— А как же займ? Как же дядя с тетей?
— Больше не моя проблема! — подруга улыбалась так широко, что казалось, у нее сейчас порвутся уголки рта. — Я свободна, Рири!
С этими словами, окрыленная порывом энтузиазма, Долорес вскочила и потащила меня за руку в центр комнаты. Она закружила меня в танце, крича:
— Мы можем съехаться! Я предложу ему сегодня!
— Кому? — пыталась я перекричать ее.
Долорес остановилась и всплеснула руками:
— Точно! Я же тебе не сказала! Пирожок, у меня кое-кто есть…
С этими словами она покраснела и захихикала тонким голоском, как маленькая девочка.
— Мы встретились совсем недавно, но все так закрутилось, что я совершенно потеряла голову, — щебетала она словно в бреду. — Столько дряни было в начале года: мама спилась, этот займ, работы нормальной не было… Но все налаживается!
Мне не хотелось радоваться за нее. И дело было не в зависти. В солнечном сплетении словно завелся червь, который грыз меня изнутри.
— Это от него ты ждала сообщений? — мой голос прозвучал как вопрос от дочки матери, которая привела в дом «нового папу».
— Да, — Дора расчесывала волосы.
— Ты была грустная.
— Потому что грустил он, — отражение Доры в зеркале печально улыбалось мне. — Мы не могли встречаться часто, только на выходных по вечерам, ускользая и всех обманывая. Но теперь… Рири, целый дом! И мы сможем жить вместе! Ты представляешь? Эй, ты чего скисла?
Я встала к подруге спиной, чтоб она не видела всю бурю эмоций на моем лице. Все казалось неправильным.
Почему-то хотелось плакать.
Взяв из аптечки пластырь, щипчики и мазь, я принялась вытаскивать из ладоней Долорес занозы и заклеивать ранки на ее ногах, незаметно заживляя самые некрасивые. На пятой минуте, я не выдержала и спросила грубее, чем хотела:
— Ты ради него полезла не понять куда?
На лице подруги появилась ненавистная мне ледяная ухмылка. Шумно вздохнув, она принялась объяснять мне, как будто я была пятилеткой, затупившей на уроке рисования:
— Ри, любые отношения — жертвы. Нужно что-то отдавать, чтобы получить взамен.
— А вдруг ему не нужны твои жертвы?
Не надо было задавать этот вопрос так прямо и остро. Ведь можно было зайти издалека.
Но мы ведь любим рубить с плеча, Рири?
— Ты ничего не знаешь про него, — дернулась она от меня, словно от чумной. — И про меня ничего не знаешь. Так какого Пекла ты смеешь…
А дальше было некрасиво. И больно. Простите, не хочу это описывать. Давайте просто перескажу вам несколько ярких цитат? Если вкратце, вот что я узнала о себе за пару минут:
Ты лезешь туда, куда не надо, Прикер.
Ты не смеешь что-то мне советовать, Прикер.
Уровень твоей компетенции в отношениях ничтожен, Прикер.
И даже не смей рта против него открывать, Прикер.
Я убежала из комнаты, взяв только сумку, и пропряталась в темных закоулках коридоров до начала уроков, сдавленно всхлипывая, изредка прорываясь на рыдания.
Дора вернулась поздно вечером под конвоем из двух гвардейцев — напоролась на чересчур деятельный патруль. У меня до сих пор стоят перед глазами грузные фигуры рыцарей; других ведуний, стоявших кружком во дворе и перешептывающихся в тихом ужасе; саму Долорес — точнее, ее фигуру, скрытую в полумраке, державшуюся с самым невозмутимым и спокойным видом; и госпожу Клариссу. Точнее, ее речь, звучавшую так громко и так угрожающе, что удивителен сам факт, почему гвардейцы не наложили в штаны от одного взгляда на нее:
— Юная сестра О’Салливан могла покидать пределы школы, потому что предъявила мне разрешение на работу и справку о тяжелых семейных обстоятельствах. Она была замечена в центре города? Если нет, то я не вижу никаких причин приводить ее в школу под охраной. И на все вопросы мы ответим завтра, а сейчас позвольте удалиться с территории моей школы!
Я убежала в комнату, быстро переоделась в пижаму и притворилась, что перечитываю свои конспекты. Почему-то впервые меня грызла отнюдь не совесть. Злость бегала черными ядовитыми муравьями, отравляя каждое воспоминание о подруге. В голове роились всевозможные варианты того, что я сказала бы Долорес, когда та пришла бы, получив втык от госпожи Клариссы.
Говоришь, отношения — жертвы? Дора, мне что-то расхотелось жертвовать в одни ворота. Если Клэр спросит — а она спросит — я расскажу, как ты сбегала на выходных к своему фуфелу.
Что, я капризная девчонка? Да! Месяц я чуть ли не со словарем сверялась, подбирая каждое слово, лишь бы тебя не обидеть! А ты вот за нефиг делать могла облить меня помоями! Ну и получай!
Но вся моя мстительная отповедь сгинула в моем рту, стоило Доре войти в комнату.
Руки покрыты большим слоем ран и заноз. На запястье след огромной ладони. На коленях синяки. А лицо… Глаза красные и заплаканные. Рот искривлен в немом крике.
Мне не надо было ничего объяснять.
Я обняла подругу и прижала к себе изо всех своих крошечных сил. Она разрыдалась, стоило ей прижаться к моей груди.
— Что он с тобой сделал? — прошептала я, давясь слезами и гладя ее спутанные волосы.
— Толкнул, — прошептала та, сжимая краешек моей футболки в руках. — И сказал… Это лучшее, что я заслуживаю… Потом эти… Они хотели… Я им не далась! Слышишь?! Они до меня не добрались!
— Слышу, дорогая. Я тебя слышу.
Мы просидели на пыльном деревянном полу, пока небо из чернильного не превратилось в темно-серое. Дора то и дело проваливалась в тревожный сон, просыпаясь с жуткими воплями. Я успокаивала ее, шептала на ухо колыбельные, укачивала как ребенка.
Утром она встала, причесалась, умылась и пошла как ни в чем не бывало на занятия сдавать долги по учебе. До самой ночи Костров не проронила ни слова. Но ее глаза потеряли тот цвет зрелых вишен. Они стали темными, как вечная скорбь.
Только попробуйте спросить, пошли ли мы к гвардии писать жалобу на патруль.
Прибью на месте.
***
— Рита, позволь у тебя кое-что спросить, — Дора подпоясывала красной лентой свое старое белое платье из кружева.
То были ее первые слова, что она произнесла за четыре дня молчания. Я облегченно выдохнула и ответила, как можно более деликатно: