Тебе не приходило в голову, что порой ты бываешь слишком требовательна?
Я не знаю, зачем живу. И не знаю, зачем продолжать жить. Подскажи хоть одну адекватную причину? Молчишь? Так и знал.
Ты жестока. Ты очень ко мне жестока.
Рита, я больше так не могу! Прошу, просто дай мне сдохнуть!
Дорогая серая масса, а что думаете вы?
Послушаете еще одну историю, пока я решаю, нужно ли дальше искать в себе силы нести эту ношу дальше?
***
Я никогда не был настолько поломан и уничтожен, как зимой и весной первого учебного года в Тинтагеле.
Разумеется, меня не могли посадить в тюрьму за лжесвидетельство — где бы отец раздобыл нового наследника? Но это не означало, что мою жизнь не могли сделать подобной тюрьме.
— Вижу тебя, только когда идешь по коридору на занятия, — Ленард передал мне отчет о смене. — Ты как вообще?
Я посмотрел на него исподлобья и хмыкнул:
— Какое тебе дело? Разве тебе не противно «даже срать со мной на одном поле»?
О да, его увольнение прошло с шиком, блеском и потоком грязи, вылитой на меня. Наверное, ему было стыдно, ведь я не ответил ни на одну нападку.
— Алан, — вздохнул Лен, — давай поговорим, как мужик с мужиком. У нас теперь есть общее дело, потому мы должны перестать цапаться…
— С тобой цапается какой-то воображаемый друг, — прервал я его. — У меня к тебе нет никаких претензий.
— Мне сказали…
— Слушать надо ровно то, что идет из этого рта, — ткнул я пальцем себя в подбородок. — Общее дело я не подведу, уже большой мальчик. А теперь позволь идти. У меня моление через час, а потом идти на смену.
Отец не дал четких указаний насчет моего наказания, даже не счел нужным выйти на связь после приговора. Через сэра Персиваля он передал, что я взрослый мужчина и должен сам решить, как искупить свою вину. На этом его участие закончилось.
— Это и есть его наказание, — объяснила мне Элина, взбалтывая соломинкой густой напиток цвета болотной жижи. — Пусть сынок съест себя сам маленькой ложечкой.
Мы невероятно сблизились меньше чем за пару месяцев. Она бросила пить, подсела на чересчур здоровый и весьма активный образ жизни и стала весьма приятной в общении, не считая моментов, когда пыталась посвятить всех нас в новую веру.
— Не принимает ни одного запроса на связь, — я сделал глоток пойла за компанию и поморщился. — Прости, ты уверена, что это оздоравливает? Как будто у яда и тошноты родились дети.
— Инфантильные родители часто игнорируют своих детей, когда не могут вербально объяснить им, чего хотят, — забрала у меня стакан Элла. — И не надо обижать мой очищающий коктейль. Не хочешь пить — мне больше достанется.
Мы брели по окраине парка, вдыхая теплые запахи молодой липкой листвы и прелой земли полной грудью. Почему-то в подобные сумерки меня всегда окутывало волной грусти.
— Элла, — вдруг спросил я жалобно, как маленький мальчик, — он меня не любит?
— Если бы я знала, Ал, — потрепала она меня по голове. — У наших родителей не было сил заботиться о себе, что там про нас говорить.
— И потому с нами обращались чуть лучше, чем со скотом? — злость и грусть лились из меня, как вода из переполненной чаши.
— Да, они не очень-то старались любить нас, — тряхнула головой Элина. — Но я так устала жалеть себя! Алан, у нас впереди такая важная пора! Не надо портить себе жизнь, сидя в раковине и думая, как заставить каменную глыбу хоть что-то чувствовать к тебе!
Сказать по правде, отцу не нужно было даже стараться придумывать наказание. Я готов был покарать себя абсолютно добровольно.
Каждый вечер я читал вслух книгу о сотворении Мира, уделяя особое внимание строкам:«И будут низвергнуты в Пекло лжецы. И задохнутся они заживо в паутине своей клеветы. И каждое слово против правды будет ранить их больнее ударов ста мечей». Последняя фраза произвела на меня сильное впечатление, потому что, кроме одного приема пищи в сутки, я изобрел для себя весьма изощренную пытку.
— Это нахрен что такое? — просипела Рита, задирая манжет моей рубашки.
— После примерки пара осталась, — соврал я, пытаясь вырвать руку из ее цепких пальчиков.
— Пять штук это не пара! Быстро вытащил!
На пол посыпались иголки, которые я все утро втыкал в жесткую ткань. Запястья заныли и заболели от сотен уколов.
В кабинет госпожи Клариссы наконец-то пробилось солнце, яркое и теплое для весенней поры Клена (или для конца апреля). Оно ярко осветило всю картину: мое запястье в маленьких красных точках, капельки крови на коже и белой ткани, старые желтые книги…
— Если ты думаешь, что так снова станешь настоящим мальчиком, то нифига.
Волны темно-рыжих волос, золотистые глаза и россыпь веснушек. Руки, парящие вверх-вниз, как крылья у птицы. Голос нежнее перелива колокольчика на ветру.
Ри. Та.
— Это не твое дело! — я освободился из ее хватки и отскочил почти к двери. — Что ты вообще из себя строишь?
— Строю? — у нее поползли вверх брови.
— Да, строишь! — злость буквально пожирала меня изнутри. — Благодетельница хочет всем добра! Даже урода, что поломал ей жизнь, хочет помирить с друзьями!
Ри медленно приблизилась ко мне, шурша складками голубого платья. Затем она снова взяла меня за руку и произнесла:
— Я тебя прощаю.
Мне показалось, что сердце сделало кувырок. Рита смотрела на меня все также пристально, а от ее пальцев исходило тепло, убиравшее боль.
— В Пекло такие подачки! — взвыл я. — И тебя в Пекло! Ты совсем дурная?!
— Да! — дерзко ответила она. — Бить больше нечем?!
Я опять превратился в огромную расколотую вдребезги и кое-как склеенную чашу, из которой бежали боль и горечь.
— Не смей меня прощать! — шипел я, чувствуя комок в горле и горячие слезы на щеках. — Никогда не смей…
Рита обняла меня и ответила, сама едва сдерживая слезы:
— Я не хочу и не буду тебя ненавидеть. Но прошу, перестань ненавидеть сам себя!