И голос, задушевно-соболезнующий, вздрагивает от злой радости.
— Ах ты, фарисей проклятый! Ну погоди, угощу я тебя!.. Но откуда взялся Фараошка с командой? Вот… засели кругом… следят… Ждут… Вдали колокольчики звенят: едет начальство ловить его… Узнали, что он и министров хотел под один итог…
Открыл глаза, огляделся. Должно быть, солнце всходит:
красным золотом подернулись вверху чешуйчатые облачка, но небо над ними еще бледно. Ветерок пробежал по листьям, зашелестели вербы, четким шепотом отозвались тополи. Звенят, перекликаются заботливо, весело, звонко малиновки и какие-то еще невидимые пичужки. Воробьи сголчились в хворосте. Где-то звонко, но недолго покуковала кукушка и затем прокатила тревожно-быструю трель, словно стклянку уронила, — смолкла. Женские голоса доносятся от станицы:
— Зы! Зы-ы, куда! у-у ты, хо-ло-ра!..
— Ца, проклятущая! ца-ца!..
И все так звонко, весело… О, милая жизнь бодрой, радостной заботы и труда! Неужели придется расстаться с тобой? С этими милыми, знакомыми соломенными крышами, одетыми в сизую дымку? С этим родным, привычным кругом хлопот, суеты и скромных надежд? С твоими праздниками и беззаботной улицей!..
Сердце затрепетало, как надрезанное…
В завтрак пришла мать. Говорила, что опять приходила полиция с помощником атамана Уханом и требовала от нее указать, где Никишка. Грозили и ей Сибирью.
— Мне и тут Сибирь, говорю, не загрозите… А Ухан уж с самого утра пьяный, зюзю с табаком не выговорит… «Он станицу сожгет, ты отвечать будешь!» — На что ему ее жечь! — «Все говорят: сожгет! Народ весь глаз не смыкает, боится…» — Ты-то, говорю, смыкаешь ли?
— Надо бы поучить, да погожу… До другого время, — мрачно сказал Терпуг.
Он решил, что ждать нечего, надо уходить в степь — там наймется в косари. И на случай розыска там спокойней: спрятался в бурьян, пересидел погоню, и только… А выдать небось не выдадут: кому надо?
Попрощался с матерью и пошел левадами и садами к зеленовской дороге. Было уже не так безлюдно по огородам, как вчера, в праздник: кое-где гремели ведрами бабы, слышался топкий девичий голосок, мурлыкавший песенку. В одном месте, совсем близко, сердито забранилась баба. Остановился, прислушался… Нет, это не в садах, это в станице, как раз над яром. А вот этот приближающийся говор и топот — это, несомненно, тут, среди левадов, по проулку.
Он присел и стал осторожно всматриваться через плетни по направлению к дороге, которая узким проулком шла между садами от станицы. Замелькали казачьи фуражки. Явственно донесся гундосый, пьяный голос Ухана:
— Разве в такой чаще его найдешь? Ведь это лес!.. А требует: представь!..
— Одно слово, кучей надо, ребята, — сказал другой голос. — А то ведь он ножом… в случае чего…
Прошли. Человек пять как будто, не меньше.
«Жаль, что ножа нет, — подумал Терпуг, — а то пугнуть бы их…
Идут, скоты бессловесные!.. Уперлись рылом в землю, плетутся. Не то, чтобы стать, не дать в обиду — не нашлось смелости сказать: „Не пойду! Он не виноват ни мне, ни кому — зачем я буду ловить его?“ Нет, идут. Вот народ… И это люди? Подъяремный скот, жестоковыйный!.. Ничем не проймешь их, ничего не докажешь! О, кроты слепые! Плюю я на вас!..»
Он почувствовал вдруг уверенность в себе, и то, что он внушал смутный страх этим людям, наполнило его гордым смехом. Перелез через плетни и вышел на тот же проулок, которым прошли казаки. Решил, что нет надобности прятаться, и пошел в том же направлении, куда и они.
Близко к степи проулок разветвлялся на несколько дорожек. Одна вела к озеру, в луг, другая — поправее — к бахчам, третья сворачивала к большой дороге на окружную станицу.
Терпуг пошел направо, к степи. Как раз на повороте встретились ребятишки, возвращающиеся с купанья, от озера. Кто-то из них испуганным голосом сказал:
— Рястант… Ребята, рястант!..
И все, как стая воробьев, порхнули от него назад, лишь замелькали между кольями огорожи красные и розовые рубашонки. Их детский страх огорчил нежданной обидой Терпуга. Он как-то сразу почувствовал себя чуждым здесь, в своем родном углу, потерянным, заклейменным… Все, значит, будут теперь обходить его, опасаться, избегать.
Услышал, как звонкие ребячьи голоса закричали:
— Вон он! Вон он!
И вслед за ними донесся тревожный гомон уже недетских голосов.
Терпуг ускорил шаги и вышел в степь.
«Зря пошел днем, дождаться бы ночи…» — подумал он с упреком самому себе.
— Вон он! Вон он! — все кричали детские голоса.
И Терпуг увидел, как другим переулком выбежали гурьбой казаки и ребятишки и, держа ладони над козырьками фуражек, стали смотреть в его сторону. Ухан размахивал руками и — командующим жестом показывал в его сторону. Но никто не трогался с места, все лишь галдели.
Терпуг шел, не переменяя шага, и лишь изредка оглядывался, как волк. До балки, к которой он держал направление, было еще с версту, но он не хотел показать страха и бежать. Совсем близко были прошлогодние бахчи, теперь засеянные хлебом. Серебрились загоны высокой ржи и ячменя, сочно зеленели проса, и темным бархатом отливала пшеница-сивоколоска. «Вон раннюю рожь уже косят», — вздохнул Терпуг. Он знал, где чьи бахчи, и угадал косцов. Виднелись они местах в четырех. Вон над балкой мерно размахивают косами Василий Губанов, сын Савелия, и с ним еще два косаря, нанятые, — этих он издали не мог узнать. Баба на стану, около арбы и бочонка с водой, варит кашу — сизый дымок так знакомо вьется. Это, вероятно, жена Василия. А та, подальше, с граблями, — та, конечно, Ульяна.
Зеленовская дорога была уже недалеко — сейчас вот за полосой жита. Но идти по ней теперь уж нельзя: увидят, будут знать, где его разыскивать. Надо пройти в балку и там выждать до ночи. Не хочется идти мимо Василия, с которым они часто перекорялись на улице. Но еще тяжелее было идти мимо Ульяны. В ее глазах быть теперь беглецом, а не героем, — невыносимо стыдно было, ноги подкашивались.
Он поднялся на курган, оглянулся. Все стоят казаки на одном месте и глядят ему вслед, держа ладони над козырьками, и все машет руками Ухан.
«И какого дьявола надо? Шли бы назад — никого ведь не трогаю», — подумал Терпуг, вглядываясь в широкий простор, разостлавший перед ним свой пестрый ковер, и выискивая глазами, нет ли, помимо балки, какого местечка, чтобы скрыться?
Вон далеко, на горизонте, у низких лиловых холмов, беленькие хатки Зеленовского хутора, сизые вербовые рощицы и маленькие, словно игрушечные ветряки. Медленно подымаются и падают их крылья… Вон по дороге баба верхом на лошади. Бурые пятна коровьего табуна, воза с сеном по лугу, дрожащее марево над полосатой зеленью еще не выгоревшей степи… Просторно, широко, а деться некуда…
Спустился с кургана — казаков уже не стало видно. Прошел еще саженей с сотню и, не доходя до дороги, лег во ржи. Переждать пока и тут можно было. А дальше — видно будет…
Накрыл лицо фуражкой, хотел уснуть. Но не спалось. Сверкало вверху бездонное небо. В одном месте остановилась стайка белых облачков, мелких, тонких, похожих на чешую, и веял холодок от их пронизанной светом белизны, как от пятен вешнего снега, умирающего в оврагах среди нарядного рассвета жизни. Легкий шелест шел по белокурым колосьям, и назойливым звоном звенели мошки, кружась перед самыми глазами. Где-то гремела телега. По лязгу железа Терпуг заключил, что это не арба, а кованый тарантас или дроги. Верно, какой-нибудь дегтярь или косник едет на хутора.
Он снял фуражку, осторожно приподнялся на коленях и вытянул шею посмотреть: кто это может быть? Бурая лошадь с большой головой и большими ушами, не казацкого типа, с белой проточиной во лбу, как будто знакома. Уж не Федот ли Рванкин?.. Сердце вдруг громко застучало у Терпуга… Вспыхнуло радостно-мстительное чувство: вот бы когда разделаться! Кинуться неожиданно, одним прыжком, схватить за глотку и задавить, как собаку!..
Он весь задрожал мелкой дрожью. Лошадь шагала ленивым шагом, усиленно отмахиваясь головой от мух. Замаячила и телега — широкая, как у тарханов. Вон в задке бочонок с дегтем. В углу поблескивает высокая бутыль с керосином, в плетенке, и подрагивает прикрытый рядом ящик из лубка. Сам Федот Лукич сидит, свесивши на сторону ноги в мазаных шерстяных чулках, знать, для прохлады разулся. Голова его дремотно мотается, словно печально утверждает что-то безнадежно-грустное, убыточное. Сзади, на оструганном шесте, качается железное коромысло весов, звонко лязгает о грядушку, тоже словно жалуется на убытки.
«Стукнуть его вот этим безменом — вот и черепок долой…» — подумал Терпуг, глядя на ржавое коромысло.
И было это так соблазнительно, так возможно, что от зашумевшего в нем волнения на один миг даже дух перехватило… Но когда лошадь стала уже равняться с ним и бессильно мотавшаяся голова Рванкина в нахлобученном черном картузе с просаленным околышем дружески закивала ему, когда потно лоснившиеся, округленные щеки с пучками редких рыжих волос и пухлые, слегка расквашенные губы напомнили ему о той изысканной, тонкой любезности, с которой он приветствовал его и Копылова в своей лавке, — неудержимо резвый бес легкомысленного веселья вдруг запрыгал у него внутри. И неожиданно для самого себя Терпуг вдруг крикнул:
— Здорово, купец!!
Рванкин вздрогнул, поднял голову и изумленно оглянулся. Лицо у него было так препотешно озадачено, что Терпуг покатился со смеху. Он не мог устоять против искушения — произвесть еще больший эффект — и, вскочив на ноги, крикнул угрожающим голосом:
— А-а… тут-то ты?!
Рванкян с непостижимой быстротой опрокинулся вдруг навзничь в телегу, перевернулся через спину и, соскочивши на другую сторону, бросился бежать.
— Кррра-у-ул! — закричал он диким голосом.
Шарахнулась в сторону от дороги лошадь, пробежала рысью по хлебу и остановилась. А Рванкин все бежал и кричал:
— Крррау-у-ул!.. Крррау-у-ул!..