* Ненависть (лат.).
Была у меня за деревней изрядная пасека, и пошел я как-то ее оглядеть. Близился вечер. Пробыл я там недолго, от силы час, и вдруг слышу, clamor* какой-то. Оборачиваюсь: над деревнею дым тучей висит. Через минуту смотрю - люди несутся: <Орда! Орда!>, а за ними по пятам, судари мои, просто тьма-тьмущая! Стрелы градом летят, куда ни глянь, везде бараньи тулупы и дьявольские рожи ордынцев. Я к коню! Не успел ногу поставить в стремя - на мне уже пять или шесть арканов. По одному-то я б их разорвал - силен тогда был... Nec Hercules!..** Три месяца спустя очутился я вместе с другими ясырями за Бахчисараем, в татарском селенье Сугайдзиг.
_______________
* Крик, шум (лат.).
** Начало фразы: <И Геркулесу не одолеть многих> (лат.).
Хозяина моего звали Сальма-бей. Богатый был татарин, но по натуре зверь лютый и к невольникам жалости не знал. Мы колодцы рыли и в поле работали, а над нами кнут свистел. Хотел я откупиться, благо было чем. Посылал через одного армянина письма в свое именье под Ясло. Не знаю уж, то ли письма не дошли, то ли выкуп по дороге пропал, только я ничего не получил... Повезли меня в Царьград и продали на галеры.
О городе этом можно рассказывать бесконечно; не знаю, сыщется ли на свете хоть один больше его и краше. Людей там - как трав в степи, как камней в Днестре... Крепостные стены мощные. Башни одна к другой лепятся... В садах у людей под ногами псы шныряют, турки их не трогают, верно, о родстве своем с ними памятуя, потому как сами собачьи дети... Сословий никаких - либо ты господин, либо невольник, и нет неволи тяжелей, чем басурманская. Бог весть, правда ли это, но я на галерах слыхал, будто воды тамошние - Босфор и Золотой Рог, что врезается в глубь города, - не воды вовсе, а слезы невольничьи. Немало и моих туда пролилось...
Страшна турецкая сила; ни у одного державного государя нет под пятою стольких монархов, как у султана. А сами турки говорят, что кабы не Лехистан (так они мать нашу называют), они бы уже давно были властелинами orbis terrarum*. <За спиною ляха, твердят, весь мир в неправде живет; лях, говорят, точно пес перед распятием лежит да за руки нас кусает...> И правы, ибо так оно было и есть... Разве мы здесь, в Хрептеве, и те гарнизоны, что дальше стоят - в Могилеве, в Ямполе, в Рашкове, - иному делу служим? Много зла в нашей Речи Посполитой, но нам за наши тяжкие труды, полагаю, господь когда-нибудь воздаст, да и люди, может, спасибо скажут.
_______________
* <Круга земель>, всей земли (лат.).
Однако, продолжу рассказ о своих злоключениях. Те невольники, что на суше, в городах и селеньях живут, меньше страдают от гнета, нежели те, которые гребцами на галеры посажены. Этих несчастных, однажды приковав к борту возле весла, никогда уже из оков не освобождают: ни ночью, ни днем, ни по праздникам - так они и живут в цепях до последнего вздоха, а затонет корабль in pugne navali*, вместе с ним идут ко дну. Нагие, холод их пронимает, дожди поливают, голод мучает, а избавления ждать неоткуда, знай лей слезы да надрывайся из последних сил: весла столь велики и тяжелы, что с одним двое еле справляются...
_______________
* В морском сражении (лат.).
На галеру меня привезли ночью и немедля заковали; сидящего напротив товарища по несчастью я in tenebris* разглядеть не смог. Когда услышал стук молота и звон кандалов, - боже правый! - мне почудилось, это мой гроб заколачивают, хотя уж лучше бы такой конец. Стал молиться, но надежду из сердца как ветром выдуло... Стоны мои каваджи плетью утишил, и просидел я безмолвно всю ночь, пока не начало светать... Посмотрел тогда, с кем же мне одним веслом грести, - силы небесные! Угадайте, любезные судари, кто супротив меня сидел? Дыдюк!
_______________
* В темноте (лат.).
Я его сразу узнал, хоть и был он в чем мать родила, исхудал и бородою оброс, длинной, до пояса, - его раньше меня продали на галеры... Гляжу на него, а он на меня: узнал тоже... Но друг с другом не заговариваем... Вот какая нас обоих постигла участь! И ведь надо же: так наши сердца были ожесточены, что мы не только не поздоровались по-людски, а напротив: былые обиды в душе у каждого вспыхнули, точно пламень, и радость взыграла в сердце от того, что и врагу такие же выпали страданья... В тот же самый день корабль отправился в плавание. Странно мне было с лютым своим недругом за одно весло держаться, из одной миски хлебать помои, которые у нас и собаки бы не стали есть, одинаковые надругательства сносить, одним воздухом дышать, вместе страдать, вместе плакать... Плыли мы по Геллеспонту, потом по Архипелагу... Островов там видимо-невидимо, и все в турецкой власти... И оба берега тож... весь свет!.. Тяжко было очень... Днем жара неимоверная. Солнце так палит, что кажется, вода вот-вот загорится, а как пойдут отблески дрожать и сверкать на волнах, чудится: огненный дождь хлещет. Пот градом льет, язык присыхает к гортани... Ночью холод кусает как пес... Утешения не жди; твой удел - печаль, тоска по утраченному счастью, печаль и каторжный труд. Словами этого не выскажешь... На одной стоянке, уже на греческой земле, видели мы с палубы знаменитые ruinas* храмов, которые воздвигли еще древние graeci**. Колонны сплошной чередой стоят, и все будто из золота, а это мрамор пожелтел от времени. А видно так хорошо, потому что они на голом холме выстроились и небо там словно бирюза... Потом поплыли мы вокруг Пелопоннеса. День проходил за днем, неделя за неделей, а мы с Дыдюком словом не перемолвились: не иссякла еще в наших сердцах гордыня и злоба... И начали мы помалу хиреть - видно, так было угодно господу. От непосильного труда и переменчивой погоды грешная наша плоть чуть ли не стала от костей отваливаться; раны от сыромятных бичей гноились на солнце. По ночам мы молили бога о смерти. Бывало, едва задремлю, слышу, Дыдюк бормочет: <Христе, помилуй! Святая-пречистая, помилуй! Дай умереть!> Он тоже слышал и видел, как я к пресвятой деве и ее младенцу руки простирал... А тут точно ветер морской взялся изгонять обиду из сердца... Все меньше ее и меньше... До того дошло, что, оплакивая себе, я и над его судьбой плакал. Оба мы уже совсем по-иному друг на дружку глядели... Ба! Помогать начали друг другу. Прошибет меня пот, смертельная усталость охватит - он один гребет, а ему станет невмоготу - я... Принесут поесть, каждый приглядывает, чтоб и другому досталось. Однако странная штука - натура человеческая! Мы уже, можно сказать, полюбили друг друга, но ни один не хотел первым признаться... Упрям был, шельма, украинская душа!.. Однажды а день выдался на редкость тяжелый - услыхали мы, что завтра ожидается встреча с веницейским флотом. Кормили нас впроголодь, лишнюю крошку жалели, только на удары бичом не скупились. Настала ночь; мы стенаем тихонько - он по-своему, я по-своему - и все жарче молимся; вдруг глянул я, благо месяц светил, - а у него слезы по бороде так и катятся. Дрогнуло у меня сердце, я и говорю: <Дыдюк, мы ж с тобой жили рядом, отпустим друг другу вины>. Едва он это услышал - боже правый! Как взревет мужик, как подскочит, аж цепи зазвенели. Обнялись мы через весло, лобызаемся и плачем... Не могу сказать, сколько так просидели, обо всем на свете забыли, только тряслись от рыданий.
_______________
* Развалины (лат.).
** Греки (лат.).
Тут пан Мушальский умолк и как бы ненароком рукой смахнул что-то с ресниц. На минуту воцарилась тишина, лишь студеный северный ветер посвистывал в щелях между бревен, а в горнице шипел огонь и пели сверчки. Наконец Мушальский перевел дух и продолжил свой рассказ:
- Господь, как потом оказалось, благословил нас и милостью своей не оставил, но прежде мы горько поплатились за эту вспышку братских чувств. Пока обнимались, цепи наши так переплелись, что мы их не смогли распутать. Пришли надсмотрщики; они только нас и расцепили, но кнут больше часа над нами свистал. Били не глядя, по чем попало. Пролилась кровушка из моих ран, пролилась из Дыдюковых и, перемешавшись, потекла единой струей в море. Ну да ладно!.. История, слава тебе господи, давняя!..
С той поры я и не вспомнил ни разу, что мой род от самнитов ведется, а он - крестьянин из-под Белой Церкви, недавно получивший шляхетство. Я и брата родного не мог бы любить сильнее. Даже не будь Дыдюк шляхтичем, я бы на это не посмотрел, хотя так оно, конечно, было приятнее. А он мне, как в прежние времена ненавистью, так теперь любовь с лихвой платил. Такая уж у него была нутура...
На следующий день - битва. Веницейцы разогнали наш флот на все четыре стороны. Наша галера, изрешеченная вражьими кулевринами, укрылась возле какого-то пустынного островка, вернее, скалы, торчащей из моря. Надо судно чинить, а солдат-то поубивало, рук для работы недостает, вот и пришлось туркам нас расковать и каждому дать топор. Едва сошли на сушу, вижу: у Дыдюка на уме то же, что и у меня. <Сейчас?> - спрашивает. <Сейчас!> отвечаю и, не долго думая, хвать по башке одного надсмотрщика, а Дыдюк самого капитана. За нами другие - точно пламя взметнулось! За час расправились с турками, потом кое-как залатали галеру и сели на нее уже без цепей, а господь милосердный повелел ветрам пригнать наше судно в Венецию.
Кормясь подаянием, добрались мы до Речи Посполитой. Поделился я с Дыдюком своими подъясельскими землями, и отправились мы оба воевать, чтобы отплатить врагу за наши слезы и кровь. Во время подгаецкой кампании Дыдюк подался на Сечь к Сирко(*) и оттуда вместе с ним ходил в Крым. Что они там творили и какой урон нанесли, вы не хуже моего знаете.
На обратном пути Дыдюк, насытившийся местью, пал, сраженный стрелою. Я остался жив и с той поры всякий раз, натягивая тетиву, его поминаю, а что таким манером душу не однажды потешил, тому среди сего достойного общества немало есть свидетелей.
Тут Мушальский опять умолк, и снова только свист северного ветра стал слышен да потрескивание огня. Старый воин уставил взор на пылающие поленья и после долгого молчания так закончил свой рассказ:
- Были Наливайко и Лобода, был батько Хмельницкий, а теперь Дорош им на смену пришел; земля от крови не просыхает, мы враждуем и бьемся, а ведь господь заронил в наши сердца semina* любви, только они точно в бесплодной почве лежат и лишь политые слезами и кровью, лишь под гнетом и бичом басурманским, лишь в татарской неволе нежданно приносят плоды.
_______________
* Семена (лат.).
- Экий хам! - сказал вдруг, просыпаясь, Заглоба.
ГЛАВА XXIV
Меллехович понемногу поправлялся, но в набегах еще не участвовал и сидел запершись в горнице, поэтому о нем и думать забыли, пока не случилось неожиданное происшествие, привлекшее к нему всеобщее внимание.
Однажды мотовиловские казаки схватили показавшегося им подозрительным татарина, который вертелся вблизи заставы, что-то разнюхивая, и привели его в Хрептов.
Пленник был безотлагательно допрошен; оказалось, что это один из тех литовских татар, которые недавно, бросив службу в Речи Посполитой и свои жилища, переметнулись к султану. Пришел он с другого берега Днестра и имел при себе письмо от Крычинского к Меллеховичу.
Володыёвский сильно обеспокоился и немедля созвал старших офицеров на совет.
- Милостивые государи, - сказал он, - вам хорошо известно, как много татар, даже из числа тех, что с незапамятных времен жили на Литве и здесь, на Руси, ушли в орду, изменой отплатив Речи Посполитой за ее благодеяния. Посему призываю вас впредь никому из них особо не доверять и зорко за действиями каждого следить. Здесь у нас тоже есть небольшая татарская хоругвь в сто пятьдесят добрых коней под командою Меллеховича. Меллехович этот мне самому с недавних пор знаком, могу лишь сказать, что гетман за исключительные заслуги произвел его в сотники и с отрядом прислал сюда. Правда, мне показалось странным, что никто из вас этого татарина прежде, до его поступления на службу, не знал и ничего даже о нем не слышал... А что наши татары безмерно молодца этого любят и слепо слушаются, я себе объяснял его отвагою и славными подвигами; впрочем, и те, похоже, не знают, кто он и откуда. До сих пор я его ни в чем дурном не подозревал и ни о чем не расспрашивал, удовлетворясь гетманской рекомендацией, хотя какой-то тайной он себя окружает. Впрочем, всяк на свой лад живет, я никому в душу не лезу, по мне, лишь бы солдат службу исправно нес. Но вот люди пана Мотовило схватили татарина, который привез Меллеховичу письмо от Крычинского. Не знаю, известно ли вашим милостям, кто такой Крычинский?
- А как же! - сказал Ненашинец. - Крычинского я самого знавал, а теперь и другие знают: дурная слава далеко бежит.
- Мы вместе грамоте... - начал было Заглоба, но сразу осекся, сообразив, что в таком случае Крычинскому должно бы быть лет девяносто, а в столь преклонном возрасте вряд ли кто станет воевать.
- Короче говоря, - продолжал маленький рыцарь, - Крычинский, польский татарин, был у нас полковником, командовал хоругвью липеков, но потом изменил отечеству и перешел в добруджскую орду, где, как я слыхал, с ним весьма считаются, надеясь, видно, через него и остальных липеков на свою сторону перетянуть. И с таким человеком Меллехович вступает в тайные сношения! А наилучшее тому доказательство - вот это письмо.
Тут маленький полковник развернул исписанные листки, расправил их ударом ладони и начал читать:
- <Любезный моему сердцу брат! Посланец твой добрался до нас и письмо передал...>
- По-польски пишет! - перебил его Заглоба.
- Крычииский, как и все наши татары, только по-русински и по-польски писать умел, - ответил маленький рыцарь, - да и Меллехович тоже, верно, в татарской грамоте не силен. Слушайте, любезные судари, и не перебивайте. <...и письмо передал, божьей милостью все будет хорошо, и ты желанной цели достигнешь. Мы здесь с Моравским, Александровичем, Тарасовским и Грохольским часто совещаемся и у других братьев в письмах совета спрашиваем, как поскорей исполнить то, что ты, дорогой, замыслил. А поскольку до нас дошел слух, будто ты занемог, посылаю человека, чтобы он тебя, дорогой, своими глазами увидел и принес нам утешительную весть. Тайну храни строжайше - упаси бог, раньше времени откроется. Да умножит господь твой род, да сравнит его численность с числом звезд на небе.
К р ы ч и н с к и й>.
Володыёвский кончил читать и обвел взглядом собравшихся, а так как все молчали, видимо, напряженно обдумывая содержание письма, сказал:
- Тарасовский, Моравский, Грохольский и Александрович - все бывшие татарские ротмистры и изменники.
- Равно как Потужинский, Творовский и Адурович, - добавил Снитко.
- Что скажете о письме, судари?