- А против пана Михала устоит?
- Нет, супротив Михала он пас!
- Ага! - воскликнула Бася торжествующе. - Я так и знала! Сразу подумала - пас! - И захлопала в ладоши.
- Стало быть, ты сторону Михала держишь? - спросил пан Заглоба.
Бася тряхнула головой и умолкла: и только из груди ее вырвался глубокий вздох.
- Эх, да что там! Рада, потому что наш!
- Но заметь, гайдучок, и заруби себе на носу, если на поле брани лучшего солдата трудно найти, то для женских сердец он еще более periculosus:* ни одна перед ним не устоит! Купидон у него на посылках.
_______________
* Опасен (лат.).
- А вы об этом Кшисе скажите, мне материя эта незнакома, - сказала Бася и, обернувшись к панне Дрогоёвской, позвала:
- Кшися! Кшися! Иди сюда, я что-то тебе скажу!
- Вот я! - отвечала панна Дрогоёвская.
- Пан Заглоба говорит, что ни одна особа перед Кетлингом не устоит, глядеть на него опасно. Я смотрю, и как будто бы ничего, а ты?
- Бася! Бася! - строго, словно читая мораль, произнесла Кшися.
- Признавайся, нравится он тебе?
- Опомнись! Знай меру! И не болтай всякий вздор, пан Кетлинг идет сюда.
Кшися не успела еще и сесть, как Кетлинг приблизился и спросил:
- Смею ли я сим славным обществом насладиться?
- Милости просим! - отвечала панна Езёрковская.
- Тогда спрошу смелее - о чем шла речь?
- О любви! - выпалила, не задумываясь, Бася.
Кетлинг сел рядом с Кшисей. Минуту они молчали, потому что Кшися, обычно умевшая поддержать беседу и светский тон, в присутствии этого рыцаря как-то странно робела. Наконец он сказал:
- Правда ли, разговор шел о столь возвышенном предмете?..
- Да! - тихим голосом отвечала панна Дрогоёвская.
- Я был бы счастлив услышать ваши мысли на сей счет, сударыня.
- Простите, сударь, мне и смелости, и ума на такой ответ не хватит. Тут, пожалуй, за вами первое слово.
- Кшися права! - вмешался Заглоба. - Говори же!..
- Ну что же, спрашивайте, сударыня! - отвечал Кетлинг.
Он устремил взор к небесам, задумался, а потом, не дожидаясь вопросов, заговорил тихо, словно сам с собою беседуя:
- Любовь - тяжкое бремя: свободного она делает рабом. Как птица, пронзенная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, сраженный любовью, припадает к стопам любимой. Любовь - это увечье, человек как слепец, кроме нее, ничего вокруг не видит...
Любовь - это грусть, ведь когда еще мы проливаем столько слез и вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни танцы, ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует так тяжко, будто близкого друга лишился.
Любовь - это болезнь, ведь влюбленный бледен лицом, под глазами у него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет о смерти или бродит как безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на песке милое имя пишет, а когда имя сдует ветер, говорит: <Несчастье!..> и заплакать готов...
Тут Кетлинг на мгновенье умолк. Кто-нибудь сказал бы, что он погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова как музыку, всей душой. Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а очи устремлены на рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем она думает: но она тоже молчала.
Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:
- Из такой любви шубы не сошьешь!..
- И все же, - продолжал снова рыцарь, - хотя любить тяжкий труд, без любви еще тяжелее на свете, что тому роскошь, слава, богатства, драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из нас не скажет своей любимой: <Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровья и долголетья дороже...> Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.
Кетлинг умолк.
Барышни сидели рядышком, дивясь его пылкости, и умелому красноречию, искусству столь чуждому польским воякам. Даже пан Заглоба, который под конец вроде бы задремал, вдруг встрепенулся и, моргая, стал поглядывать то на девиц, то на Кетлинга и наконец, проснувшись окончательно, громко спросил:
- О чем беседа?
- Хочу сказать вам спокойной ночи! - отвечала Бася.
- Ага! Вспомнил: рассуждали об амурах. И к чему пришли?
- Отделка богаче плаща оказалась.
- Еще бы! А меня сон одолел. А может, и жалобы эти: мечтанья, стенанья, воздыханья. А я возьми да и придумай для складу - засыпанье. И мое слово самое верное, потому что час поздний. Спокойной ночи честной компании, и не докучайте мне больше своими амурами... Боже, боже! Кот мяучит, пока шкварки не съест, а потом знай сидит да облизывается... И я в свое время был вылитый Кетлинг, а влюблялся так страстно, что себя не помнил, баран мог бы меня под зад рогами поддать, я бы не заметил. Но на склоне лет мне всего милее добрый сон, особливо если обходительный хозяин не только до постели проводит, но и напоит так, чтоб голова сама клонилась к подушке.
- Рад служить вашей милости! - сказал Кетлинг.
- Пойдем, пойдем. Глядите, вон как месяц-то высоко. К погоде: небо чистое, светло как днем! Кетлинг об амурах всю ночь готов рассуждать, но только не забывайте, козочки, он притомился с дороги.
- О нет, я ничуть не устал, в городе отдыхал два дня. Боюсь, панны слушать меня устали.
- Слушая вас, не заметишь, как ночь миновала, - сказала Кшися.
- Нет ночи там, где солнце светит, - отвечал Кетлинг.
Тут они расстались - ведь и правда давно наступила ночь. Опочивальня у девиц была одна, и они, как водится, подолгу болтали перед сном, но на сей раз Басе не удалось разговорить Кшисю, потому что насколько одной хотелось поговорить, настолько другая была молчалива, на все вопросы отвечала вполслова - да, нет. И каждый раз, когда Бася заводила речь о Кетлинге, смешно изображая его, Кшися нежно обнимала ее за шею, умоляя оставить насмешки.