать разговор и тем самым выдать свои опасения. Оставалось набраться терпения и ждать. Если Асад будет упорствовать и боязнь мятежа не заставит его отступить, то исчезнет последняя возможность спасти Розамунду. Мятеж был бы слишком отчаянным шагом, и Сакр аль-Бар не отваживался на него. Шансов на победу почти нет, зато поражение отнимет последнюю надежду. Чтобы и дальше пользоваться неприкосновенностью, необходима взаимная уверенность в том, что ни одна из сторон первой не призовёт своих людей к оружию. Кроме того, Асад может в любую минуту отдать приказ возвращаться в Берберию. Итак, действовать надо до того, как они нападут на «Испанца». Сакр аль-Бар питал слабую надежду, что в сражении — если, конечно, испанцы примут его — может представиться случай выбраться из тупика.
Сакр аль-Бар в буквальном смысле слова шёл по лезвию меча.
Корсар провёл ночь под звёздами, лёжа на голых досках у входа в каюту. Таким образом он даже во сне охранял её. Его самого оберегали верные нубийцы, по-прежнему стоявшие на страже. Он проснулся, когда на востоке забрезжил рассвет, и, бесшумно отпустив утомлённых рабов, остался один. Под навесом у правого фальшборта спали паша и его сын; неподалёку от них храпел Бискайн.
Утром, когда на борту галеаса началось вялое, неторопливое движение, какое можно наблюдать в часы, когда команда томится ожиданием и вынужденным бездействием, Сакр аль-Бар отправился к Розамунде.
Он нашёл её отдохнувшей и посвежевшей и поспешил сообщить, что всё идёт хорошо, стремясь вселить в неё надежду, которой сам отнюдь не испытывал. В оказанном корсару приёме не было знаков дружеского расположения, но не было и враждебности. Когда он ещё раз сказал о своём намерении во что бы то ни стало спасти её, Розамунда не испытала благодарности, ибо видела в этом далеко не полное возмещение за перенесённое ею. Однако теперь она держалась без вчерашнего презрительного равнодушия.
Несколько часов спустя Сакр аль-Бар снова зашёл в каюту. Был полдень, и нубийцы стояли на посту. На этот раз новостей у него не было, кроме той, что дозорный с вершины холма заметил судно, которое приближалось к острову с запада, подгоняемое лёгким бризом. Но испанский корабль пока не появился. Сакр аль-Бар признался, что Асад отверг предложение высадить её на побережье Франции, и, заметив в глазах Розамунды тревогу, постарался уверить её, что он начеку и не упустит случая, что выход обязательно найдётся.
— А если случая не представится? — спросила Розамунда.
— Тогда я создам его, — беззаботно ответил он. — Я так часто этим занимался, что было бы странно, если бы мне не удалось чего-нибудь придумать в самый важный момент своей жизни.
Упомянув про свою жизнь, Сакр аль-Бар нечаянно дал Розамунде повод, которым она не преминула воспользоваться.
— А как вам удалось стать тем, кем вы стали? — спросила она и, боясь, что её вопрос будет истолкован превратно, поспешила уточнить: — Я хочу спросить, как вам удалось стать предводителем корсаров?
— Это долгая история, — сказал Сакр аль-Бар, с грустью глядя в её глаза. — Она утомит вас.
— О нет. — Розамунда покачала головой. — Вы не утомите меня. Возможно, мне не представится другого случая познакомиться с ней.
— Вы желаете познакомиться с моей историей, чтобы вынести свой приговор?
— Быть может.
Сакр аль-Бар, опустив голову, в волнении прошёлся по каюте. Надо ли говорить, как жаждал он исполнить желание Розамунды! Ведь если поговорка: всё узнать — значит всё простить — не лжёт, то в отношении Оливера Тресиллиана она должна быть вдвойне справедлива.
Расхаживая по каюте, он поведал Розамунде о своих злоключениях, начиная с того дня, когда его приковали к веслу на испанской галере, и кончая тем часом, когда, находясь на борту испанского судна, захваченного у мыса Спартель, он решил поплыть в Англию и рассчитаться с братом. Он говорил просто, не вдаваясь в излишние подробности, но и не опуская ничего из событий, случайностей и стечений обстоятельств, сделавших из него то, чем он стал. Его рассказ тронул Розамунду, и, как она ни старалась, ей не удалось сдержать слёз.
— Итак, — сказал Сакр аль-Бар, заканчивая своё необычное повествование, — теперь вы знаете, какие силы играли мною. Другой, быть может, восстал бы и предпочёл смерть. У меня же не хватило мужества. Правда, не исключено, что сильнее меня оказалась жажда мщения, желание излить на Лайонела ту жгучую ненависть, в которую превратилась моя былая любовь к нему.
— И ваша любовь ко мне, как вы недавно признались, — дополнила Розамунда.
— Не совсем, — поправил её Сакр аль-Бар. — Я ненавидел вас за измену, но более всего за то, что вы, не прочитав, сожгли письмо, посланное мною через Питта. Этим поступком вы внесли лепту в мои бедствия: вы уничтожили единственное доказательство моей невиновности, лишили меня возможности восстановить свои права и доброе имя, обрекли меня до конца жизни следовать по пути, на который я ступил не по своей воле. Но тогда я ещё не знал, что моё исчезновение сочли бегством. Поэтому я прощаю вам невольную ошибку, обратившую мою любовь в ненависть и подсказавшую мне безумную мысль увезти вас вместе с Лайонелом.
— Вы хотите сказать, что это не входило в ваши намерения?
— Увезти вас вместе с Лайонелом? Клянусь Богом, я похитил вас именно потому, что вовсе не собирался делать этого. Ведь если бы подобная мысль заранее пришла мне в голову, у меня хватило бы сил отогнать её. Она внезапно овладела мною в ту минуту, когда я увидел вас рядом с ним, и я не устоял перед искушением. То, что я знаю сейчас, служит мне достаточным наказанием.
— Кажется, я всё поняла, — чуть слышно произнесла Розамунда, словно желая хоть немного унять его боль.
Корсар вскинул голову.
— Понять — это уже немало. Это полпути к прощению. Но прежде чем принять прощение, необходимо исправить содеянное.
— Если это возможно.
— Надо сделать так, чтобы это стало возможным! — с жаром ответил Сакр аль-Бар и тут же замолк, услышав снаружи громкие крики. Он узнал голос Ларока, который, сменив ночного дозорного, на рассвете снова занял наблюдательный пост на вершине холма.
— Господин мой! Господин мой! — кричал Ларок, и ему вторил оглушительный хор всей команды.
Сакр аль-Бар стремительно отдёрнул занавес и вышел на палубу. Как раз в эту минуту Ларок перелезал через фальшборт неподалёку от шкафута, где его ожидали Асад, Марзак и верный им Бискайн.
Носовая палуба, где, как и накануне, слонялись томящиеся бездельем корсары, кишмя кишела любопытными, которые горели нетерпением услышать новость, заставившую дозорного спешно покинуть наблюдательный пост.
Сакр аль-Бар услышал сообщение Ларока, не спускаясь с юта.
— Корабль, который я заметил ещё утром, господин мой…
— Что дальше? — рявкнул Асад.
— Здесь… В заливе за мысом. Только что бросил якорь.
— Нам нечего беспокоиться, — объявил Асад. — Раз они стали здесь на якорь, то яснее ясного, что они не подозревают о нашем присутствии. Что это за корабль?
— Большой двадцатипушечный галеон под английским флагом.
— Английским! — воскликнул поражённый Асад. — Должно быть, это крепкое судно, коль оно отваживается заходить в испанские воды.
Сакр аль-Бар подошёл к поручням.
— А ещё какие-нибудь флаги на нём подняты? — спросил он Ларока.
Ларок обернулся на голос.
— Да, узкий голубой вымпел на бизань-мачте с птицей в гербе, по-моему, с аистом.
— Аистом? — задумчиво повторил Сакр аль-Бар.
Он не помнил ни одного английского герба с таким изображением и был почти уверен, что английский корабль не мог зайти в эти воды. Услышав за спиной глубокий вздох, он обернулся и увидел Розамунду, стоявшую у входа в каюту. Её бледное лицо было взволнованно, глаза широко раскрыты.
— Что случилось? — коротко спросил корсар.
— Он думает, это аист, — ответила Розамунда, видимо полагая, что даёт вполне вразумительный ответ.
— Скорее всего какая-нибудь другая птица. Малый ошибся.
— Только отчасти, сэр Оливер.
— Отчасти?
Заинтригованный тоном и странным выражением глаз Розамунды, Сакр аль-Бар быстро подошёл к ней. Тем временем шум голосов внизу становился всё громче.
— То, что он принял за аиста, на самом деле цапля, белая цапля. В геральдике белое означает пылкость, не так ли?
— Да. Но к чему вы об этом вспомнили?
— Неужели вам непонятно? Это — «Серебряная цапля».
— Клянусь вам, меня вовсе не интересует, серебряная то цапля или золотой кузнечик. Не всё ли равно?
— Так называется корабль сэра Джона, сэра Джона Киллигрю, — объяснила Розамунда. — Он был совсем готов к отплытию, когда… когда вы нагрянули в Арвенак. Сэр Джон собирался отправиться в Индии, вместо чего — но неужели вы всё ещё не понимаете? — из любви ко мне бросился в погоню в тщетной надежде перехватить вас, прежде чем вы доберётесь до Берберии.
— Силы небесные! — вырвалось у Сакр аль-Бара.
Немного подумав, он поднял голову и рассмеялся.
— Он опоздал всего на несколько дней.
Не обратив внимания на иронию корсара, Розамунда не сводила с него испытующего и вместе с тем робкого взгляда.
— И тем не менее, — продолжал он, — они подоспели как нельзя более вовремя. Если ветер, пригнавший сюда корабль сэра Джона, стих, то, без сомнения, его послали сами небеса.
— Нельзя ли… — Розамунда запнулась. — Нельзя ли как-нибудь связаться с ними?
— Связаться? Конечно, хотя сделать это не так-то просто.
— Но вы постараетесь? — неуверенно спросила Розамунда, и в её глазах засветилась надежда.
— Разумеется, — ответил он. — Другого пути у нас нет. Не сомневаюсь, что кое-кому это будет стоить жизни. Но тогда…
Сакр аль-Бар, не договорив, пожал плечами.
— О, нет, нет! Только не такой ценой! — воскликнула Розамунда.
Сакр аль-Бар не успел ответить. Глухой ропот, доносившийся со шкафута, перекрыли несколько громких голосов, требовавших, чтобы Асад немедленно вывел судно из бухты и избавил его от опасного соседства. Виной всему был Марзак. Он первым высказал это предложение, и посеянная им паника быстро охватила всю команду.
Асад грозно выпрямился и, обратив на недовольных взгляд, некогда укрощавший и большие страсти, возвысил голос, повинуясь которому, бывало, сотни людей беспрекословно бросались в объятия смерти.
— Молчать! — приказал он. — Я — ваш господин и не нуждаюсь в советах, кроме советов Аллаха. Я прикажу сняться с якоря, когда сочту нужным, и ни минутой раньше. А сейчас — по местам!
Паша не снизошёл до увещеваний и не стал объяснять, почему лучше остаться в укромной бухте, а не выходить в открытое море. Команде вполне достаточно знать его волю; не им судить о мудрости предводителя и оспаривать его решения.
Но Асад давно не покидал Алжира, тогда как флотилии под командованием Сакр аль-Бара и Бискайна десятки раз выходили в море. Корсары, участвовавшие в этом походе, не знали магической силы его голоса, их вера в правильность его решений не основывалась на опыте прошлого. Паша никогда не водил их в бой и не возвращался с ними домой с победой и богатой добычей.
И вот они возмутились против его власти и противопоставили его решению своё собственное. Медлить с отплытием им казалось безумием, о чём первым заикнулся Марзак, а скупых слов Асада было далеко не достаточно, чтобы рассеять страхи команды.
Несмотря на близость грозного владыки, ропот недовольства нарастал, и вдруг один из отступников, подстрекаемый хитрым Виджителло, выкрикнул имя капитана, которого они хорошо знали и в которого свято верили.
— Сакр аль-Бар! Сакр аль-Бар! Ты не оставишь нас, словно крыс, подыхать в этой ловушке!
Это была искра, попавшая в бочку с порохом. Призыв подхватили десятки голосов, множество рук протянулось к юту, где высилась фигура Сакр аль-Бара. Невозмутимый и суровый, стоял он, опершись руками о поручни, а тем временем мозг его лихорадочно обдумывал предоставившийся случай и пользу, которую можно было бы извлечь из него.
Вне себя от стыда и унижения, Асад ад-Дин отступил к грот-мачте. Его лицо потемнело, глаза метали молнии, рука потянулась к усыпанному драгоценными камнями эфесу сабли. Но он сдержался и, вместо того чтобы обнажить её, излил на Марзака злобу, вспыхнувшую при виде столь явного подтверждения непрочности его власти.
— Глупец! — взревел он. — Посмотри на плоды своей трусости и малодушия! Взгляни, какого джинна твои бабьи советы выпустили из бутылки. Тебе командовать галерой! Тебе сражаться на море! Уж лучше бы Аллах послал мне смерть, прежде чем я породил такого сына, как ты!
Устрашённый дикой яростью отца, Марзак отпрянул, опасаясь, что за словами последует нечто худшее. Он не смел отвечать, боялся оправдываться. Он едва отваживался дышать.
Тем временем охваченная нетерпением Розамунда мало-помалу приблизилась к Сакр аль-Бару и наконец встала рядом с ним.
— Сам Бог помогает нам, — с горячей благодарностью произнесла она. — Вот он — ваш случай! Эти люди будут повиноваться только вам.
Горячность Розамунды заставила корсара улыбнуться.
— Да, сударыня, они будут мне повиноваться.
Он уже принял решение. Асад был прав — в создавшейся ситуации самым разумным было не выходить из укрытия, где они имели все шансы остаться незамеченными. Потом их галеас выйдет в море и возьмёт курс на восток. Даже если на галеоне услышат плеск вёсел, то, пока он поднимет якорь и начнёт преследование, мускулы гребцов унесут галеас достаточно далеко. К тому же ветер почти спал — этому обстоятельству Сакр аль-Бар придавал особое значение, — и корсары смогут от души посмеяться над преследователями, которые всецело зависят от благосклонности ветра. Разумеется, не стоило забывать о пушках галеона, но по собственному опыту ему было известно, что они не представляют особой опасности.
Взвесив все за и против, Сакр аль-Бар пришёл к неутешительному выводу, что самым правильным будет поддержать Асада, однако, уверенный в преданности команды, он надеялся на моральную победу, из которой со временем можно будет извлечь немалую выгоду.
Сакр аль-Бар спустился с юта и, дойдя до шкафута, остановился рядом с пашой. Полный дурных предчувствий, Асад хмуро наблюдал за его приближением. Он заранее убедил себя, что Сакр аль-Бар не упустит возможности, которая сама идёт к нему в руки, и, возглавив мятежников, выступит против него. Паша медленно обнажил саблю. Краем глаза Сакр аль-Бар заметил движение Асада, но не подал вида и, сделав шаг вперёд, обратился к команде.
— В чём дело? — громовым голосом воскликнул он. — Что всё это значит? Или вы оглохли и не услышали приказ своего повелителя, избранника Аллаха, раз осмеливаетесь подавать голос и изъявлять свою волю?
После такой отповеди на палубе наступила мёртвая тишина. Изумлённый Асад облегчённо вздохнул.
Розамунда затаила дыхание. Что он имеет в виду? Неужели он обманул её? Она наклонилась над перилами, стараясь не пропустить ни одного слова Сакр аль-Бара и надеясь, что плохое знание лингва-франка ввело её в заблуждение.
Сакр аль-Бар с повелительным жестом обернулся к стоявшему рядом Лароку:
— Вернись на наблюдательный пункт. Внимательно следи за галеоном и сообщай нам о каждом его движении. Мы не снимемся с якоря, пока того не пожелает наш повелитель Асад ад-Дин. Ступай!
Повинуясь приказу, Ларок молча перекинул ногу через фальшборт, спрыгнул на вёсла и под взглядами всей команды вскарабкался на берег.
Сакр аль-Бар мрачно оглядел столпившихся на баке корсаров.
— Неужели этот гаремный баловень, — бесстрастно проговорил он, презрительно показав на Марзака, — который стращает мужчин мнимой опасностью, превратил вас в стадо трусливых баранов? Клянусь Аллахом, так кто же вы? Храбрые морские ястребы, которые бросались на добычу, как только её зацепляли наши абордажные крючья, или жалкие вороны, высматривающие падаль?
Ему ответил старый корсар, осмелевший от страха:
— Мы попались в западню, как Драгут в Джерби.
— Ты лжёшь, — возразил ему Сакр аль-Бар. — Драгут сумел вырваться из западни. К тому же против него выступил весь генуэзский военный флот, а мы имеем дело всего с одним галеоном. Клянусь Кораном! Разве у нас нет зубов, чтобы вцепиться в него, если он навяжет нам бой? Но коли советы труса вам больше по душе, то знайте: стоит нам выйти в море — и нас сразу заметят. А ведь, как сказал вам Ларок, у них на борту двадцать пушек. Лучше принять ближний бой, хотя я уверен, что в бухте нам вообще нечего опасаться. Они понятия не имеют, что мы рядом, иначе они не стали бы на якорь в заливе. И запомните, что даже если нам повезёт и, убегая от мнимой опасности, мы не навлечём на себя настоящей беды, то уж наверняка упустим богатую добычу и вернёмся домой с пустыми руками. Впрочем, всё это лишнее. Вы слышали приказ Асад ад-Дина. На том и порешим.
Не дожидаясь, пока корсары разойдутся, Сакр аль-Бар сказал Асаду:
— Стоило бы повесить того пса, который говорил о Драгуте и Джерби, но не в моих правилах быть жестоким с командой.
Изумление Асада сменилось восхищением и даже чем-то похожим на раскаяние, но одновременно в нём проснулась жгучая зависть. Сакр аль-Бар победил там, где сам он неизбежно потерпел бы поражение. Как масло расплывается по воде, так яд зависти растёкся по душе Асада. Его неприязнь к бывшему любимцу превратилась в ненависть, ибо теперь он видел в нём узурпатора своей власти и могущества. И с этой минуты вдвоём им стало тесно в Алжире. Вот почему слова благодарности застыли на устах паши, и, как только он остался наедине с Сакр аль-Баром, его глаза злобно впились в соперника. Только глупец не прочёл бы в них смертный приговор.
Но Сакр аль-Бар не был глупцом и сразу всё понял. Сердце его сжалось, в душе проснулась ответная злоба. Он почти раскаивался, что не воспользовался недовольством и мятежным настроением команды и не предпринял попытку сместить пашу. Он забыл и думать о примирении и ответил на ядовитый взгляд откровенной издёвкой.
— Оставь нас, — коротко приказал он Бискайну и, кивнув на Марзака, добавил: — И забери с собой этого морского воителя.
Бискайн вопросительно глянул на пашу.
— Таково твоё желание, господин мой?
Асад молча кивнул, и Бискайн увёл перепуганного Марзака.
— Господин мой, — начал Сакр аль-Бар, когда они остались одни, — вчера я предложил тебе залатать брешь в наших отношениях и получил отказ. И вот теперь, будь я предателем и мятежником, каковым ты назвал меня, я не упустил бы случая, который сам шёл ко мне в руки. Я говорю о настроении корсаров. Если бы я воспользовался им, предлагать или просить пришлось бы уже не мне, а тебе. Я мог бы диктовать свои условия. Но коль скоро я представил тебе неопровержимое доказательство моей верности, то мне бы хотелось надеяться, что ты вернёшь мне своё доверие и соблаговолишь принять моё предложение относительно франкской женщины, которая стоит вон там.
И Сакр аль-Бар показал на ют.
Возможно, то, что Розамунда без покрывала стояла на юте, сыграло роковую роль, поскольку не исключено, что именно эта картина развеяла колебания паши и заставила его забыть об осторожности, побуждавшей согласиться на предложение корсара. Асад смотрел на Розамунду, и лёгкая краска проступала на его серых от гнева щеках.
— Не тебе, Сакр аль-Бар, обращаться ко мне с предложениями, — наконец проговорил он. — Такая дерзость доказывает лживость твоего языка, болтающего мне о преданности. Однажды ты уже обманул меня, кощунственно злоупотребив святым законом Пророка. Если ты не сойдёшь с моей дороги, тебе несдобровать.
Голос паши срывался от бешенства.
— Потише, — гневно предостерёг его Сакр аль-Бар. — Если мои люди услышат твои угрозы, я не отвечаю за последствия. Так значит, я противлюсь твоей воле во вред себе? Кажется, ты так сказал? Ну что же, будь по-твоему. Война так война! Но не забудь, ты сам выбрал её и в случае поражения пеняй на себя.
— Гнусный мятежник! Вероломный пёс! — вскипел Асад.
— Посмотрим, куда заведут тебя старческие причуды.
Сакр аль-Бар повернулся к Асаду спиной и пошёл на ют, оставив пашу в одиночестве предаваться бессильному гневу и смутным страхам. Однако при всей дерзости и безрассудной смелости своих слов Сакр аль-Бар изнывал от беспокойства. Он составил план действий, но хорошо понимал, что между замыслом и его осуществлением лежит немало опасностей.
— Сударыня, — обратился он к Розамунде, поднявшись на ют. — Стоя на виду у всех, вы поступаете неблагоразумно.
К немалому удивлению Сакр аль-Бара, Розамунда пронзила его враждебным взглядом.
— Неразумно? — презрительно спросила она. — Уж не потому ли, что я могу увидеть больше, чем вам бы хотелось? Какую игру вы ведёте, сэр, говоря одно и делая совершенно другое?
Было ясно, что Розамунда превратно истолковала увиденное.
— Позвольте заметить, — сухо ответил корсар, — что ваша склонность к поспешным выводам однажды уже причинила мне немало вреда, в чём вы имели возможность убедиться.
Эти слова несколько обескуражили Розамунду.
— Но в таком случае… — начала она.
— Я настоятельно прошу вас повременить с выводами. Если я останусь жив, то освобожу вас. Ну а до тех пор я бы посоветовал вам не выходить из каюты. Выставляя себя на всеобщее обозрение, вы не облегчаете мою задачу.
Под его тяжёлым взглядом Розамунда медленно опустила голову и скрылась за занавесом.
Остаток дня Розамунда провела в каюте, терзаясь тревогой, которую в немалой степени усилило то, что за это время Сакр аль-Бар ни разу не зашёл к ней. Наконец, под вечер, не в силах справиться с волнением, она снова вышла из каюты, но увидела, что её появление на палубе более чем некстати.
Солнце уже зашло, и команда галеаса, простершись ниц, предавалась вечерней молитве. Розамунда инстинктивно отступила назад и, скрывшись за занавесом, стала ждать. Когда молитва закончилась, она осторожно раздвинула занавес и заметила справа от себя Асада в окружении Марзака, Бискайна и нескольких офицеров. Она поискала глазами Сакр аль-Бара и вскоре увидела, как он своей размашистой, слегка раскачивающейся походкой идёт по проходу следом за двумя помощниками боцмана, раздающими гребцам скудную вечернюю пищу.
Неожиданно он остановился около Лайонела и грубо обратился к нему на лингва-франка, которого молодой человек не понимал. Он говорил нарочито громко, чтобы каждое его слово было слышно на юте.
— Ну что, собака? Подходит ли пища галерного раба для твоего нежного желудка?
Лайонел поднял на него глаза.
— Что вы сказали? — спросил он по-английски.
Сакр аль-Бар наклонился, и все наблюдавшие за этой сценой заметили злое и насмешливое выражение его лица. Он, разумеется, тоже заговорил по-английски, но, как ни напрягала Розамунда слух, до неё доносился лишь неразборчивый шёпот. Тем не менее, видя лицо корсара, она ни на секунду не усомнилась в истинном, как ей казалось, значении его слов. Однако догадки Розамунды были далеки от действительности. Злобно-насмешливое выражение его лица было всего лишь маской.
— Я хочу, чтобы там, наверху, думали, будто я ругаю вас, — говорил Сакр аль-Бар. — Заискивайте, огрызайтесь, но слушайте. Вы помните, как мы мальчишками добирались от Пенарроу до мыса Трефузис?
— Что вы имеете в виду?
На лице Лайонела появилось его всегдашнее выражение злобной подозрительности. Как раз то, что и было нужно Сакр аль-Бару.
— Мне надо знать, способны ли вы и теперь проплыть такое расстояние. Если «да», то вы могли бы найти более аппетитный ужин на судне сэра Джона Киллигрю. Вы, наверное, уже слышали, что «Серебряная цапля» стоит на якоре в заливе. Сумеете ли вы доплыть до неё, если я предоставлю вам такую возможность?
Лайонел с неподдельным изумлением посмотрел на корсара.
— Вы издеваетесь надо мной? — наконец спросил он.
— О нет, для этого я нашёл бы другой повод.
— А разве не издевательство предлагать мне свободу?
Сакр аль-Бар расхохотался — на сей раз он действительно был не прочь поиздеваться. Он поставил левую ногу на упор перед скамьёй и облокотился о колено. Его лицо оказалось совсем рядом с лицом Лайонела.
— Свободу? Вам? — спросил он. — Силы небесные! Вы всегда думаете только о собственной персоне. Потому-то вы и стали негодяем. Свободу — вам! Клянусь Богом! Неужели, кроме вас, мне не для кого желать свободы? А теперь слушайте. Я хочу, чтобы вы доплыли до судна сэра Джона и сообщили ему, что здесь стоит галеас, на борту которого находится Розамунда Годолфин. Я забочусь о ней. А вы — если вы сейчас утонете, я пожалею лишь о том, что сэр Джон ничего не узнает. Ну как, согласны? Для вас это единственный шанс, разумеется кроме смерти, расстаться со скамьёй галерного раба. Хотите попробовать?
— Но каким образом? — недоверчиво спросил Лайонел.
— Я спрашиваю: вы согласны?
— Если вы мне поможете, то да.
— Хорошо. — Сакр аль-Бар наклонился ещё ниже. — Постарайтесь получше сыграть свою роль. Встаньте и ударьте меня. Все, кто на нас смотрит, конечно, подумают, что я довёл вас до отчаяния. Когда я отвечу на ваш удар — а бить я буду сильно, чтобы не возникло никаких подозрений, — вы свалитесь на весло и притворитесь, будто потеряли сознание. Остальное предоставьте мне. Ну! — громко сказал он и со смехом выпрямился, делая вид, что собирается уходить.
Лайонел, не теряя времени, выполнил наставления брата. Он вскочил и, подавшись вперёд насколько позволяла цепь, изо всей силы ударил Сакр аль-Бара по лицу. Никому и в голову не пришло заподозрить подвох. Гремя цепью, он опустился на скамью под испуганными взглядами гребцов, видевших его отчаянный поступок. Все заметили, как Сакр аль-Бар пошатнулся от удара. Вскрикнув от удивления, Бискайн бросился к перилам, и даже в глазах Асада зажёгся интерес при виде столь необычного зрелища — не так часто галерный раб нападает на корсара. С яростным рёвом Сакр аль-Бар вскинул кулак и, словно молот, обрушил его на голову Лайонела.
Сознание молодого человека помутилось, и он упал на весло. Сакр аль-Бар вновь занёс кулак.
— Собака! — прорычал он, но, заметив, что Лайонел лежит без чувств, опустил руку.
Он отвернулся и хриплым голосом позвал Виджителло и его помощников, те мгновенно прибежали.
— Снять цепь с этой падали и бросить её за борт, — последовал суровый приказ. — Это послужит уроком для остальных. Пусть эти вшивые собаки знают, что ждёт мятежников. За дело!
Один из людей Виджителло бросился за молотком и зубилом. Вскоре он вернулся, над палубой прозвенело четыре резких удара по металлу, после чего Лайонела стащили со скамьи и бросили в проходе. Он пришёл в себя и стал умолять о пощаде, словно его действительно собирались утопить.
Бискайн посмеивался; паша одобрительно наблюдал за происходящим; Розамунда дрожала всем телом, задыхалась и едва не лишилась чувств от ужаса. Она увидела, как помощники боцмана поволокли отбивающегося Лайонела к правому борту и без малейшей жалости и сочувствия, точно мешок тряпья, выбросили в море. Она услышала леденящий душу крик, всплеск от падения тела и в наступившей тишине — смех Сакр аль-Бара.
Розамунда застыла на месте, охваченная порывом отвращения к отступнику. Её мысли путались, и ей пришлось сделать немалое усилие, чтобы более или менее спокойно обдумать новое проявление бессмысленной жестокости, приведшее корсара к братоубийству. Теперь она окончательно убедилась, что всё это время он обманывал её и что его клятвы были самой обыкновенной ложью. Не в его характере раскаиваться в содеянном зле. Покамест она не могла разгадать его истинные намерения, но нисколько не сомневалась, что этот человек способен преследовать лишь самые низменные цели. Это открытие потрясло Розамунду; она забыла обо всех грехах Лайонела, и его страшная смерть отозвалась болью и сочувствием в её сердце.
— Он плывёт! — вдруг закричали на баке.
Сакр аль-Бар был готов к этому.
— Где, где? — крикнул он и бросился к фальшборту. Кто-то показал в сторону выхода из бухты. Корсары кинулись к борту и стали всматриваться в сгущающуюся темноту, стараясь разглядеть голову Лайонела и едва заметные круги на воде, говорившие о том, что он действительно плывёт.
— Он хочет выбраться в открытое море, — громко сказал Сакр аль-Бар. — Далеко он и так не уплывёт, но мы поможем ему сократить путь.
Он схватил со стойки у грот-мачты арбалет, вставил стрелу и прицелился, но вдруг опустил оружие.
— Марзак! — позвал корсар. — Вот мишень, достойная тебя, о принц стрелков!
Стоя рядом с отцом на юте, Марзак тоже следил за пловцом, чьи очертания быстро таяли во мгле. Он с холодным презрением посмотрел на Сакр аль-Бара, но не ответил. В толпе корсаров раздался смех.
— Что же ты медлишь? — подначивал его Сакр аль-Бар. — Бери арбалет.
— Поторопись, — заметил Асад, — а то не попадёшь. Его уже почти не видно.
— Чем труднее задача, тем дороже победа, — добавил Сакр аль-Бар, желая выиграть время. — Сто филипиков, Марзак, за то, что ты не попадёшь в эту голову и с трёх выстрелов. Я же утоплю его с одного. Принимаешь пари?
— Ты никогда не был настоящим правоверным, — с достоинством возразил Марзак. — Пророк запрещает биться об заклад.
— Торопись! — крикнул Асад. — Я уже с трудом различаю его. Стреляй!
— Ха, — последовал надменный ответ, — отличная мишень для моих глаз. Я ещё ни разу не промахнулся, даже в темноте.
— Тщеславный хвастун, — усмехнулся Марзак.
— Это я-то?
И, выстрелив в темноту, Сакр аль-Бар увидел, как стрела ушла в сторону от пловца.
— Попал! — крикнул он. — Голова скрылась под водой.
— По-моему, я вижу его, — сказал кто-то.
— Во тьме глаза обманывают тебя. Виданное ли дело, чтобы человек плыл со стрелой в голове?
— Точно, — вставил Джаспер, стоявший рядом с капитаном. — Он исчез.
— Слишком темно, ничего не разглядеть, — сказал Виджителло.
— Ну что ж, убит или утонул… так или иначе — с ним покончено, — проговорил паша и отошёл от фальшборта.
Сакр аль-Бар повесил арбалет на стойку и медленно поднялся на ют. Между тёмными лицами нубийцев белело лицо Розамунды, При приближении корсара она повернулась к нему спиной и вошла в каюту. Горя нетерпением всё рассказать, корсар последовал за ней и приказал Абиаду зажечь лампу. Когда каюта осветилась, они посмотрели друг на друга; он заметил необычайное возбуждение Розамунды и сразу догадался, в чём дело.
— Чудовище! Дьявол! — задыхаясь, проговорила Розамунда. — Господь накажет вас. Сколько бы мне ни осталось прожить, я сама буду молить его покарать вас за ваши злодеяния. Убийца! Зверь! Как глупа я была, поверив вашим лживым клятвам, поверив в вашу искренность! Теперь же вы доказали мне, что…
— Что оскорбительного для себя вы находите в том, как я обошёлся с Лайонелом! — прервал её Сакр аль-Бар, немного удивлённый подобной горячностью.
— Оскорбительного! — с прежним высокомерием воскликнула Розамунда. — Слава Богу, не в вашей власти оскорбить меня. Но я благодарна вам за урок, который помог мне избавиться от заблуждений и открыл глаза на ваше низкое притворство. Теперь я вижу, чего стоят ваши клятвы. Но я не приму спасение из рук убийцы. Впрочем, вы вовсе и не намерены спасать меня. Скорее всего, — продолжала она в исступлении, — вы принесёте меня в жертву каким-то своим гнусным целям. Но я расстрою ваши планы. Само небо за меня, и, уверяю вас, у меня хватит мужества.
Розамунда застонала и закрыла лицо руками.
Корсар смотрел на Розамунду, и на его губах блуждала едва заметная горькая усмешка. Он прекрасно понимал её состояние, понимал и то, что крылось за туманной угрозой разрушить его планы.
— Я пришёл, — спокойно сказал он, — сообщить вам, что он благополучно избежал опасности, и рассказать, в чём состоит данное ему мною поручение.
В голосе корсара звучали такая несокрушимая сила и такая спокойная уверенность, что Розамунда невольно подняла на него глаза.
— Разумеется, я говорю о Лайонеле, — объяснил он. — Сцена, происшедшая между нами — удар, обморок и прочее, — была от начала до конца разыграна, как и стрельба из арбалета ему вдогонку. Предлагая Марзаку пари, я тянул время, чтобы Лайонел отплыл подальше и никто не мог разглядеть во тьме, попала в него стрела или нет. Сам я стрелял мимо. Сейчас он огибает мыс и скоро передаст моё сообщение сэру Джону. Когда-то Лайонел был отличным пловцом. Вот то, что я хотел сообщить вам.
Розамунда довольно долго молча смотрела на него.
— Вы говорите правду? — наконец едва слышно спросила она.
Сакр аль-Бар пожал плечами.
— По-видимому, вы никак не можете привыкнуть к мысли, что мне незачем лгать вам.
Розамунда опустилась на диван и тихо заплакала.
— А я-то… я думала, что вы…
— Иначе и быть не может, — сурово проговорил корсар. — Вы всегда верили всему самому хорошему обо мне.
С этими словами он резко повернулся и вышел из каюты.
С тяжёлым сердцем Сакр аль-Бар покинул Розамунду, оставив её наедине с раскаянием. Она осознала свою несправедливость. Чувство вины переполняло её; только им она мерила теперь все свои прежние поступки. Картины далёкого и совсем недавнего прошлого настолько перемешались и исказились в её измученной душе, что ей представилось, будто все горестные события, о которых повествует настоящая хроника, были плодом её собственных грехов, и прежде всего подозрительности.
Всякое искреннее раскаяние влечёт за собой горячее желание искупить вину. И Розамунда не была исключением. Если бы Сакр аль-Бар не покинул её так внезапно, она бы на коленях стала умолять простить ей всё, что он перенёс из-за её упрямого нежелания понять его, и каяться в собственной низости и бездушии. Но поскольку справедливое негодование заставило его уйти, ей не оставалось ничего другого, как сидеть на диване, размышляя о случившемся и придумывая слова, в которых она изольёт свою мольбу, как только он вернётся.
Но час проходил за часом, а он всё не шёл. И вдруг, как гром среди ясного неба, Розамунду поразила страшная мысль. В любую минуту корабль сэра Джона Киллигрю мог напасть на них. Терзаясь раскаянием, она ни разу не подумала об этом. Теперь же её словно осенило, и душу её объял невыразимый страх за Оливера. Если начнётся бой и он падёт от руки англичан или пиратов, которых он предал ради неё, то он умрёт, так и не услышав её исповеди, не узнав о её раскаянии, так и не простив её.
Была уже почти полночь, когда Розамунда, не в силах более сносить муки ожидания, поднялась с дивана и неслышно подошла к выходу. Она осторожно раздвинула занавес и, сделав шаг, чуть не наткнулась на чьё-то тело, лежавшее у порога. Едва не вскрикнув от испуга, она наклонилась и в слабом свете фонарей, горящих на грот-мачте и поручнях юта, увидела спящего сэра Оливера. Не обращая внимания на застывших на своём посту нубийцев, Розамунда медленно и бесшумно опустилась на колени. В её глазах стояли слёзы благодарности и удивления. Её глубоко тронуло, что человек, которому она не доверяла, о ком судила столь превратно, даже во сне защищает её собственным телом.
Рыдание Розамунды прервало чуткий сон Оливера. Он сел, и его смуглое бородатое лицо оказалось совсем рядом с сиявшим белизной лицом Розамунды. Их взгляды встретились.
— Что случилось? — шёпотом спросил Оливер.
Розамунда, почему-то испугавшись его вопроса, поспешно отодвинулась. В ту самую минуту, когда случай предоставил ей возможность осуществить то, ради чего она пришла, она чисто по-женски постаралась скрыть свои чувства.
— Как вы думаете, — неуверенно проговорила она, — Лайонел уже добрался до сэра Джона?
Оливер посмотрел в сторону дивана, на котором спал паша. Под навесом всё было тихо, к тому же вопрос был задан по-английски. Он встал и, протянув Розамунде руку, помог ей подняться. Затем он знаком попросил её вернуться в каюту и последовал за ней.
— Волнение не даёт вам заснуть? — В голосе Оливера звучали одновременно и вопрос, и утверждение.
— Наверное, — ответила Розамунда.
— Напрасно. Сэр Джон снимется с якоря только в самую глухую ночь, чтобы иметь больше шансов застать нас врасплох. Здесь недалеко; кроме того, выплыв из бухты, Лайонел мог добраться берегом до траверса корабля. Не беспокойтесь, он сделает всё как надо.
Розамунда села на диван, избегая его взгляда, но когда свет лампы упал на её лицо, сэр Оливер заметил на нём следы недавних слёз.
— Когда появится сэр Джон, начнётся сражение? — помолчав, спросила она.
— Скорее всего — да. Как вы, наверное, слышали, мы окажемся в такой же западне, в какую Дориа поймал Драгута при Джерби, с той разницей, что хитрый Драгут сумел улизнуть со своими галерами; нам же это не удастся. Мужайтесь, час вашего освобождения близок, — Он замолчал, и, когда заговорил снова, голос его звучал мягко, почти робко: — Я молю Бога, чтобы потом эти несколько дней казались вам всего лишь дурным сном.
Розамунда молчала. Она сидела, слегка сдвинув брови, погружённая в свои мысли.
— Нельзя ли обойтись без сражения? — наконец спросила она и тяжело вздохнула.
— Вам нечего бояться, — успокоил её Оливер. — Я приму все меры для вашей безопасности. Пока всё не закончится, каюту будут охранять несколько человек, которым я особенно доверяю.
— Вы не так меня поняли, — сказала Розамунда, подняв на него глаза. — Вы думаете, я боюсь за себя? — Она опять помолчала и быстро спросила: — А что будет с вами?
— Благодарю вас за этот вопрос, — печально ответил Оливер. — Меня, без сомнения, ждёт то, чего я заслуживаю. И пусть это случится как можно скорее.
— О нет! Нет! — воскликнула Розамунда. — Только не это!
И она в волнении поднялась с дивана.
— А что ещё остаётся? — с улыбкой спросил сэр Оливер. — Разве можно пожелать мне лучшей участи?
— Вы будете жить и возвратитесь в Англию. Истина восторжествует, и правосудие свершится.
— Существует только одна форма правосудия, на которую я могу рассчитывать. Это правосудие, отправляемое с помощью верёвки. Поверьте, сударыня, у меня слишком дурная слава и я не могу надеяться на помилование. Уж лучше покончить со всем этой ночью. Кроме того, — в голосе его послышалась печаль, — подумайте о моём последнем предательстве. Ведь я предаю своих людей, которые, кем бы они ни были, десятки раз делили со мной опасности и не далее как сегодня доказали, что их верность и любовь ко мне куда как сильнее верности самому паше. Разве я смогу жить после того, как отдал их в руки врагов? Возможно, для вас они — всего-навсего бедные язычники, для меня же они — мои морские ястребы, мои воины, мои доблестные соратники, и я был бы последним негодяем, если бы попытался избежать смерти, на которую обрёк их.
Слушая страстную речь сэра Оливера, Розамунда наконец поняла то, что прежде ускользало от неё, и её глаза расширились от ужаса.
— Такова цена моего освобождения? — в страхе спросила она.
— Надеюсь, что нет, — ответил сэр Оливер. — Я кое-что придумал, и, быть может, мне удастся избежать этого.
— И самому тоже спастись? — поспешно спросила она.
— Стоит ли думать обо мне? Я всё равно обречён. В Алжире меня наверняка повесят. Асад об этом позаботится, и все мои морские ястребы не спасут меня.
Розамунда снова опустилась на диван, в отчаянии ломая руки.
— Теперь я вижу, какую судьбу навлекла на вас, — проговорила она, — Когда вы отправили Лайонела к сэру Джону, вы решили заплатить своей жизнью за моё возвращение на родину. Вы не имели права поступать так, не посоветовавшись со мной. Как могли вы подумать, что я пойду на это? Я не приму от вас такой жертвы. Не приму! Вы слышите меня, сэр Оливер!
— Слава Богу, у вас нет выбора, — ответил он. — Но вы слишком спешите с выводами. Я сам навлёк на себя такую судьбу. Она — не более чем естественный результат моей бездумной жестокости по отношению к вам, расплата, которая должна настигнуть всякого, кто творит зло.
Оливер пожал плечами и спросил изменившимся голосом:
— Возможно, я прошу слишком многого, но не могли бы вы простить меня за все те страдания, что я причинил вам?
— Кажется, мне самой надо просить у вас прощения, — ответила Розамунда.
— Вам?
— За мою доверчивость, которая и была всему виной. За то, что пять лет назад я поверила слухам, за то, что я, не прочтя, сожгла ваше письмо и приложенный к нему документ, подтверждавший вашу невиновность.
Сэр Оливер ласково улыбнулся Розамунде.
— Если мне не изменяет память, вы как-то сказали, что руководствовались внутренним голосом. Хоть я и не совершил того, что вменяется мне в вину, ваш внутренний голос говорил вам обо мне дурно; и он не обманул вас — во мне мало хорошего, иначе и быть не может. Это ваши собственные слова. Но не думайте, что я вспоминаю их, чтобы укорить вас. Нет, я просто осознал их справедливость.
Розамунда протянула к нему руки.
— А если… если бы я сказала, что осознала, насколько они несправедливы?
— Я бы отнёсся к вашему признанию как к последнему утешению, которое вы из жалости предлагаете умирающему. Ваш внутренний голос не обманул вас.
— Ах, нет же! Он обманул меня! Обманул!
Но разубедить сэра Оливера оказалось не так-то просто. Он покачал головой, лицо его было печально.
— Порядочный человек, несмотря ни на какие искушения, не поступил бы с вами так, как поступил я. Сейчас я это хорошо понимаю — так люди в свой последний час начинают понимать высший смысл многих явлений.
— Но почему вы так стремитесь к смерти? — в отчаянии воскликнула Розамунда?
— О нет, — ответил он, мгновенно возвращаясь к своей обычной манере, — это смерть стремится ко мне. Но я встречу её без страха и сожаления, как и подобает встречать неизбежное — как подарок судьбы. Ваше прощение ободрило и даже обрадовало меня.
Розамунда порывисто взяла Оливера за руку и заглянула ему в лицо.
— Нам нужно простить друг друга, Оливер, вам — меня, мне — вас. И раз прощение приносит забвение, забудем то, что разделяло нас эти пять лет.
Оливер, затаив дыхание, смотрел на бледное, взволнованное лицо Розамунды.
— Неужели мы не можем вернуться к тому, что было пять лет назад? К тому, чем мы жили в то время в Годолфин-Корте?
Посветлевшее было лицо Оливера постепенно угасло и казалось серым и измученным. Грусть и отчаяние туманили его глаза.
— Согрешивший да пребудет в своём грехе, и да пребудут в этом грехе многие колена его. Двери прошлого навсегда закрыты для нас.
— Пусть так. Забудем о прошлом, начнём всё с начала и постараемся возместить друг другу всё, что за эти годы мы потеряли по собственной глупости.
Сэр Оливер положил руки на плечи Розамунды.
— Моя дорогая, — прошептал он, тяжело вздохнув. — О Боже, как мы могли быть счастливы, если бы… — Он замолчал и, сняв руки с её плеч, неожиданно резко закончил: — Я становлюсь слезливым. Ваше сострадание растопило моё сердце, и я чуть было не заговорил о любви. Но, право, не мне говорить о ней. Любовь там, где жизнь. Она и есть жизнь, тогда как я… Moriturus te salutat![37]
— О нет, нет! — Дрожащими руками Розамунда вцепилась в его рукав.
— Слишком поздно, — проговорил сэр Оливер. — Никакой мост не соединит края пропасти, которую я сам разверз. Мне остаётся только броситься в неё.
— Тогда я тоже брошусь в неё! — воскликнула Розамунда. — По крайней мере, мы сможем умереть вместе.
— Это безумие! — с жаром возразил он, и по быстроте ответа можно было судить, насколько тронули его слова Розамунды. — Чем это поможет мне? Неужели вы захотите омрачить мой последний час и лишить смерть её величия? О нет, Розамунда, оставшись жить, вы окажете мне гораздо большую услугу. Вернитесь в Англию и расскажите обо всём, что вы узнали. Лишь вы одна можете вернуть мне честь и доброе имя, открыв правду о том, что заставило меня стать отступником и корсаром. Но что это? Слышите?
Ночную тишину нарушил громкий крик:
— Вставайте! К оружию! К оружию!
— Час пробил, — сказал сэр Оливер и, бросившись к выходу, откинул занавес.
В проходе между рядами спящих гребцов слышались быстрые шаги, и вскоре на ют взлетел Али, который на закате сменил Ларока на вершине холма.
— Капитан! Капитан! Господин мой! Вставайте, иначе нас захватят! — кричал он.
Люди просыпались, на палубе началось движение, и вскоре все были на ногах. На баке кто-то громко кричал. Полог, за которым спал паша, раздвинулся, и из-за него вышли Асад и Марзак. Навстречу им спешили Бискайн и Османи, со шкафута бежали Виджителло, Джаспер и несколько перепуганных корсаров.
— Что такое? — спросил паша.
— Галеон снялся с якоря и выходит из залива, — задыхаясь, сообщил Али.
Паша зажал бороду в кулаке и нахмурился.
— Что бы это значило? Неужели они узнали о нашей стоянке?
— А иначе зачем им среди ночи сниматься с якоря? — спросил Бискайн.
— Действительно, зачем? — проговорил Асад и обратился к сэру Оливеру, стоявшему у входа в каюту. — А что скажешь ты, Сакр аль-Бар?
Сакр аль-Бар пожал плечами и подошёл к паше.
— Что я могу сказать? Ты, видно, хочешь знать, что нам теперь делать? Нам остаётся только ждать. Если они узнали, что мы находимся в бухте, то мы попали в хорошую западню, и этой же ночью с нами будет покончено.
Если во многих, кто слышал ответ Сакр аль-Бара, его ледяное спокойствие пробудило тревогу, то Марзака оно повергло в ужас.
— Да сгниют твои кости, прорицатель бедствий! — крикнул он и добавил бы что-нибудь ещё, если бы Сакр аль-Бар не заставил его замолчать.
— Что написано, то и сбудется, — громовым голосом объявил он.
— Воистину так, — поддержал корсара Асад, как истинный фаталист ухватившись за это последнее утешение. — Если мы созрели для руки садовника, то садовник сорвёт нас.
Бискайн, в отличие от паши не склонный к фатализму, предложил более решительный план.
— В своих действиях мы должны исходить из предположения, что нас действительно обнаружили, и, пока не поздно, выйти в открытое море.
— Но тогда предполагаемая опасность превратится в явную, и мы сами устремимся ей навстречу, — вмешался перепуганный Марзак.
— Ты ошибаешься! — воскликнул Асад, вновь обретший былую уверенность. — Хвала Аллаху, пославшему нам такую тихую ночь! Ветер спал, и мы сможем на вёслах пройти десять лиг, пока под парусами они пройдут одну.
По рядам корсаров пронёсся шёпот одобрения.
— Только бы нам благополучно выбраться из бухты, а уж потом они не догонят нас, — сказал Бискайн.
— Нас могут догнать ядра их пушек, — хладнокровно напомнил Сакр аль-Бар, чтобы охладить их пыл. Он ещё раньше подумал о таком способе избежать западни, но надеялся, что другим он не придёт в голову.
— И всё же нам стоит пойти на риск, — возразил Асад, — и вверить свою судьбу этой ночи. Оставаться здесь — значит ждать гибели.
И он принялся отдавать приказания:
— Али, позови кормщиков! Торопись! Виджителло, не жалей плетей, и пусть они хорошенько расшевелят рабов.
Раздался свисток боцмана, его помощники побежали между рядами гребцов, и свист плетей, обрушившихся на плечи и спины рабов, слился с шумом на борту галеаса.
Паша снова обратился к Бискайну:
— Отправляйся на нос и построй людей. Вели им держать оружие наготове на случай, если нас попытаются взять на абордаж.
Бискайн поклонился и спрыгнул на трап. Шум и гомон поспешных приготовлений перекрыл громкий голос Асада:
— Арбалетчики, наверх! Канониры, к пушкам! Погасить огни! Разжечь запальники!
Через мгновение все огни погасли, включая лампу в каюте, для чего один из офицеров паши проник в это заповедное место. На всякий случай зажжённым оставили лишь фонарь, свисавший с грот-мачты, но и его спустили на палубу и обернули куском парусины.
На некоторое время галеас погрузился во тьму, словно над ним опустили покров из чёрного бархата. Но постепенно глаза привыкли, мрак немного рассеялся, и люди и предметы вновь приобрели свои очертания в неверном сероватом сиянии летней ночи.
Волнение и суета первых минут подготовки к отплытию вскоре улеглись, и корсары в полном молчании застыли по местам. Никто из них и не подумал упрекать пашу или Сакр аль-Бара за отказ выполнить их требование покинуть бухту, как только стало известно о близости вражеского корабля. На просторной носовой палубе выстроились три шеренги корсаров. Впереди стояли арбалетчики, за ними воины, вооружённые саблями, зловеще поблёскивавшими в темноте. Люди толпились у фальшбортов на шкафуте, облепляли грот-ванты. На юте около каждой из двух пушек стояло по три канонира, и на их лицах играли красноватые отблески от зажжённого запальника.
Стоя на юте у самого трапа, Асад отдавал короткие резкие команды. За ним виднелась высокая фигура Сакр аль-Бара, который стоял рядом с Розамундой, прислонясь к обшивке каюты. От него не укрылось, что паша не доверяет ему ничего, связанного с подготовкой к отплытию.
Кормщики заняли ниши, послышался скрип огромных рулевых вёсел, раздалась команда Асада, и ряды рабов пришли в движение: гребцы изо всех сил подались вперёд, выровняли вёсла и на мгновение замерли. Прозвучал следующий приказ, в темноте прохода щёлкнула плеть, тамтам начал отбивать ритм. Рабы подались назад, послышался скрип уключин, плеск воды, и огромный галеас заскользил к выходу из бухты.
Помощники боцмана, бегая по проходу, без устали работали плетьми, заставляя рабов напрягать последние силы. Судно набирало скорость, туманные очертания мыса проплывали мимо, горловина бухты становилась всё шире, и за ней открывалась зеркальная гладь морского простора. Едва дыша, Розамунда дотронулась до рукава Сакр аль-Бара.
— Неужели мы всё-таки уйдём от них? — спросила она срывающимся шёпотом.
— Молю Бога, чтобы этого не случилось, — вполголоса ответил Оливер и тут же с досадой добавил: — Вот чего я опасался. Смотрите! — И он показал на море.
Они вышли из бухты и подошли к самой оконечности мыса, как вдруг в кабельтове от них по левому борту появилась тёмная громада галеона, на палубе которого горело множество огней.
— Быстрее! — кричал Асад. — Гребите изо всех сил, неверные свиньи! Проворнее работайте плетьми, нечего жалеть их шкуры. Пусть эти собаки налягут на вёсла, и тогда нас никто не настигнет.
Плети со свистом рассекали воздух, их удары градом сыпались на обнажённые спины, исторгая вопли и стоны истязаемых рабов, которые и без того напрягали все жилы, теряя единственный шанс на спасение. Задавая бешеный ритм, удары тамтама следовали один за другим, и казалось, вторя им, скрип уключин, плеск погружаемых в воду вёсел и хриплое дыхание рабов сливаются в один протяжный беспрерывный звук.
— Не сбавлять хода! — кричал неумолимый Асад. — Даже если у этих нечестивых псов лопнут лёгкие, они должны в течение часа поддерживать такую скорость.
— Мы оторвались от них! — торжествующе воскликнул Марзак. — Хвала Аллаху!
Он не ошибся. Огни заметно отдалились. Ветер был так слаб, что казалось, галеон стоит на месте, хоть на нём и были распущены все паруса. А тем временем галеас летел вперёд со скоростью, с какой он никогда не ходил под командованием Сакр аль-Бара. Ведь Сакр аль-Бар ещё ни разу не показал спину даже самому сильному противнику.
Вдруг над водой разнёсся окрик с галеона. Асад захохотал и в темноте погрозил кулаком преследователю, сопровождая свой жест витиеватым проклятием от имени Аллаха и Пророка. И тут, словно в ответ ему, галеон всем бортом полыхнул огнём. Тишину ночи расколол оглушительный грохот, и рядом с мусульманским судном раздался громкий всплеск.
Испуганная Розамунда плотнее прижалась к Оливеру. Асад ад-Дин только рассмеялся.
— Можно не бояться меткости их прицела. Они не видят нас — собственные огни слепят им глаза.
— Он прав, — сказал Сакр аль-Бар, — но главное — зная о вашем присутствии на борту, они не станут топить нас.
Розамунда ещё раз посмотрела на море и увидела, что дружественные огни за кормой отдаляются.
— Мы уходим от них, — простонала она. — Теперь им уже не догнать нас.
Именно этого и опасался Сакр аль-Бар, и не только опасался, но твёрдо знал, что, если не поднимется ветер, случится то, о чём говорила Розамунда.
— Есть один шанс, — сказал он ей, — но ставками в игре будут жизнь и смерть.
— Так воспользуйтесь им, — не раздумывая, попросила его Розамунда. — Если удача отвернётся от нас, мы всё равно не будем в проигрыше.
— Вы на всё готовы?
— Разве я не сказала, что этой ночью разделю вашу судьбу?
— Будь по-вашему, — печально ответил он.
Сакр аль-Бар сделал несколько шагов в сторону трапа, но передумал и обернулся к Розамунде.
— Вам лучше пойти со мной.
Она молча последовала за ним. Те, кто видел, как они шли по проходу, не скрывали своего удивления, но никто не попытался остановить их. Мысли корсаров слишком занимало их теперешнее положение, ничто другое их не интересовало.
Сакр аль-Бар провёл Розамунду мимо помощников боцмана, которые извергали на рабов потоки яростной брани, сопровождая их нещадными ударами плетей, и наконец привёл её на шкафут. Здесь он поднял завёрнутый в парусину фонарь, но как только лучи света брызнули на палубу, паша громовым голосом приказал загасить его. Не обращая ни малейшего внимания на приказ Асада, Сакр аль-Бар подошёл к грот-мачте, возле которой стояли бочонки с порохом. Один из них был почат, так как канонирам понадобился порох, и его неплотно пригнанная крышка слегка съехала в сторону. Сакр аль-Бар скинул её, вынул из фонаря одно из роговых стёкол и поднёс открытый огонь к пороху.
Громкий голос Сакр аль-Бара заглушил испуганные крики тех, кто наблюдал за ним:
— Сушить вёсла!
Тамтам замолк, но рабы сделали ещё один рывок.
— Сушить вёсла! — повторил корсар. — Асад, вели им остановиться, или я всех вас отправлю в объятия шайтана. — И он поднёс фонарь к самому краю бочонка.
Вёсла зависли над водой. Рабы, корсары, офицеры и даже Асад, словно парализованные, уставились на освещённую фонарём зловещую фигуру, малейшее движение которой грозило им страшным концом. Возможно, у кого-то из них и мелькнула мысль броситься на безумца, но останавливал страх, что эта попытка в мгновение ока отправит их в мир иной.
Наконец Асад обрёл дар речи и обрушился на Сакр аль-Бара:
— Да поразит тебя Аллах смертью! Какой злой джинн вселился в тебя?
Стоявший рядом с отцом Марзак схватил арбалет и вставил в него стрелу.
— Чего вы смотрите! — крикнул он. — Стреляйте в него! — И поднял арбалет.
Но Асад остановил сына; он понимал, к каким роковым последствиям приведёт излишняя поспешность юноши.
— Если хоть один из вас сдвинется с места, я брошу фонарь в порох, — спокойно предупредил Сакр аль-Бар. — А если Марзак или кто-нибудь другой застрелит меня, это получится само собой. Запомните мои слова, если, конечно, вы не торопитесь переселиться в райские кущи Пророка.
— Сакр аль-Бар!
Поняв бессилие гнева, паша решил прибегнуть к уговорам и умоляюще протянул руки к тому, чей смертный приговор окончательно созрел в его мыслях и сердце.
— Сакр аль-Бар, сын мой, заклинаю тебя хлебом и солью, что мы делили, образумься.
— Я в полном рассудке, — услышал он в ответ, — и именно поэтому не стремлюсь к участи, уготованной мне в Алжире в память об этом самом хлебе и соли. Я не желаю возвращаться с тобой, чтобы меня повесили или сослали на галеры.
— А если я поклянусь тебе, что ничего подобного не случится?
— Ты изменишь своей клятве. Я больше не верю тебе, Асад ад-Дин, ибо ты оказался глупцом. За всю свою жизнь я ни разу не встречал глупца, который был бы достойным человеком, и никогда не верил глупцам, за исключением одного, — да и тот меня предал. Вчера я просил тебя, подсказывал тебе мудрое решение и предлагал возможность осуществить его. Согласившись на ничтожную уступку, ты мог бы оставить меня при себе, а потом повесить меня в своё удовольствие. Я предлагал тебе — и ты это знал — свою жизнь, хоть ты и не догадывался и не догадываешься, что я также знал об этом. — Корсар рассмеялся. — Теперь ты понимаешь, к какой породе глупцов принадлежишь? Тебя погубила жадность. Твои руки хотели захватить больше, чем они могут удержать. А теперь взгляни на последствия — на этот медленно, но грозно и неотвратимо приближающийся галеон.
Каждое слово Сакр аль-Бара глубоко западало в душу Асада. Только теперь на него низошло запоздалое прозрение, и он в ярости и отчаянии до боли сжал кулаки.
— Назови свою цену, — наконец проговорил паша, — и, клянусь бородой Пророка, ты получишь её.
— Вчера я называл цену и получил отказ. Я предлагал тебе свою свободу и даже жизнь в обмен на свободу другого человека.
Если бы Сакр аль-Бар оглянулся и увидел, как засветилось лицо Розамунды, с каким волнением она поднесла руки к груди, то догадался бы, что она прекрасно поняла смысл его слов.
— Я сделаю тебя богатым и знатным, — горячо продолжал Асад. — Ты будешь мне сыном, и тебе достанется власть над Алжиром, когда я сложу её с себя.
— Я не торгую собой, о могущественный Асад, и никогда не торговал. Ты решил предать меня смерти. Сейчас это в твоей власти, но с одним условием — ты вместе со мной изопьёшь эту чашу. Что записано — то записано. Вместе с тобой, Асад, мы потопили немало кораблей, и если таково будет твоё желание, этой ночью настанет наш черёд пойти ко дну.
Терпение Асада лопнуло, и гнев вырвался наружу:
— Да будешь ты вечно гореть в адском пламени, подлый изменник!
Услышав из уст самого паши столь недвусмысленное признание его поражения, корсары заволновались. Морские ястребы Сакр аль-Бара дружно воззвали к своему капитану, напоминая ему о преданности и любви, в награду за которые он решил обречь их на гибель.
— Верьте мне! — Голос Сакр аль-Бара перекрыл крики команды. — Я всегда вёл вас только к победе. Даю вам слово, что и сейчас, когда мы в последний раз стоим на одной палубе, вы не потерпите поражения.
— Но противник уже совсем близко! — крикнул Виджителло.
И он был прав. Высокий корпус галеона рос на глазах, его нос медленно рассекал воду под прямым углом к носу галеаса. Через несколько секунд суда уже стояли борт о борт, и под победный клич английских моряков, толпившихся у фальшбортов галеона, его абордажные крючья с лязгом зацепили нос, корму и шкафут галеаса. Как только их закрепили, поток людей в кирасах и шлемах хлынул на носовую палубу мусульман. Забыв о возможности взрыва, корсары сорвались с мест, готовые оказать нападающим приём, какой всегда встречали у них неверные. Через мгновение на носовой палубе галеаса кипела яростная схватка, освещаемая мрачными красноватыми всполохами факелов, горевших на борту «Серебряной цапли». Первыми на палубу галеаса бросились Лайонел и сэр Джон Киллигрю. Их встретил Джаспер Ли, чья сабля проткнула Лайонела, едва его ноги коснулись палубы.
Прежде чем властный голос Сакр аль-Бара остановил сражение и корсары наконец повиновались его приказу, с обеих сторон уже было по дюжине убитых.
— Стойте! — крикнул Сакр аль-Бар своим морским ястребам на лингва-франка. — Назад, и положитесь на меня. Я сам всё улажу.
Затем он заговорил по-английски и призвал своих соотечественников прекратить сражение.
— Сэр Джон Киллигрю! Опустите оружие и выслушайте меня! Удержите тех, кто рядом с вами, и прикажите другим остаться на галеоне. Стойте, говорю я. Выслушайте меня, а там поступайте как знаете.
Сэр Джон, увидев Розамунду рядом с Сакр аль-Баром у грот-мачты, понял, что, продолжая наступление, он подвергнет её жизнь немалой опасности, и остановил своих людей.
Таким образом, бой закончился так же внезапно, как и начался.
— Что вы желаете сказать мне, гнусный изменник? — высокомерно спросил сэр Джон.
— Всего лишь то, сэр Джон, что если вы не прикажете вашим людям вернуться на галеон, то я, не тратя времени даром, прихвачу вас с собой в ад. Я брошу вот этот фонарь в порох, и мы все вместе пойдём ко дну, поскольку наши суда намертво сцеплены вашими абордажными крючьями. Но если вы примете мои условия, то получите то, за чем пришли. Я выдам вам леди Розамунду.
Сэр Джон задумался и, стоя на юте, не сводил с корсара свирепого взгляда.
— Хоть в мои намерения и не входило вступать с вами в переговоры, — наконец заговорил он, — я приму ваши условия, но только в том случае, если сполна получу всё, за чем пришёл. На галеасе находится гнусный преступник, и я поклялся честью рыцаря захватить его и повесить. Когда-то он звался Оливером Тресиллианом.
— Его я также выдам вам, — без колебаний ответил корсар, — но вы должны поклясться, что покинете галеас, никому не причинив вреда.
У Розамунды перехватило дыхание, и она вцепилась в руку корсара, которой тот держал фонарь.
— Осторожно, сударыня, — предупредил он, — иначе вы всех нас погубите.
— Так было бы лучше, — ответила Розамунда.
Сэр Джон дал Сакр аль-Бару слово, что, как только тот выдаст ему Розамунду и сдастся сам, он немедленно покинет галеас, не тронув никого из команды.
Сакр аль-Бар повернулся к корсарам, нетерпеливо ожидавшим конца переговоров, и рассказал им про соглашение с капитаном английского судна.
Затем он обратился к Асаду и попросил его дать твёрдое обещание соблюдать условия договора и, со своей стороны, не проливать крови. В ответе паши излился не только его собственный гнев, но гнев всей преданной капитаном команды.
— Раз ты нужен ему для того, чтобы тебя повесить, то он только избавит нас от хлопот, поскольку ничего другого ты и от нас не заслужил за своё предательство.
— Итак, я сдаюсь, — объявил сэру Джону Сакр аль-Бар и бросил фонарь за борт.
Лишь один голос прозвучал в его защиту — голос Розамунды. Но он был слишком слаб. Розамунда слишком много перенесла и не выдержала этого последнего удара. Она покачнулась и без чувств упала на грудь Сакр аль-Бара. В ту же секунду сэр Джон и несколько английских моряков бросились к грот-мачте, подхватили Розамунду на руки и крепко связали пленника.
Корсары молча наблюдали за происходящим. Предательство Сакр аль-Бара, приведшее к нападению английского галеона, вырвало из их сердец былую преданность своему доблестному капитану, за которого они прежде были готовы отдать всю кровь до последней капли. И всё же, когда они увидели, как его, связанного, поднимают на борт «Серебряной цапли», их настроение изменилось. Раздались угрожающие крики, над головами засверкали обнажённые сабли. Если он и изменил им, то он же устроил так, что они не пострадали от его измены. Это было достойно того Сакр аль-Бара, которого они знали и любили. В глубине души они чувствовали, что так поступить мог только он, и оттого их любовь и преданность своему предводителю вспыхнули с прежней силой.
Но голос Асада напомнил корсарам про обещание, данное от их имени; и, поскольку этого могло оказаться недостаточно, откуда-то сверху, словно для того, чтобы погасить искру мятежа, прозвучал голос самого Сакр аль-Бара и его последний приказ:
— Помните, что я дал за вас слово! Не нарушайте его! Да хранит вас Аллах!
В ответ он услышал горестные стенания своих бывших товарищей по оружию, под которые его быстро поволокли в трюм, где ему предстояло подготовиться к близкому концу.
Английские матросы перерезали абордажные канаты, и галеон растаял в ночи. На галеасе заменили покалеченных в схватке рабов, и он поплыл в Алжир, отказавшись от нападения на корабль испанского казначейства.
На юте под навесом сидел Асад. Паша словно пробудился от страшного сна. Уронив голову на руки, он горько оплакивал того, кто был ему вторым сыном и кого он потерял из-за собственного безумия. Он проклинал женщин, проклинал судьбу, но более всего проклинал самого себя.
Когда забрезжил рассвет, корсары бросили за борт трупы погибших, вымыли палубу и даже не заметили, что на галеасе недостаёт одного человека и, следовательно, английский капитан или его матросы не совсем точно выполнили условия соглашения.
В Алжир корсары вернулись в трауре, но не по «Испанцу», которому они позволили мирно следовать своим курсом, — в трауре по отважному капитану, самому отважному из всех, кто когда-либо обнажал саблю на службе исламу. В Алжире так и не узнали подробностей этой истории. Никто из участников событий не осмеливался рассказывать о них, поскольку все они до конца дней своих стыдились этих воспоминаний, хотя и признавали, что Сакр аль-Бар сам навлёк на себя постигшую его участь. По крайней мере, одно было ясно всем — он не пал в битве, и, следовательно, не исключено, что он жив. Так сложилась своего рода легенда, что когда-нибудь он вернётся.
Даже через полвека после описанных событий выкупленные из рабства пленники, вернувшись из Алжира на родину, рассказывали, что каждый мусульманин по-прежнему ждёт и свято верит в возвращение Сакр аль-Бара.
Сакр аль-Бара заперли в тёмной конуре на баке «Серебряной цапли», где в ожидании рассвета ему предстояло подготовить душу к смертному часу. С момента его добровольной сдачи между ним и сэром Джоном не было сказано ни слова. Со связанными за спиной руками его подняли на борт английского галеона, и на шкафуте он на несколько секунд оказался лицом к лицу со своим старым знакомцем и нашим хронистом лордом Генри Годом. Я так и вижу раскрасневшуюся физиономию наместника королевы и грозный взгляд, которым он смерил отступника. Из писаний лорда Генри мне известно, что во время той мимолётной встречи ни он, ни Сакр аль-Бар не проронили ни звука. Корсара поспешно увели и втолкнули в тесную каморку, пропахшую дёгтем и трюмной водой.
Сакр аль-Бар довольно долго пролежал там, уверенный, что находится в полном одиночестве. Время и место как нельзя более располагали к философским раздумьям над положением, в котором он оказался. Хотелось бы надеяться, что по зрелом размышлении он пришёл к выводу, что ему не в чем упрекнуть себя. Если он и поступал дурно, то полностью искупил свою вину. Едва ли кому-нибудь придёт в голову обвинять его в предательстве по отношению к его верным мусульманским сподвижникам; но если даже и придёт, то нелишне будет вспомнить, какой ценой он заплатил за это предательство. Розамунда была в безопасности, Лайонел получил по заслугам, что же до него самого, то стоило ли об этом думать, поскольку одной ногой он уже стоял в могиле… Жизнь его была разбита, и мысль о том, что он заканчивает её далеко не худшим образом, несомненно, приносила ему известное удовлетворение. Правда, если бы он не поддался мстительному порыву и не пустился в злосчастное плавание к берегам Корнуолла, то ещё долго мог бы бороздить моря со своими корсарами, мог бы даже стать пашой Алжира и первым вассалом Великого Турка. Но подобный конец был бы недостоин христианина и дворянина. Его ожидала лучшая участь.
Слабый шорох прервал его мысли. Он подумал, что это крыса, и несколько раз стукнул каблуком об пол, чтобы прогнать отвратительное животное. Но на стук из темноты откликнулся чей-то голос:
— Кто здесь?
Сакр аль-Бар вздрогнул от неожиданности.
— Кто здесь? — повторил тот же голос и с раздражением добавил: — Здесь темно, как в аду. Где я?
Теперь Сакр аль-Бар узнал голос Джаспера Ли и немало удивился тому обстоятельству, что его последний рекрут в ряды мусульман оказался в одной с ним темнице.
— Чёрт возьми! — сказал он. — Вы находитесь на баке «Серебряной Цапли», хоть я и не знаю, как вы сюда попали.
— Кто вы?
— В Берберии меня знали под именем Сакр аль-Бара.
— Сэр Оливер!
— Полагаю, теперь меня будут называть именно так. Возможно, и к лучшему, что меня похоронят в море, иначе этим христианским джентльменам было бы нелегко решить, какую надпись начертать на моём могильном камне. Но вы-то каким образом оказались здесь? Мы договорились с сэром Джоном, что с обеих сторон никто не пострадает, и едва ли он нарушил слово.
— Что до вашего вопроса, то я не знаю, как на него ответить. Я даже не знал, куда меня запрятали, пока вы не растолковали. После того как я всадил клинок в вашего милого братца, меня сшибли с ног, и я потерял сознание. Вот всё, что я могу вам сообщить.
— Что? Вы убили Лайонела?
— Похоже на то, — прозвучал равнодушный ответ. — Во всяком случае, я вогнал в него пару футов стали. Это случилось, как только первые англичане прыгнули на галеас и началась драка. Мастер Лайонел был в первом отряде — вот уж где я не стал бы искать его.
Наступило продолжительное молчание. Наконец сэр Оливер тихо проговорил:
— Несомненно, он получил от вас по заслугам. Вы правы, мастер Ли, головной отряд — последнее место, где его следовало бы искать, разумеется, если он намеренно не бросился искать сталь, чтобы избежать верёвки. Уж лучше так! Да упокоит Господь его душу!
— Вы верите в Бога? — с некоторым волнением спросил старый грешник.
— Я почти уверен, что за это они вас и забрали, — продолжал сэр Оливер, словно не слыша вопроса. — Пребывая в полном неведении о его истинных заслугах и почитая его святым мучеником, они решили отомстить за него — вот и приволокли вас сюда. — Он вздохнул. — Право, мастер Ли, я не сомневаюсь, что, зная за собой немало грехов — чтобы не сказать преступлений, — вы уже давно готовили свою шею к петле и встреча с ней не будет для вас неожиданностью.
Шкипер неловко заёрзал и застонал.
— О Боже, как болит голова, — пожаловался он.
— У них есть верное лекарство от этого недуга, — успокоил его сэр Оливер, — Кроме того, вас вздёрнут в лучшей компании, чем вы заслуживаете, поскольку меня тоже утром повесят. Мы оба, мастер Ли, заслужили такой конец. И всё же мне жаль вас, потому что это не входило в мои планы.
Мастер Ли шумно вздохнул и некоторое время молчал. Затем он повторил свой вопрос:
— Вы верите в Бога, сэр Оливер?
— Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк его. — По тону сэра Оливера мастер Ли не поручился бы, что тот не издевается над ним.
— Но это языческий символ веры, — с отвращением произнёс испуганный шкипер.
— Вы ошибаетесь. Это вера, по законам которой живут исповедующие её люди. Их поступки не расходятся с убеждениями, чего нельзя сказать о тех христианах, каких мне доводилось встречать.
— Как вы можете говорить так на пороге смерти? — воскликнул возмущённый мастер Ли.
— Ей-богу! Когда же и говорить правду, как не перед смертью? Говорят, это самое подходящее время для откровенности.
— Значит, вы всё же не верите в Бога?
— Напротив, верю.
— Но не в истинного Бога? — настаивал шкипер.
— Не может быть иного Бога, кроме истинного, а как люди называют его — не имеет значения.
— Но если вы верите, значит, боитесь?
— Чего?
— Ада, проклятия, вечного огня! — проревел шкипер, объятый несколько запоздалым страхом.
— Я всего лишь исполнил то, что в безграничном всеведении своём предначертал для меня Всевышний, — ответил сэр Оливер. — Моя жизнь была такой, какой Он её задумал. Так стану ли я бояться проклятия и вечных мук за то, что был таким, каким создал меня Творец?
— Это языческий символ веры, — повторил мастер Ли.
— Он приносит утешение, — ответил сэр Оливер, — и вполне годится для такого грешника, как вы.
Но мастер Ли отверг предложенное ему утешение.
— Ох, — жалобно простонал он, — как бы я хотел верить в Бога!
— Ваше неверие так же не способно уничтожить его, как вера — создать, — заметил сэр Оливер. — Но коль скоро вы впали в такое настроение, может быть, вам стоило бы помолиться?
— А вы не помолитесь со мной? — попросил шкипер, страх которого перед загробной жизнью нисколько не уменьшился.
— Я сделаю нечто лучшее, — немного подумав, ответил сэр Оливер. — Я попрошу сэра Джона Киллигрю сохранить вам жизнь.
— Он вас и слушать не станет. — Голос мастера Ли дрогнул.
— Станет. Тут задета его честь. Я сдался с условием, что никто из моих людей не пострадает.
— Но я убил мастера Лайонела.
— Верно. Но это случилось в суматохе и до того, как я предложил свои условия. Сэр Джон дал мне слово и сдержит его, когда я объясню ему, что это дело чести.
Шкипер почувствовал невыразимое облегчение. Страх смерти, тяжким бременем лежавший у него на душе, отступил. А с ним исчезла и внезапно обуявшая мастера Ли тяга к покаянию. Во всяком случае, он больше не говорил о проклятии и вечных муках и не предпринимал дальнейших попыток выяснить отношение сэра Оливера к вопросам веры и загробной жизни. Возможно, он не без основания предположил, что вера сэра Оливера — личное дело сэра Оливера и даже если он не прав, то не ему, мастеру Ли, наставлять его на путь истины. Для себя шкипер решил повременить с заботами о спасении души, отложив их до той поры, когда в них появится более настоятельная необходимость.
Придя к такому заключению, мастер Ли лёг и, несмотря на сильную боль в голове, попытался заснуть. Вскоре он понял, что заснуть ему не удастся, и хотел продолжить разговор, но по ровному дыханию соседа понял, что тот спит.
Мастер Ли был искренно удивлён и потрясён. Он отказывался понимать, как человек, проживший такую жизнь, ставший отступником и язычником, может спокойно спать, зная, что на рассвете его повесят. Запоздалое благочестие и христианский пыл побуждали шкипера разбудить спящего и убедить его посвятить последние часы примирению с Богом. С другой стороны, простое человеческое сострадание подсказывало ему не нарушать благодатный сон, дарующий осуждённому покой и забвение. Шкипера до глубины души тронуло, что сэр Оливер на пороге смерти нашёл в себе силы подумать о нём и о его судьбе; и не только подумать, но и попытаться спасти его от верёвки. Вспомнив, как велика его собственная вина во всех несчастьях сэра Оливера, мастер Ли растрогался ещё больше. Пример чужого героизма и благородства оказался заразительным, и шкиперу пришло на ум, что и он, пожалуй, мог бы услужить своему капитану, откровенно рассказав обо всём, что ему известно про обстоятельства, в силу которых сэр Оливер стал отступником и корсаром. Такое решение воодушевило мастера Ли, и — как ни странно — воодушевление его достигло крайнего предела, когда он сообразил, что, давая показания, рискует собственной шеей.
Так он и провёл эту бесконечную ночь, сжав руками раскалывающуюся от боли голову и черпая мужество в твёрдом намерении совершить первый в своей жизни добрый и благородный поступок.
Но злой рок, казалось, решил сорвать его планы. Когда на рассвете пришли за сэром Оливером, чтобы препроводить его на суд, требования Джаспера Ли отвести и его к сэру Джону оставили без внимания.
— Тебя не приказано, — грубо оборвал его один из матросов.
— Может, и нет, — возразил мастер Ли, — но только потому, что сэр Джон понятия не имеет, как много я могу сообщить ему. Говорят тебе, отведи меня к нему, чтобы, пока не поздно, он услышал правду кое о чём.
— Заткнись! — рявкнул матрос и с такой силой ударил шкипера по лицу, что тот отлетел в угол. — Скоро придёт и твой черёд, а сейчас мы займёмся этим язычником.
— Всё, что вы можете сказать им, не будет иметь ровно никакого значения, — спокойно сказал сэр Оливер. — Но я благодарен вам за дружеское участие. Если бы я не был связан, мастер Джаспер, то с удовольствием пожал бы вам руку. Прощайте.
После кромешной тьмы солнечный свет ослепил сэра Оливера. Из слов конвойных он понял, что его ведут в каюту, где будет разыграна короткая комедия суда. Но на шкафуте их остановил офицер и велел им подождать.
Сэр Оливер сел на бухту каната, конвойные встали по обеим сторонам от него. На баке и люках собрались простодушные моряки; они во все глаза глядели на могучего корсара, который некогда был корнуоллским дворянином, но потом стал отступником, мусульманином и грозой христианского мира.
По правде говоря, когда сэр Оливер, облачённый в парчовый кафтан, белую тунику и тюрбан, намотанный поверх стального остроконечного шлема, сидел на шкафуте английского галеона, в нём было довольно трудно узнать бывшего корнуоллского джентльмена. Он небрежно покачивал загорелыми мощными ногами, обнажёнными по колено, и на его бронзовом лице с ястребиным профилем, светлыми глазами и чёрной раздвоенной бородой отражалось невозмутимое спокойствие истинного фаталиста. И грубые моряки, высыпавшие на палубу из желания поглумиться и насмеяться над ним, смолкли, поражённые его невиданным бесстрашием и стойкостью пред лицом смерти.
Если промедление и раздражало сэра Оливера, то он не подавал вида. И если взгляд его жёстких светлых глаз блуждал по палубе, проникая в самые укромные уголки, то отнюдь не из праздного любопытства. Он искал Розамунду, надеясь увидеть её перед тем, как отправиться в последнее путешествие.
Но Розамунды не было видно. Уже около часа она находилась в каюте, и именно ей сэр Оливер был обязан затянувшимся ожиданием.
Когда Розамунду в бессознательном состоянии принесли на борт «Серебряной цапли», то ввиду отсутствия на корабле женщины, чьим попечениям её можно было бы вверить, лорду Генри, сэру Джону и корабельному врачу мастеру Тобайесу пришлось взять на себя заботы о ней.
Мастер Тобайес прибегнул к самым сильным укрепляющим средствам, какие были в его распоряжении, и, уложив Розамунду на кушетке в просторной каюте на корме, посоветовал своим спутникам не нарушать сон молодой женщины, в котором, судя по её состоянию, она очень нуждалась. Выпроводив из каюты владельца судна и королевского наместника, он спустился в трюм к более тяжёлому больному, требующему его внимания. Этим больным был Лайонел Тресиллиан, чьё почти бездыханное тело принесли с галеаса вместе с четырьмя другими ранеными из команды «Серебряной цапли».
На рассвете в трюм спустился сэр Джон справиться о своём раненом друге. Он застал врача на коленях у изголовья Лайонела. Заметив сэра Джона, мастер Тобайес отвернулся от раненого, ополоснул руки в стоявшем на полу металлическом тазу и, вытирая их салфеткой, поднялся на ноги.
— Больше я ничего не могу сделать, сэр Джон. — В приглушённом голосе врача звучала полная безнадёжность. — Ему уже ничем не поможешь.
— Вы хотите сказать, он умер? — воскликнул сэр Джон.
Врач отбросил салфетку и принялся не спеша расправлять закатанные рукава чёрного колета.
— Почти умер, — ответил он. — Поразительно, что при такой ране в нём всё ещё теплится жизнь. У него сильное внутреннее кровотечение. Пульс постоянно слабеет. Состояние мастера Лайонела не изменится. Он отойдёт без мучений. Считайте, что он уже умер, сэр Джон.
Мастер Тобайес помолчал и, слегка вздохнув, добавил:
— Милосердный, тихий конец.
На бледном гладко выбритом лице врача отразилась подобающая случаю печаль, хоть в его практике такие сцены были отнюдь не редки и он давно к ним привык.
— Что касается остальных раненых, — продолжал он, — то Блер умер, а трое других должны выздороветь.
Но сэр Джон, потрясённый сообщением о близкой кончине своего лучшего друга, не обратил внимания на последние слова мастера Тобайеса.
— И он даже не придёт в сознание? — спросил он таким тоном, словно уже задавал этот вопрос и тем не менее повторяет его.
— Как я уже сказал, сэр Джон, вы можете считать, что он умер. Моё искусство не в состоянии помочь ему.
Голова сэра Джона поникла, лицо болезненно исказилось.
— Так же, как и моё правосудие, — мрачно добавил он. — Оно отомстит за Лайонела, но не вернёт мне друга. Месть, мастер Тобайес, — сэр Джон посмотрел на врача, — один из парадоксов, из которых состоит наша жизнь.
— Ваше дело, сэр Джон, — правосудие, а не месть, — возразил мастер Тобайес.
— Это игра понятиями, а точнее — уловка, к которой прибегают, когда больше нечего сказать.
Сэр Джон подошёл к Лайонелу и посмотрел на его красивое бледное лицо, уже осенённое крылом смерти.
— О, если бы он мог заговорить в интересах правосудия! Услышать бы от него самого показания, которыми, если потребуется, я бы мог подтвердить то, что мы не преступили закон, повесив Оливера Тресиллиана.
— Уверяю вас, сэр, — отважился заметить Тобайес, — этого не потребуется. Но если и возникнет такая необходимость, то будет достаточно слов леди Розамунды.
— О да! Его преступления против Бога и людей слишком чудовищны. Они не дают ни малейшего основания подвергать сомнению моё право покончить с ним на месте.
В дверь постучали, и слуга сэра Джона сообщил ему, что леди Розамунда желает срочно видеть его.
— Ей не терпится спросить про Лайонела, — простонал сэр Джон. — Боже мой! Как мне сказать ей! Сразить её роковой вестью в самый час её избавления!
Он тяжёлыми шагами направился к двери, но у порога остановился.
— Вы останетесь с ним до конца? — не то спросил, не то приказал он.
Мастер Тобайес поклонился:
— Конечно, сэр Джон. — И добавил: — Ждать осталось недолго.
Сэр Джон ещё раз посмотрел на Лайонела, словно прощаясь с ним.
— Упокой, Господи, его душу, — хрипло проговорил он и вышел.
На шкафуте сэр Джон остановился и, подойдя к группе свободных от вахты матросов, приказал им перекинуть верёвку через нок-рею и привести Оливера Тресиллиана. Затем, чувствуя тяжесть в ногах и ещё большую тяжесть на сердце, пошёл к трапу, ведущему на ют, который был построен в виде замка.
Над окутанным полупрозрачной золотистой дымкой горизонтом вставало солнце, заливая ярким сиянием водный простор, подёрнутый лёгкой зыбью. Свежий рассветный ветер весело пел в снастях, и галеон на всех парусах летел на запад. Вдали, по правому борту, едва виднелись очертания испанского побережья.
Когда сэр Джон вошёл в каюту, где его ждала Розамунда, его длинное изжелта-бледное лицо было неестественно серьёзно. Он снял шляпу и, церемонно поклонившись, бросил её на стул. За пять последних лет в его густых чёрных волосах появились седые пряди, особенно поседели виски, что в сочетании с глубокими морщинами на лбу придавало ему вид пожилого человека.
Сэр Джон подошёл к Розамунде, которая поднялась ему навстречу.
— Розамунда, дорогая моя! — нежно сказал он, беря её руки в свои и со скорбным сочувствием глядя на её бледное взволнованное лицо. — Вы хорошо отдохнули, дитя моё?
— Отдохнула? — повторила Розамунда, удивлённая тем, что подобная мысль могла прийти ему в голову.
— Бедняжка! Бедняжка! — пробормотал сэр Джон и с отеческой нежностью привлёк её к себе, поглаживая её каштановые волосы. — Мы на всех парусах спешим в Англию. Мужайтесь…
Но Розамунда стремительно отодвинулась и, прервав сэра Джона на полуслове, заговорила с такой пылкостью, что сердце рыцаря упало в предчувствии рокового вопроса.
— Из разговора двух матросов я недавно узнала, что сегодня утром вы намерены повесить сэра Оливера Тресиллиана.
— Не тревожьтесь, — успокоил Розамунду сэр Джон, абсолютно неверно истолковав её вопрос. — Моё правосудие будет быстрым, а мщение — верным. На нок-рее уже готова верёвка, на которой он отправится в ад, где его ждут вечные муки.
Розамунда почувствовала комок в горле и поднесла руку к груди, желая унять волнение.
— А на каком основании вы намерены сделать это? — вызывающе спросила она и посмотрела сэру Джону в глаза.
— Основании? — запинаясь, переспросил он и, нахмурясь, уставился на Розамунду, озадаченный как самим вопросом, так и её тоном. — На каком основании?
Возможно, вопрос сэра Джона прозвучал нелепо, но уж слишком велико было его изумление. Он не сводил с Розамунды пристального взгляда и по огню в её глазах постепенно догадался о смысле её слов, которые поначалу казались ему совершенно необъяснимыми.
— Понимаю, — проговорил он с бесконечной жалостью в голосе, поскольку пришёл к твёрдому убеждению, что её бедный рассудок не выдержал перенесённых ужасов. — Вам необходимо отдохнуть и перестать думать о подобных вещах. Предоставьте их мне и не сомневайтесь: я сумею отомстить за вас.
— Сэр Джон, кажется, вы не понимаете меня. Я вовсе не желаю, чтобы вы мстили. Я спросила: на каком основании вы намерены повесить сэра Оливера? Но вы не ответили.
Сэр Джон смотрел на Розамунду со всевозрастающим изумлением. Значит, он ошибся: она в здравом уме и прекрасно владеет собой. И тем не менее, вместо заботливых расспросов о Лайонеле, которых он так боялся, этот странный вопрос — на каком основании он собирается повесить своего пленника…
— Мне ли говорить вам о преступлениях, совершённых этим негодяем?
Сэр Джон задал Розамунде вопрос, на который тщетно искал ответ.
— Вы должны сказать мне, — настаивала она, — по какому праву вы объявляете себя его судьёй и палачом, по какому праву без суда посылаете его на смерть.
Розамунда держалась так твёрдо и непреклонно, будто была облечена всеми полномочиями судьи.
— Но вы… — в замешательстве возразил сэр Джон, — вы — главная жертва его злодейских преступлений. Вам ли задавать мне этот вопрос? Так вот, я собираюсь поступить с ним так, как по морским обычаям поступают со всеми мерзавцами, захваченными, как был захвачен Оливер Тресиллиан. Если вы склонны проявить к нему милосердие — что, видит Бог, мне совершенно непонятно, — то вам придётся признать, что это самая великая милость, на какую он может рассчитывать.
— Вы не отличаете милосердия от мести, сэр Джон.
Розамунда мало-помалу успокоилась, волнение уступило место суровой решимости.
Сэр Джон сделал нетерпеливый жест:
— Какой смысл везти его в Англию? Что это даст ему? Там ему придётся предстать пред судом, исход которого заранее известен. К чему доставлять ему лишние мучения?
— Исход может оказаться иным, нежели вы предполагаете, — возразила Розамунда. — А суд — его законное право.
Сэр Джон в возбуждении прошёлся по каюте. Ему казалось нелепым препираться о судьбе сэра Оливера не с кем-нибудь, а именно с Розамундой, и вместе с тем она вынуждала его к этому вопреки не только его желанию, но и самому здравому смыслу.
— Если он будет настаивать, мы не откажем ему, — наконец согласился сэр Джон, почитая за лучшее хоть чем-то ублажить Розамунду. — Если он потребует, мы отвезём его в Англию и дадим ему возможность предстать пред судом. Но Оливер Тресиллиан слишком хорошо понимает, что его ждёт, и едва ли обратится с подобным требованием.
Сэр Джон подошёл к Розамунде и умоляюще протянул к ней руки:
— Послушайте, Розамунда, дорогая моя! Вы расстроены, вы…
— Я действительно расстроена, сэр Джон, — ответила Розамунда, взяв сэра Джона за руку, и, вдруг забыв о своей твёрдости, почти зарыдала. — О, сжальтесь! Сжальтесь, умоляю вас!
— Что я могу сделать для вас, дитя моё? Вы только скажите…
— Я прошу не за себя, а за него. Я умоляю вас сжалиться над ним!
— Над кем? — Сэр Джон снова нахмурился.
— Над Оливером Тресиллианом!
Он выпустил руки Розамунды и отошёл на шаг.
— Силы небесные! Вы молите о жалости к Оливеру Тресиллиану, о жалости к этому отступнику, этому исчадию ада! Да вы просто с ума сошли! — бушевал сэр. Джон. — С ума сошли!
И он, размахивая руками, в возбуждении заходил по каюте.
— Я люблю его, — просто сказала Розамунда.
Сэр Джон остановился как вкопанный и с отвисшей челюстью уставился на Розамунду.
— Вы любите его! — с трудом выговорил он наконец. — Вы любите его! Пирата, отступника, человека, похитившего вас и Лайонела, убийцу вашего брата!
— Он не убивал его! — горячо возразила Розамунда. — Я узнала всю правду.
— Из его собственных уст, я полагаю? — усмехаясь, спросил сэр Джон. — И вы поверили ему?
— Если бы я ему не поверила, то не вышла бы за него замуж.
— Замуж? За него?
Замешательство сэра Джона сменилось ужасом. Будет ли конец этим поразительным открытиям? Это верх всего или ему предстоит узнать что-нибудь ещё?
— Вы вышли замуж за этого презренного негодяя? — спросил он голосом, лишённым всякого выражения.
— Да, в Алжире. Вечером того дня, когда мы прибыли туда. Пока сэр Джон, не в силах произнести хотя бы слово, с округлившимися от удивления глазами, молча смотрел на Розамунду, можно было сосчитать до дюжины. Затем его словно прорвало.
— Хватит! — взревел он, потрясая кулаком под самым потолком каюты. — Клянусь Богом, если бы у меня не было других причин повесить его, этой одной хватило бы с лихвой. Можете мне поверить, за какой-нибудь час я покончу с этим постыдным браком.
— Ах, если бы вы только выслушали меня! — взмолилась Розамунда.
— Выслушать?
Сэр Джон подошёл к двери с твёрдым намерением призвать Оливера Тресиллиана, объявить ему приговор и проследить за его исполнением.
— Выслушать вас? — повторил он с гневом и презрением. — Я уже выслушал более чем достаточно.
Таковы были все Киллигрю, уверяет лорд Генри, прерывая свой рассказ и пускаясь в одно из пространных отступлений в историю тех семей, члены которых попадают на страницы его «Хроник». «Все они, — пишет его светлость, — были горячими и не склонными к размышлениям людьми, по-своему вполне честными и справедливыми, но в суждениях своих начисто лишёнными проницательности, а в порывах — сдержанности и рассудительности».
Прежние отношения сэра Джона с Тресиллианами и его поведение в этот чреватый роковыми последствиями час как нельзя лучше подтверждают справедливость оценки лорда Генри. Человек проницательный задал бы Розамунде множество вопросов, ни один из которых рыцарю из Арвенака просто не пришёл в голову. Хоть он и задержался на пороге каюты, несколько отсрочив осуществление своего намерения, причиной тому было чистое любопытство и желание узнать, есть ли предел сумасбродству Розамунды.
— Этот человек много страдал, — сказала Розамунда и, не обращая внимания на презрительный смех сэра Джона, продолжала: — Одному Богу известно, что вынесли его тело и душа за грехи, которых он не совершал. Многими из своих несчастий он был обязан мне. Теперь я знаю, что не он убил Питера. Знаю, что если бы не моё вероломство, он мог бы и без посторонней помощи доказать это. Знаю, что его похитили и увезли, прежде чем он успел снять с себя обвинение в убийстве, и единственное, что ему оставалось, — избрать жизнь отступника и корсара. Во всём этом виновата я, и я должна исправить причинённое мною зло. Пощадите его ради меня! Если вы меня любите…
Терпение сэра Джона иссякло. Его лицо пылало.
— Ни слова больше! — вскипел он. — Именно потому, что я люблю вас и всем сердцем желаю вам добра, я не стану вас больше слушать. Похоже, мне необходимо спасать вас не только от этого мерзавца, но и от вас самой. И если я не сделаю этого, то не исполню своего долга перед вами, изменю памяти вашего покойного отца и убитого брата. Но вы ещё будете благодарить меня, Розамунда. — И он снова повернулся к двери.
— Благодарить вас? — звонко воскликнула Розамунда. — Если вы исполните своё намерение, я всю жизнь буду ненавидеть и презирать вас как отвратительного убийцу! Каким же надо быть глупцом, чтобы не понимать этого! Да вы и есть глупец!
Сэр Джон остолбенел. Поскольку он был знатен, богат, отличался вспыльчивым, бесстрашным и мстительным нравом — а возможно, и просто потому, что ему крайне везло, — ему ещё ни разу не доводилось выслушивать о себе столь откровенное суждение. Без сомнения, Розамунда первая сказала ему это в лицо. В сущности, подобное открытие могло быть воспринято как свидетельство рассудительности и проницательности Розамунды, однако сэр Джон усмотрел в нём окончательное доказательство болезненного состояния её души.
Разрываясь между гневом и жалостью, сэр Джон фыркнул.
— Вы обезумели, — объявил он Розамунде. — Совершенно обезумели. У вас расстроены нервы, и вы всё воспринимаете в искажённом виде. Сам дьявол во плоти в ваших глазах превратился в безвинную жертву злых людей, а я — в убийцу и глупца. Ей-богу, когда вы отдохнёте и успокоитесь, всё станет на свои места.
Дрожа от негодования, сэр Джон вновь — уже в который раз! — повернулся к двери, но она неожиданно распахнулась, едва не ударив его по лбу.
В дверном проёме стоял лорд Генри Год, силуэт которого чётко вырисовывался в потоке солнечных лучей у него за спиной. Наместник королевы — как явствует из его «Хроник» — был одет во всё чёрное. На его широкой груди покоилась золотая цепь — символ высокого положения и весьма зловещий знак для посвящённых. Надо ли говорить, что кроткое лицо его светлости было чрезвычайно печально, и это выражение весьма соответствовало его костюму; однако оно несколько просветлело, как только взгляд лорда Генри упал на стоявшую у стола Розамунду. «Моё сердце исполнилось радости, — пишет его светлость, — когда я увидел, что она оправилась и вновь стала похожей на прежнюю Розамунду, по каковому поводу я выразил ей своё искреннее удовольствие».
— Ей следовало бы лечь в постель, — раздражённо заметил сэр Джон, чьи желтоватые щёки всё ещё горели лихорадочным румянцем. — Она нездорова, и я бы сказал — весьма нездорова.
— Сэр Джон ошибается, милорд, — спокойно возразила Розамунда. — Я далеко не так больна, как он полагает.
— Рад это слышать, моя дорогая, — сказал его светлость, и мне не трудно представить себе его любопытство, когда он заметил явные признаки неудовольствия и раздражения на лице сэра Джона. — Возможно, — с серьёзным видом продолжал он, — нам потребуются ваши показания по тому прискорбному делу, которым нам предстоит заняться.
Лорд Генри посмотрел на сэра Джона.
— Я распорядился привести пленника для допроса и оглашения приговора. Вам не будет слишком тяжело присутствовать при этом, Розамунда?
— Право, нет, милорд. Я обязательно останусь, — поспешно ответила Розамунда и гордо вскинула голову, как бы давая понять, что готова к любому испытанию.
— Нет, нет! — воспротивился сэр Джон. — Не слушайте её, Гарри. Она…
Но Розамунда не дала ему договорить.
— Принимая во внимание, — твёрдо сказала она, — что главное из предъявленных пленнику обвинений имеет прямое отношение ко мне, меня и надо выслушать в первую очередь.
Лорд Генри в «Хрониках» признаётся, что заявление Розамунды окончательно сбило его с толку.
— О да, разумеется, — неуверенно согласился он. — Но только при условии, что это не будет слишком обременительным для вас. Быть может, мы обойдёмся и без ваших показаний.
— Уверяю вас, милорд, вы ошибаетесь, — возразила Розамунда. — Без моих показаний вам не обойтись.
— Пусть будет так, — мрачно сказал сэр Джон и занял своё место за столом.
Лорд Генри задумчиво пощипывал седеющую бородку. Какое-то время внимательный взгляд его блестящих голубых глаз покоился на Розамунде, затем он обратился к двери.
— Входите, джентльмены, — сказал его светлость. — Попросите привести пленника.
На палубе раздались шаги, и в каюту вошли три офицера сэра Джона, дополнившие состав суда для разбирательства дела корсара-отступника, — дела, исход которого был заранее предрешён.
Вокруг длинного дубового стола расставили стулья, и офицеры расселись лицом к распахнутой двери, за которой был виден залитый солнцем ют. За их спинами была ещё одна дверь и окна, выходившие на кормовую галерею. В центре за столом по праву королевского наместника восседал лорд Генри Год. Ему предстояло председательствовать на этом упрощённом суде, чем и объяснялось появление его в костюме с упомянутой золотой цепью. Слева от лорда Генри сидели сэр Джон и офицер по имени Юлдон. Остальные два участника заседания, чьи имена не дошли до нас, расположились по другую руку от его светлости.
Для Розамунды поставили стул у левого края стола, тем самым отделив её от судейской скамьи. Она сидела, облокотясь на вощёную столешницу и подперев лицо ладонями, и внимательно разглядывала пятерых мужчин, принявших на себя обязанности судей.
Со шкафута донеслись голоса и смех. На трапе раздались шаги; солнечный свет, лившийся в открытую дверь, заслонила тень, и на пороге каюты появился сэр Оливер Тресиллиан под конвоем двух моряков в латах, со шлемами на головах и с обнажёнными шпагами в руках.
На мгновение задержавшись у порога, сэр Оливер увидел Розамунду, и веки его дрогнули. Но его грубо подтолкнули вперёд, он вошёл и остановился в нескольких шагах от стола. Руки у него были по-прежнему связаны за спиной.
Сэр Оливер небрежно кивнул судьям, и на лице его не дрогнул ни один мускул.
— Прекрасное утро, господа, — сказал он.
Все пятеро молча смотрели на него, хотя взгляд лорда Генри, остановившийся на мусульманском одеянии корсара, был весьма красноречив и, как он пишет, исполнен величайшего презрения, переполнявшего его сердце.
— Вы, без сомнения, догадываетесь, сэр, — нарушил молчание сэр Джон, — с какой целью вас привели сюда?
— Не совсем, — ответил пленник. — Но у меня нет ни малейших сомнений относительно того, с какой целью меня отсюда выведут. Однако, — продолжал он с холодной иронией, — по вашим судейским позам я догадываюсь о намерении разыграть здесь никому не нужную комедию. Если она может развлечь вас, то я не буду возражать и доставлю вам удовольствие. Но я позволю себе заметить, что вы поступили бы более тактично, избавив леди Розамунду от участия в этой утомительной процедуре.
— Леди Розамунда сама пожелала участвовать в ней, — сообщил пленнику сэр Джон, бросив на него злобный взгляд.
— Возможно, — заметил сэр Оливер, — она не отдаёт себе отчёта…
— Я всё объяснил ей, — не без злорадства оборвал его сэр Джон.
Пленник удивлённо взглянул на Розамунду и сдвинул брови. Затем он пожал плечами и снова обратился к судьям:
— В таком случае говорить не о чем. Но прежде чем вы начнёте, я бы хотел выяснить одно обстоятельство. Я отдал себя в ваши руки на том условии, что члены моей команды будут оставлены на свободе. Вы, конечно, помните, сэр Джон, что поклялись мне в этом. Однако на вашем судне я встретил одного человека с моего галеаса. Это бывший английский моряк по имени Джаспер Ли, которого вы взяли в плен.
— Он убил мастера Лайонела Тресиллиана, — холодно объяснил сэр Джон.
— Да, сэр Джон. Но это случилось до того, как мы пришли с вами к соглашению, и вы не можете нарушить его без урона для своей чести.
— Вы говорите о чести, сэр? — спросил лорд Генри.
— О чести сэра Джона, милорд, — с наигранным смирением ответил пленник.
— Сэр, вы здесь — чтобы предстать пред судом, — напомнил ему сэр Джон.
— Я так и полагал. За эту привилегию вы согласились заплатить определённую цену, теперь же, кажется, желаете скостить её. Я говорю «кажется», поскольку хочу верить, что мастера Ли задержали по недоразумению, и достаточно обратить внимание на факт его незаконного ареста.
Сэр Джон разглядывал поверхность стола. Правила чести, несомненно, обязывали его отпустить мастера Ли, что бы тот ни совершил, к тому же его действительно схватили без ведома сэра Джона.
— Как мне поступить с ним? — угрюмо проворчал сэр Джон.
— О, решать вам, сэр Джон. Я могу сказать только, как вам не следует поступать с ним. Вам не следует держать его в плену, отвозить в Англию и причинять ему какой-либо вред. Поскольку его арест был досадной ошибкой, вы должны наилучшим образом исправить её. Я рад, что именно так вы и собираетесь поступить, и больше не стану касаться этой темы. Я к вашим услугам, господа.
После небольшой паузы к пленнику обратился лорд Генри. Лицо его светлости было непроницаемо, взгляд холоден и враждебен.
— Мы приказали доставить вас сюда, дабы дать вам возможность привести аргументы, которые, по вашему мнению, не позволяют нам немедленно повесить вас, на что, по нашему глубокому убеждению, мы имеем полное право.
Сэр Оливер с весёлым удивлением посмотрел на королевского наместника.
— Разрази меня гром! — воскликнул он. — Не в моих правилах бросать слова на ветер.
— Сомневаюсь, что вы правильно меня поняли, сэр. — Голос его светлости звучал мягко, почти ласково, как и подобает звучать голосу судьи. — Если вам будет угодно требовать суда по всей форме, мы удовлетворим ваше желание и доставим вас в Англию.
— Но чтобы у вас не возникло никаких иллюзий, — гневно вмешался сэр Джон, — позвольте предупредить вас, что, поскольку большинство преступлений, за которые вы должны понести наказание, вы совершили в местах, подлежащих юрисдикции лорда Генри Года, то и суд над вами состоится в Корнуолле, где лорд Генри имеет честь быть наместником её величества королевы и отправителем правосудия.
— Её величество можно поздравить, — заметил сэр Оливер.
— Выбирайте, сэр, — продолжал сэр Джон, — где вы предпочитаете быть повешенным — на море или на суше?
— Единственное, против чего я мог бы возразить, так это быть повешенным в воздухе. Но подобное возражение вы едва ли примете во внимание.
Лорд Генри подался вперёд.
— Позвольте заметить, сэр, что в ваших же интересах быть серьёзным, — наставительным тоном предупредил он пленника.
— Каюсь, милорд. Если вы намерены судить меня за пиратство, то я не мог бы пожелать в качестве судьи более тонкого знатока всего, что касается моря и суши, чем сэр Джон Киллигрю.
— Весьма рад, что заслужил ваше одобрение, — ядовито сказал сэр Джон. — Пиратство — самое безобидное из предъявляемых вам обвинений.
Сэр Оливер поднял брови и посмотрел на сосредоточенные физиономии сидевших за столом джентльменов.
— Клянусь Богом, ваши обвинения должны быть твёрдо обоснованы, в противном случае — разумеется, если ваши методы хоть отдалённо напоминают правосудие, — вы рискуете испытать немалое разочарование и лишиться надежды увидеть меня болтающимся на рее. Переходите, господа, к остальным обвинениям. Право, вы становитесь куда занятнее, чем я ожидал.
— Вы не отрицаете обвинения в пиратстве? — спросил лорд Генри.
— Отрицаю? О нет. Но я отрицаю ваше право, как и право любого английского суда, предъявлять его мне, поскольку я не занимался пиратством в английских водах.
Лорд Генри признаётся, что такой ответ, которого он никак не ожидал, привёл его в смущение и заставил замолкнуть. Однако всё сказанное пленником было очевидной истиной, и трудно понять, как мог его светлость упустить из вида столь важное обстоятельство. Возможно, что, несмотря на высокую судебную должность, лорд Генри не был силён в юриспруденции.
Но сэр Джон, менее умудрённый или менее щепетильный в данном вопросе, тут же нашёлся:
— Разве вы не явились в Арвенак и не увезли насильно…
— Вот уж нет, — добродушно возразил корсар. — Вернитесь в школу, сэр Джон. Там вам объяснят, что похищение не есть пиратство.
— Если хотите, называйте это похищением, — согласился сэр Джон.
— Моё желание здесь ни при чём, сэр Джон. Если не возражаете, давайте называть вещи своими именами.
— Вам угодно шутить, сэр! Но мы заставим вас стать серьёзным.
Лицо сэра Джона залила краска гнева, и он ударил кулаком по столу.
(Лорд Генри — что вполне естественно с его стороны — весьма сожалеет о столь неуместном проявлении горячности.)
— Не станете же вы утверждать, будто не знали, что по английским законам похищение карается смертью? Господа, — обратился сэр Джон к остальным судьям, — если вы не возражаете, мы больше не будем говорить о пиратстве.
— Вы правы, — миролюбиво заметил лорд Генри. — С точки зрения правосудия, мы не можем рассматривать это дело. — Он пожал плечами. — Требование пленника справедливо. Вопрос не подлежит нашей компетенции, поскольку обвиняемый не занимался пиратством в английских водах и, насколько нам известно, не нападал на суда под английским флагом.
Розамунда медленно сняла локти со стола и, положив на него ладони, слегка наклонилась вперёд. Признание лорда Генри, снимавшее с корсара одно из самых серьёзных обвинений, так взволновало её, что глаза её заблестели, а на щеках выступил лёгкий румянец.
Сэр Оливер украдкой наблюдал за Розамундой. Он заметил её волнение, и оно поразило его не меньше, чем самообладание, с каким она держалась до сих пор. Он безуспешно пытался понять, не изменилось ли её отношение к нему после того, как опасность миновала и она вновь оказалась в окружении друзей и покровителей.
Сэр Джон, одержимый желанием скорее покончить с этим делом, яростно устремился вперёд.
— Пусть так, — объявил он. — Мы рассмотрим другие пункты обвинения. За ним ещё числится убийство и похищение. У вас есть что сказать?
— Ничего, что могло бы произвести на вас впечатление, — ответил сэр Оливер и, вдруг вспыхнув гневом и отбросив насмешливый тон, воскликнул: — Пора кончать эту комедию и пародию на суд! Повесьте меня или пустите по доске[38]. Разыграйте из себя пирата, но, ради Бога, не позорьте патент, выданный вам королевой, и не стройте из себя судью.
Сэр Джон в ярости вскочил.
— Наглый мерзавец! Клянусь небесами, я…
Но лорд Генри укротил порыв рыцаря: он осторожно потянул его за рукав и заставил сесть.
— Сэр, — обратился его светлость к пленнику, — каковы бы ни были ваши преступления, слова ваши недостойны человека, заслужившего репутацию храброго воина. Ваши деяния — особенно то, которое побудило вас бежать из Англии и заняться морским разбоем, а также ваше возвращение в Арвенак и похищение, каковым вы усугубили свою вину, — пользуются столь печальной известностью, что ваш приговор на суде в Англии, вне всяких сомнений, предрешён. Тем не менее, как я уже сказал, выбор за вами. Но… — Он понизил голос и доверительно закончил: — Будь я вашим другом, сэр Оливер, я бы порекомендовал вам выбрать упрощённую процедуру по морским обычаям.
— Господа, — объявил сэр Оливер, — я не оспаривал и не оспариваю ваше право повесить меня. Больше мне нечего сказать.
— Зато мне есть что сказать.
Судьи вздрогнули от неожиданности и все, как один, повернули головы в ту сторону, где, выпрямившись во весь рост, стояла Розамунда.
— Розамунда! — воскликнул сэр Джон и тоже встал. — Позвольте мне. Умоляю вас…
Властный жест Розамунды прервал рыцаря на полуслове.
— Так как я являюсь тем лицом, — начала она, — похищение которого вменяется в вину сэру Оливеру, то прежде чем усугубляться в рассмотрение дела, вам бы не мешало выслушать то, что мне, возможно, в недалёком будущем придётся рассказать на суде в Англии.
Сэр Джон пожал плечами и сел. Он понимал, что теперь Розамунду не остановишь, но, с другой стороны, нисколько не сомневался, что она только отнимет у них время и продлит страдания осуждённого.
Лорд Генри почтительно обратился к Розамунде:
— Поскольку пленник не отводит данное обвинение и благоразумно уклоняется от предложенной ему возможности предстать пред судом, у нас нет нужды беспокоить вас, леди Розамунда, равно как и в Англии вам не придётся давать никаких показаний.
— Вы заблуждаетесь, милорд. — Голос Розамунды звучал спокойно, но твёрдо. — Непременно придётся, когда я всех вас обвиню в убийстве в открытом море, а я это сделаю, если вы не откажетесь от своего намерения.
— Розамунда! — в радостном изумлении воскликнул сэр Оливер.
Она взглянула на него и улыбнулась. В улыбке Розамунды сэр Оливер уловил нечто большее, чем желание поддержать его и дружеское расположение. Нет, он прочёл в ней то, за что близкая гибель показалась ему ничтожно малой ценой. Затем Розамунда перевела взгляд на сидящих за столом пятерых джентльменов, которых её угроза повергла в состояние, близкое к столбняку.
— Раз он считает ниже своего достоинства отводить ваше нелепое обвинение, то это сделаю я. Вопреки вашему заявлению, господа, он не похищал меня. Будучи совершеннолетней и вправе распоряжаться собой, я по собственной воле отправилась с ним в Алжир и там стала его женой.
Если бы Розамунда бросила бомбу, то не вызвала бы большего смятения в их мыслях, где и без того уже царила изрядная путаница.
— Его… его женой? — невнятно пролепетал лорд Генри. — Вы стали его…
— Ложь! — взревел сэр Джон. — Она лжёт, чтобы спасти этого презренного негодяя от петли!
Розамунда слегка подалась в сторону рыцаря и усмехнулась:
— Вы никогда не отличались сообразительностью, сэр Джон. Иначе мне не пришлось бы напоминать вам, что, если бы сэр Оливер действительно причинил мне то зло, которое ему приписывают, у меня не было бы причин лгать ради его спасения. Господа, я полагаю, в любом английском суде мой голос будет иметь большее значение, чем голос сэра Джона или кого-нибудь другого.
— Клянусь Богом, вы правы, — откровенно признался озадаченный лорд Генри. — Подождите, Киллигрю!
В очередной раз утихомирив сэра Джона, его светлость обратился к сэру Оливеру, чьё волнение и растерянность, откровенно говоря, ничуть не уступали возбуждению собравшегося в каюте общества.
— А что скажете вы, сэр?
— Я? — с трудом проговорил корсар и уклончиво ответил: — Что же здесь можно сказать?
— Всё это ложь! — вновь оживился сэр Джон. — Мы были свидетелями — вы, Гарри, и я, — и мы видели…
— Вы видели, — прервала его Розамунда, — но не знали, что между нами всё было условленно заранее.
В каюте вновь наступила тишина. Пятеро судей напоминали людей, попавших в трясину, и все их усилия выбраться из неё только приближали неизбежный конец. Но вот сэр Джон усмехнулся и нанёс ответный удар:
— Не удивлюсь, если она поклянётся, что её жених — мастер Лайонел Тресиллиан — по доброй воле вызвался сопровождать её.
— Нет, — возразила Розамунда, — Лайонел Тресиллиан был увезён, чтобы искупить свои грехи — грехи, которые он свалил на брата, те самые, в которых вы обвиняете сэра Оливера.
— Что вы имеете в виду? — спросил его светлость.
— То, что обвинение сэра Оливера в убийстве моего брата — клевета. То, что убийца — мастер Лайонел, который, боясь разоблачения, решил довершить чёрное дело и велел похитить сэра Оливера и продать в рабство.
— Это уж слишком! — крикнул сэр Джон. — Она смеётся над нами, называя чёрное белым, а белое чёрным. Этот хитрый негодяй околдовал её какими-нибудь мавританскими заклинаниями…
— Подождите! Позвольте мне!
Лорд Генри поднял руку и, остановив сэра Джона, внимательно посмотрел на Розамунду.
— Ваше… ваше заявление слишком серьёзно, сударыня. Вы располагаете какими-нибудь доказательствами или тем, что вы считаете таковыми в подтверждение своих слов?
Но обуздать сэра Джона было не так-то просто.
— Она поверила хитрым выдумкам этого злодея. Говорю вам: он околдовал её, это же ясно, как божий день!
Услышав о последнем открытии сэра Джона, сэр Оливер откровенно рассмеялся, давая выход охватившему его лихорадочному веселью:
— Околдовал? Вы и впрямь за обвинениями в карман не полезете. Они сыплются из вас, как из рога изобилия. Сперва пиратство, затем похищение, а теперь ещё и колдовство!
— О, помолчите, прошу вас! — Лорд Генри признаётся, что насмешливый тон сэра Оливера привёл его в некоторое раздражение. — Леди Розамунда, вы серьёзно заявляете, что Питера Годолфина убил Лайонел Тресиллиан?
— Серьёзно? — переспросила Розамунда. — Я не только заявляю, но и клянусь в этом пред лицом Всевышнего. Моего брата убил Лайонел, и он же распустил слух, что смерть Питера — дело рук Оливера. Говорили, будто сэр Оливер бежал, и я, к своему стыду, поверила слухам. Только потом я узнала правду…
— Вы называете это правдой, сударыня! — с презрением воскликнул неукротимый сэр Джон. — Правдой…
Лорду Генри пришлось снова вмешаться.
— Терпение, мой друг, — попробовал он урезонить рыцаря из Арвенака. — Не беспокойтесь, Киллигрю, рано или поздно истина восторжествует.
— Но пока что мы даром теряем время.
— Итак, нам следует понимать, сударыня, — лорд Генри снова обратился к Розамунде, — что исчезновение сэра Оливера Тресиллиана из Пенарроу объясняется не побегом, как мы думали, а последствиями заговора, составленного против него братом?
— Клянусь небом, это так же верно, как то, что я стою перед вами.
Искренность Розамунды несколько поколебала уверенность сидевших за столом офицеров, хотя и не всех.
— Устранив брата, убийца надеялся не только избежать разоблачения, но и унаследовать имения Тресиллианов. Сэра Оливера должны были продать в рабство берберийским маврам, но судно, на котором его везли, захватили испанцы, и суд инквизиции приговорил его к галерам. Когда на его галеру напали алжирские корсары, он воспользовался единственной возможностью избавиться от рабства. Так он стал корсаром, предводителем корсаров, а потом…
— Что было потом, нам известно, — прервал её рассказ лорд Генри. — И, уверяю вас, ни один суд не обратит на ваши слова ни малейшего внимания, если вы не докажете, что события, которые случились потом, не являются плодом вашей фантазии.
— Но я сказала чистую правду, клянусь вам, милорд.
— Не отрицаю. — Лорд Генри с серьёзным видом покачал головой. — Но есть ли у вас доказательства?
— Неужели может быть лучшее доказательство, чем то, что я люблю его и вышла за него замуж?
— Хм! — вырвалось у сэра Джона.
— Сударыня, — чрезвычайно любезно заметил его светлость, — ваше признание доказывает лишь то, что вы сами верите в эту поразительную историю, однако ни в коей мере не убеждает нас в её правдивости. Полагаю, вы услышали её от самого сэра Оливера Тресиллиана?
— Вы не ошиблись. Но он рассказал её мне в присутствии Лайонела, и Лайонел всё подтвердил.
— Вы смеете говорить подобные вещи? — ахнул сэр Джон, гневно посмотрев на Розамунду.
— Да, смею, — ответила Розамунда, спокойно выдержав его взгляд.
Лорд Генри сидел, откинувшись на спинку стула и пощипывая бородку. В этой истории что-то явно ускользало от его понимания.
— Леди Розамунда, — вновь заговорил его светлость. — Позвольте мне обратить ваше внимание на щекотливый характер вашего заявления. Вы, в сущности, обвиняете того, кто уже не в состоянии защитить себя и оправдаться. Если ваш рассказ подтвердится, память Лайонела Тресиллиана будет навсегда покрыта позором. Разрешите задать вам ещё один вопрос, и умоляю вас честно ответить на него. Правда ли, что Лайонел Тресиллиан признал справедливость обвинения, предъявленного ему пленником?
— Я ещё раз торжественно клянусь, что всё, мною сказанное, — чистая правда. Когда сэр Оливер обвинил Лайонела Тресиллиана в убийстве моего брата и в заговоре против него самого, то Лайонел признал себя виновным. По-моему, господа, я всё объяснила достаточно понятно.
Лорд Генри развёл руками:
— В таком случае, Киллигрю, мы не правомочны продолжать разбирательство. Сэр Оливер должен отправиться с нами в Англию и там предстать пред судом.
Но среди собравшихся за столом офицеров нашёлся один, чей ум отличался остротой.
— С вашего позволения, милорд, — обратился Юлдон к его светлости, после чего повернулся к свидетельнице: — При каких обстоятельствах сэр Оливер вынудил у брата признание?
— В своём доме в Алжире, в тот вечер, когда он… — откровенно ответила Розамунда и вдруг осеклась, поняв, что попала в ловушку.
Поняли это и остальные. Сэр Джон без промедления устремился в брешь, хитроумно пробитую Юлдоном в её защите.
— Продолжайте, прошу вас, — сказал он. — В тот вечер, когда он…
— В тот вечер, когда мы прибыли туда, — в отчаянии ответила Розамунда, и краска сбежала с её щёк.
— Тогда-то, — насмешливо и нарочито медленно проговорил сэр Джон, — вы впервые и услышали от сэра Оливера объяснение его поступков?
— Да, тогда, — запинаясь, ответила Розамунда.
— Значит, — уверенно продолжал сэр Джон, твёрдо решив не оставлять ей никакой лазейки, — до того вечера вы, естественно, продолжали считать сэра Оливера убийцей своего брата.
Розамунда молча опустила голову. Она поняла, что истина не может восторжествовать там, где для её доказательства прибегают к заведомой лжи.
— Отвечайте! — потребовал сэр Джон.
— В этом нет необходимости, — опустив глаза, с расстановкой проговорил лорд Генри, и в голосе его прозвучала боль. — Ответ может быть только один. Леди Розамунда сказала нам, что сэр Оливер Тресиллиан не похищал её, что она добровольно отправилась с ним в Алжир и стала его женой. Она сослалась на этот факт как на доказательство невиновности пленника. Но теперь выяснилось, что, покидая Англию, она по-прежнему считала его убийцей своего брата. Однако, несмотря ни на что, она желает уверить нас в его непричастности к своему похищению.
Лорд Генри развёл руками, и губы его сложились в горестную улыбку.
— Ради Бога, давайте кончать! — воскликнул сэр Джон, вставая.
— Подождите! — воскликнула Розамунда. — Всё, что я сказала, — правда! Клянусь вам! Всё, кроме истории с похищением. Я признаюсь. Но, узнав всю правду, я простила ему это оскорбление.
— Она признаётся, — язвительно проговорил сэр Джон.
Не удостоив рыцаря даже взглядом, Розамунда продолжала:
— Зная, сколько горя и страданий он перенёс по чужой вине, я с радостью признаю сэра Оливера своим мужем и надеюсь искупить свою долю вины в его несчастьях. Вы должны верить мне, господа. Но если вы отказываетесь, то позвольте спросить: неужели его вчерашний поступок ни о чём не говорит вам? Или вы уже забыли, что если бы не он, вы бы никогда не узнали, где искать меня?
Джентльмены вновь удивлённо воззрились на Розамунду.
— О каком поступке говорите вы на сей раз, сударыня?
— И вы ещё спрашиваете? Вы так жаждете его смерти, что притворяетесь, будто вам ничего не известно? Вы же отлично знаете, что Лайонела послал к вам сэр Оливер.
Лорд Генри признаётся, что, услышав вопрос Розамунды, он не сдержался и ударил ладонью по столу.
— Это уж слишком! — воскликнул его светлость. — До сих пор я верил в вашу искренность, считая, что вас обманули и направили по ложному пути. Но столь изощрённая ложь переходит все границы. Что с вами, дитя моё? Ведь Лайонел сам рассказал нам, как ему удалось добраться до «Серебряной цапли»: как этот негодяй приказал высечь его, а затем, решив, что он умер, выбросить за борт.
— Ах, узнаю Лайонела, — сквозь зубы проговорил сэр Оливер. — Он до своего последнего часа остаётся лжецом. Как же я не подумал об этом!
Понимая безвыходность положения, Розамунда в порыве царственного гнева смело посмотрела в глаза лорду Генри.
— Низкий, подлый предатель! Он солгал! — крикнула она.
— Мадам, — с укором остановил её сэр Джон, — вы говорите о человеке, лежащем на смертном одре.
— И трижды проклятом, — добавил сэр Оливер. — Господа, обвиняя благородную даму во лжи, вы доказываете только собственную глупость.
— Мы уже достаточно наслушались, сэр, — прервал его лорд Генри.
— Клянусь богом, вы правы! — пылая гневом, воскликнул сэр Оливер. — И всё же вам придётся выслушать ещё кое-что. «Истина восторжествует», — заявили вы недавно, и она действительно восторжествует, раз таково желание этой несравненной женщины!
Сэр Оливер до этой минуты наблюдал за происходящим с насмешливым равнодушием: он смирился с судьбой и желал только одного — чтобы вся эта комедия поскорее закончилась. Он считал, что Розамунда навсегда потеряна для него и, вспоминая, какую нежность и доброту она проявила к нему прошлой ночью, был склонен объяснить её порыв обстоятельствами, в которых они оказались. Примерно так же он расценил и её поведение в начале суда. Но теперь, когда он увидел, с какой отчаянной отвагой она сражается за него, услышал и всей душой поверил, что она любит его и искренно желает искупить свою вину, он понял, что жизнь ещё может улыбнуться ему. Апатию сэра Оливера как рукой сняло, да и сами судьи подлили масла в огонь, обвинив Розамунду во лжи и откровенно смеясь над её рассказом. Это утвердило его в решении восстать и воспользоваться единственным оружием, которое почти наперекор ему милостивая судьба или сам Бог вложили в его руки.
— Я и не думал, господа, — сказал сэр Оливер, — что сама судьба направила сэра Джона, когда прошлой ночью в нарушение договора он захватил в плен одного из членов моей команды. Как я уже говорил вам, это бывший английский моряк и зовут его мастер Джаспер Ли. Он попал ко мне несколько месяцев назад и избрал тот же путь избавиться от рабства, какой при аналогичных обстоятельствах избрал и я сам. Позволив ему это, я проявил известное милосердие, поскольку он и есть тот самый шкипер, которого подкупил Лайонел чтобы похитить меня и переправить в Берберию. Но мы попали в руки испанцев. Прикажите привести его и допросите.
Офицеры молча посмотрели на сэра Оливера, и в лице каждого из них он видел нескрываемое изумление наглостью, беспримерное проявление которой они усмотрели в его требовании.
Первым заговорил лорд Генри:
— Право, сэр, какое странное и подозрительное совпадение, — произнёс он с едва заметной усмешкой. — Просто невероятно: тот самый человек — и вдруг чуть ли не случайно оказывается у нас в плену.
— Не так случайно, как вам кажется, хотя вы и недалеки от истины. У него есть зуб на Лайонела, поскольку Лайонел навлёк на него все его несчастья. Когда вчера ночью он так безрассудно бросился на галеру, Джасперу Ли выпала возможность свести давние счёты, и он воспользовался ею. Именно поэтому вы и схватили его.
— Даже если это и так, подобная случайность граничит с чудом.
— Чтобы восторжествовала истина, милорд, иногда должны случаться и чудеса, — заметил сэр Оливер. — Допросите его. Он не знает, что здесь произошло, и было бы безумием предполагать, что он заранее подготовился. Позовите же его.
Снаружи раздались шаги, но никто не обратил на них внимания.
— Мы и без того потеряли слишком много времени, слушая всякие небылицы, — заявил сэр Джон.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась сухопарая, одетая во всё чёрное фигура судового врача.
— Сэр Джон! — настойчиво позвал он, бесцеремонно прерывая заседание суда и не обращая внимания на грозный взгляд лорда Генри. — Мастер Тресиллиан пришёл в сознание. Он спрашивает вас и своего брата. Поторопитесь, господа! Он слабеет с каждой минутой.
Всё общество поспешило вниз следом за врачом. Сэр Оливер в сопровождении конвойных шёл последним. Войдя в каюту, все обступили койку, на которой лежал Лайонел. Лицо раненого покрывала свинцовая бледность, глаза остекленели, дыхание вырывалось с трудом.
Сэр Джон бросился к Лайонелу, опустился на одно колено и, нежно обняв холодеющее тело молодого человека, приподнял его и прижал к груди.
— Лайонел! — горестно воскликнул он и, видимо полагая, что мысли о мщении могут облегчить последние минуты умирающего друга, добавил: — Негодяй в наших руках.
С явным усилием Лайонел повернул голову и медленно, словно ища кого-то, скользнул помутившимся взглядом по лицам стоявших вокруг людей.
— Оливер? — хрипло прошептал он. — Где Оливер?
— Вам не о чем тревожиться… — начал было сэр Джон, но Лайонел прервал его.
— Подождите, — несколько громче попросил он. — Оливер жив?
— Я здесь, — прозвучал в ответ низкий голос сэра Оливера, и офицеры, заслонявшие от него койку умирающего, расступились.
Лайонел приподнялся и некоторое время смотрел на брата, потом медленно склонился на грудь сэра Джона.
— Бог не оставил грешника своей милостью, — проговорил он, — и не лишил меня возможности хоть и с опозданием исправить содеянное мною зло.
Лайонел снова с трудом приподнялся, протянул руки к Оливеру и неожиданно громко воскликнул с мольбой в голосе:
— Нол! Брат мой, прости!
Оливер шагнул к койке и, так как его никто не задержал, подошёл к Лайонелу. С руками, по-прежнему связанными за спиной, он высился над братом, задевая тюрбаном низкий потолок каюты. Лицо его было сурово.
— За что просите вы простить вас?
Лайонел силился ответить, но, так ничего и не сказав, упал на руки сэра Джона, хватая ртом воздух. Кровавая пена выступила на его губах.
— Говорите, ради Бога, говорите! — срывающимся от волнения голосом умоляла раненого Розамунда, которая стояла у другого края койки.
Лайонел посмотрел на Розамунду и едва заметно улыбнулся.
— Не беспокойтесь, — прошептал он, — я буду говорить. Для этого Бог и продлил мне жизнь. Не обнимайте меня, Киллигрю, Я… Я — самый гнусный из людей. Питера Годолфина убил я.
— Боже мой, — простонал сэр Джон.
Лорд Генри испуганно глотнул воздух.
— Но грех мой не в этом, — продолжал Лайонел. — Я не повинен в его смерти. Мы честно сражались, и я убил Питера, защищая свою жизнь. Я согрешил потом. Когда подозрения пали на Оливера, я стал подогревать их… Оливер знал о нашем поединке, но молчал, чтобы не выдать меня. Я боялся, как бы не обнаружилась истина. Я завидовал ему… и договорился, чтобы его похитили и продали…
Голос Лайонела звучал всё слабее и наконец затих. Его тело сотряс кашель, на губах снова выступила кровавая пена. Однако вскоре он пришёл в себя. Он лежал, тяжело дыша и вцепившись пальцами в одеяло.
— Назовите имя, — попросила Розамунда, которой отчаянная решимость до конца бороться за жизнь Оливера не позволяла утратить хладнокровие и отклониться от самого главного, — назовите имя человека, нанятого вами, чтобы похитить Оливера.
— Джаспер Ли, шкипер «Ласточки», — ответил Лайонел.
Розамунда бросила на лорда Генри торжествующий взгляд, хотя лицо её было мертвенно-бледно, а губы дрожали. Затем она снова повернулась к умирающему; было что-то безжалостное в её решимости вытянуть из него всю правду, прежде чем он умолкнет навсегда.
— Скажите им, при каких обстоятельствах сэр Оливер послал вас вчера ночью на «Серебряную цаплю».
— О нет, не надо мучить его, — вступился за умирающего лорд Генри. — Он и так достаточно сказал. Да простит нам Бог нашу слепоту, Киллигрю.
Сэр Джон в молчании склонил голову над Лайонелом.
— Это вы, сэр Джон? — прошептал тот. — Как! Вы всё ещё здесь! Ха! — Казалось, он тихо засмеялся, но смех тут же оборвался. — Я ухожу, — пробормотал он, и голос его зазвучал твёрже, словно повинуясь последней вспышке угасающей воли: — Я… я восстановил справедливость… насколько сумел. Я сделал всё, что мог. Дай… дай мне твою руку…
И он наугад протянул правую руку.
— Я бы уже давно дал её вам, но я связан! — в бешенстве крикнул сэр Оливер.
Он собрал всю свою недюжинную силу и, одним рывком разорвав верёвки, как если бы то были обыкновенные нитки, схватил руку брата и упал на колени рядом с койкой.
— Лайонел… мальчик! — воскликнул сэр Оливер.
Казалось, всё случившееся за эти пять лет перестало существовать. Яростная, неутолимая ненависть к брату, жгучая обида, иссушающая душу жажда мести в одно мгновение бесследно исчезли, умерли, были похоронены и преданы забвению. Более того, их будто никогда и не было, и Лайонел вновь стал для него нежно любимым младшим братом, которого он баловал, оберегал, защищал от опасностей, а когда пришёл час — пожертвовал для него своим добрым именем, любимой девушкой и самой жизнью.
— Лайонел, мальчик! — только и мог сказать сэр Оливер. — Бедный мой! Ты не устоял перед искушением. Оно было слишком велико для тебя.
Сэр Оливер наклонился, поднял свесившуюся с кровати левую руку брата и вместе с правой сжал её в ладонях.
Сквозь окно на лицо умирающего упал солнечный луч. Но сияние, которым теперь светилось это лицо, исходило из другого — внутреннего — источника. Лайонел слабо пожал руку брата.
— Оливер! Оливер! — прошептал он. — Тебе нет равных! Я всегда знал, что ты настолько же благороден, насколько я ничтожен и низок. Достаточно ли я сказал, чтобы снять с тебя обвинения? Скажите же, что теперь ему ничто не угрожает! — обратился он ко всем собравшимся. — Что никакая…
— Сэру Оливеру ничто не угрожает, — твёрдо сказал лорд Генри. — Даю вам слово.
— Хорошо. Пусть прошлое останется в прошлом. А будущее в ваших руках, Оливер. Да благословит его Господь.
Он на секунду потерял сознание, но снова пришёл в себя.
— Как много я проплыл прошлой ночью! Так далеко я никогда не плавал. От Пенарроу до мыса Трефузис немалый путь. Это прекрасно. Но вы были со мной, Нол. Если бы у меня не хватило сил, вы бы поддержали меня. Я до сих пор не согрелся, ведь было так холодно… холодно…
Лайонел вздрогнул и затих.
Сэр Джон осторожно положил его на подушки. Розамунда опустилась на колени и закрыла лицо руками. Оливер по-прежнему стоял на коленях рядом с сэром Джоном, крепко сжимая холодеющие руки брата.
Наступила полная тишина. Наконец сэр Оливер с глубоким вздохом поднялся с колен. Остальные восприняли это как сигнал, которого, по-видимому, молча ждали из уважения к сэру Оливеру.
Лорд Генри неслышно подошёл к Розамунде и слегка дотронулся до её плеча. Она встала с колен и тоже вышла. Лорд Генри последовал за ней, и в каюте остался только врач.
Выйдя на солнечный свет, все остановились. Опустив голову и слегка сгорбившись, сэр Джон пристально разглядывал надраенную добела палубу. Затем почти робко — чего никогда не водилось за этим отважным человеком — он посмотрел на сэра Оливера.
— Он был моим другом, — грустно сказал он и, как бы прося извинения и желая что-то объяснить, добавил: — И… любовь к нему ввела меня в заблуждение.
— Он был моим братом, — торжественно ответил сэр Оливер. — Да упокоит Господь его душу!
Сэр Джон Киллигрю выпрямился во весь рост, полный решимости, готовый с достоинством встретить возможный отпор.
— Хватит ли у вас великодушия, сэр, простить меня? — спросил он с таким видом, словно бросал вызов сопернику.
Сэр Оливер молча протянул ему руку, и сэр Джон с радостью пожал её.
— Похоже, мы снова будем соседями, — сказал он. — Даю вам слово, я постараюсь вести себя более по-соседски, чем раньше.
— Значит, господа, — сэр Оливер перевёл взгляд с сэра Джона на лорда Генри, — мне следует понимать, что я больше не пленник?
— Вы спокойно можете вернуться с нами в Англию, — ответил его светлость. — Королева узнает вашу историю, а если возникнет необходимость подтвердить её — у нас есть Джаспер Ли. Я гарантирую вам полное восстановление в правах. Прошу вас, сэр Оливер, считать меня своим другом.
И лорд Генри тоже протянул ему руку. Затем лорд Генри обратился к стоящим рядом офицерам:
— Пойдёмте, джентльмены. Полагаю, у каждого из нас найдётся немало дел.
И все ушли, оставив Оливера и Розамунду одних. Они долго смотрели друг на друга. Им надо было так много сказать, о многом расспросить, многое объяснить, что ни он, ни она не знали, с чего начать. Но вот Розамунда протянула Оливеру руки и подошла к нему.
— О, мой дорогой! — воскликнула она, и этим, в сущности, всё было сказано.
Несколько не в меру любопытных матросов, слонявшихся по баку, подглядывая сквозь ванты, с отвращением увидели владелицу Годолфин-Корта в объятиях голоногого приверженца Магомета с тюрбаном на голове.
Сад Гесперид — в греческой мифологии Геспериды, дочери титана Атланта, жившие в сказочном саду, где росла яблоня, приносившая золотые плоды.
Лингва-франка — смесь западных языков с языками коренного населения (в данном случае арабским).
Превратности войны, сеньор капитан (исп.).
Сак — базар.
Филипик — по-видимому, имеется в виду «филиппус», одна из золотых или серебряных монет XV—XVI вв., ходившая во Франции, Испании или Бургундии и названная по имени правителей этих государств.
Клянусь потрохами Всевышнего! (исп.)
Братство святого Бенедикта — бенедектинцы — члены католического монашеского ордена, основанного около 530 г. Бенедиктом Нурсийским в Италии. Были особенно влиятельны в Х—XI вв. Являются опорой и современного Ватикана.
Санбенито — одежда, напоминающая нарамник: либо жёлтого цвета с красными крестами — для раскаявшихся, либо чёрного цвета с дьяволами и языками пламени — для нераскаявшихся грешников, одеваемая по повелению инквизиции на осуждённых на аутодафе.
Аутодафе — торжественное оглашение приговора инквизиции в Испании, Португалии; а также само исполнение приговора (главным образом — публичное сожжение осуждённых). Первое аутодафе относится к XIII в., последнее состоялось в 1826 г., в Валенсии.
Братья-доминиканцы — члены нищенствующего ордена, основанного в 1215 г., испанским монахом Домиником. В 1232 г., папство передало в ведение доминиканцев инквизицию. После основания ордена иезуитов (XVI в.) значение доминиканцев уменьшилось.
Алый князь церкви — высшие сановники католической церкви носили пурпурные одежды.
Лепанто — прежнее название г. Нафпактос (Греция). Около Лепанто у входа в залив Патраикос 7 октября 1571 г., испано-венецианский флот разгромил турецкий флот. В бою при Лепанто участвовал великий испанский писатель Сервантес. Это было последнее крупное сражение с участием гребных судов.
Мальтийские рыцари — иоанниты, госпитальеры — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами в начале XII в. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (дом для паломников) св. Иоанна. В конце XIII в., ушли с Востока. В 1530—1798 гг., имели резиденцию на о. Мальта (Мальтийский орден). С 1834 г., резиденция иоаннитов в Риме.
Оливер-рейс — от «раис» (арабск.) — господин.
Барбаросса, Окьяни — имена двух братьев, знаменитых алжирских пиратов. Первый, Арудис, убит при Тлемсене испанцами в 1518 г.; второй, Хайр ад-Дин, адмирал флота Сулеймана I, умер в Константинополе в 1546 г.
Назарейский пёс — первоначально назареями называли первых христиан из иудеев. Позднее так стали называть всех христиан.
Книга Мудрости — имеется в виду Коран, священная книга мусульман.
Мориск — мориски — мусульманское население, оставшееся на Пиренейском полуострове после нападения Гранадского эмирата (1492) и насильственного обращения в христианство. Мориски, большей частью тайно исповедовавшие ислам, жестоко преследовались инквизицией. В 1609—1610 гг., были изгнаны из Испании.
Иблис (Эблис) — имя царя джиннов (мусульманского дьявола).
Дадал — распорядитель торгов на невольничьем рынке.
Да поможет мне Господь! (исп.)
Зем-Зем — источник, расположенный в ограде храма в Мекке. Этот источник забил по повелению Иеговы для Агари и Измаила.
Пери — у восточных народов ангел мужского, чаще женского рода, доброжелательный, но взбалмошный.
Кади — судья.
Драгут-рейс (Драгут) — турецкий корсар XVI в., уроженец Анатолии. Вёл беспощадную войну с христианами в Средиземном море и был убит при осаде Мальты.
Дориа Андреа (1466—1560) — генуэзский адмирал. Отстаивая независимость Генуи, из тактических соображений служил в ходе итальянских войн сначала французскому королю Франциску I, затем императору Карлу V. С 1528 г. — фактический правитель Генуэзской республики. В 1547 г., подавил заговор Фиески.
Идущий на смерть (лат.).
Идущий на смерть приветствует тебя — изменённая цитата: «Ave, Caesar, morituri te salntant». («Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».) Засвидетельствовано у римского историка Светония. Он рассказывает, что так должны были приветствовать императора Клавдия гладиаторы, отправлявшиеся на морское сражение, устроенное им на Фукинском озере (Светоний, Божественный Клавдий, 21).
Пустить по доске — один из видов смертной казни, практиковавшийся в море: осуждённого с завязанными глазами заставляли идти по доске, перекинутой через фальшборт.