– Я живой, Иван... живой... – шептал Седой, нагибаясь от боли все ниже и ниже, но не опуская головы, чтобы видеть и поля, и рыжий отсвет неба, и идущего к нему Букреева.
Фридрих, бегущий к Седому через разминированную часть поля, подхватил его, не давая упасть, в тот самый момент, когда разведчик потерял сознание.
– Мой бог, они убили его, – пробормотал немец, увидев кровь на брюках и рубашке Седого.
Со стороны бункера донеслись глухие взрывы. Дрогнула земля.
Седой открыл глаза и узнал Гросса.
– Перевяжи... живот... Бинт в кармане...
Старик осторожно поднял на Седом рубашку, отшатнулся.
– О-о! – вырвалось у него.
– Это не смертельно... Нож не задел диафрагму... Меня спасла мина.
Он не отрывал взгляда от неба, где солнце уже пробило бреши в пелене облаков. Его свет был неостановим, как сама жизнь.
Старый Гросс кивал головой грустно и восторженно, как будто его голос не мог выразить радости. Наконец он сказал:
– Вот автомат и три диска... Я снял наблюдателя.
– Как ты... нашел... в тумане?
– Я просто знал, где он всегда сидит... Мы должны продержаться.
– Ты молодец, старик... Рыцарь...
Легкая улыбка тронула землисто-серое лицо Седого. Близость новой схватки вернула ему иронию.
Легкий ветерок принес со стороны плотины резкие крики команд и лай собак.
– Ты умеешь стрелять? – Седой в упор, не мигая, посмотрел на старика.
– Из этой штуки... попробую, – неуверенно ответил Гросс.
– Поверни меня на живот... И дай автомат...
Он знал, сколько нужно сил, чтобы сделать что-нибудь стоящее на этой войне. Он знал, что только победа может оправдать все страдания: и его, и еще миллионов других солдат.
Он принимал этот бой смело и хладнокровно, как тот первый свой бой на границе в такой же рассветный час.