- Это о чем ты, вельможная пани?
А Бася на это:
- Другая бы не стала церемониться, в женщинах ведь ни тебе терпения, ни благоразумия, да я не таковская, помочь я бы охотно помогла, но конфиденции сразу не требую; одно сажу: ты, сударь, не таись, а приходи ко мне хотя бы и всякий день, я уж и с мужем уговорилась. Мало-помалу пообвыкнешь и то поймешь, что я добра тебе желаю, и что выспрашиваю не из праздного любопытства, а только из сострадания, а коль скоро помочь хочу, то в твоих, сударь, чувствах должна быть уверена. Впрочем, тебе первому обнаружить их должно; мне признаешься, и я, может, кое-что скажу.
Сын Тугай-бея тотчас уразумел, сколь тщетной была надежда, блеснувшая в мозгу его, догадался, что речь шла об Эве Нововейской, и проклятия всему семейству, годами копившиеся в мстительной душе татарина, уже готовы были сорваться с его уст. Ненависть пламенем вспыхнула в нем, тем большая, что минутою ранее его тешило совсем иное чувство. Но он тотчас овладел собой. Не только силой воли обладал Азья, но и восточным коварством тоже. И потому сообразил мгновенно, что, брызнув ядом на Нововейских, он утратит расположение Баси и всякую возможность видеться с нею; с другой стороны, он не в силах был превозмочь себя - сейчас, по крайней мере - и против воли солгать любимой, будто он любит другую.
Испытывая душевное смятение и непритворные муки, он припал вдруг к Басиным ногам и так сказал:
- Препоручаю душу свою вашей милости; ничего иного не желаю и знать не хочу, кроме того, что вы мне велите! Делайте со мною что вам угодно! В муках и скорби пребываю я, несчастный! Сжальтесь надо мною! Пусть бы пришлось даже голову сложить!
И он застонал, ощутив боль безмерную. Сдерживаемая страсть жгла его огнем. А Бася сочла слова эти вспышкой долго и мучительно скрываемой любви его к Эве, и стало ей жалко юношу до слез.
- Встань, Азья, - обратилась она к коленопреклонному татарину. - Я всегда желала тебе добра и теперь от всей души хочу тебе помочь; в жилах твоих течет благородная кровь, за заслуги твои, я полагаю, в шляхетстве тебе не откажут, пана Нововейского удастся умолить, он уже иными глазами смотрит на тебя, ну а Эвка...
Тут Бася поднялась с лавки, обратила к Азье свое розовое улыбающееся личико и, встав на цыпочки, шепнула ему на ухо:
- Эвка тебя любит!
У Азьи лицо перекосилось - от ярости, как видно; схватившись обеими руками за чуб и позабыв о том, какое изумление может это вызвать, он хрипло крикнул:
- Алла! Алла! Алла!
И выбежал из комнаты.
Бася проводила его взглядом; восклицание Азьи не слишком ее удивило, она слыхивала его и от польских солдат, но, увидев, как вспыльчив молодой татарин, она сказал себе: <Чисто огонь, с ума по ней сходит!>
И опрометью помчалась обо всем поведать мужу, Заглобе и Эве. Володыёвского она застала в канцелярии, занятого реестром хоругвей хрептевской крепости. Он сидел и писал, когда она вбежала к нему и крикнула:
- Знаешь, я говорила с ним! Он упал к моим ногам! Ну прямо с ума по ней сходит!
Маленький рыцарь отложил перо и стал смотреть на жену. Она была оживлена и так хороша собою, что глаза его блеснули, зажглись смехом, руки потянулись к ней, она же, словно противясь, повторила:
- Азья с ума по Эвке сходит!
- Как я по тебе! - ответил маленький рыцарь, обнимая ее.
В тот же день и Заглоба, и Эва Нововейская во всех подробностях знали об ее разговоре с татарином. Девичье сердце предалось сладким мечтам, молотом стучало при мысли о первом свидании, а еще более при мысли о том, что будет, когда со временем им случится с глазу на глаз остаться. Эва уже видела смуглое лицо Азьи у своих колен, ощущала поцелуи на своих руках, ее охватывало томленье... Вот девичья головка клонится на плечо любимого, уста шепчут: <И я люблю...>
А пока, млея и трепеща, она порывисто целовала Басины руки, то и дело поглядывая на дверь: не мелькнет ли там мрачное, но прекрасное лицо Тугай-беевича.
Азья, однако, не показывался в крепости - к нему явился Халим, давний слуга его родителя, а ныне известный добруджский мурза.
На этот раз явился он открыто; в Хрептеве знали уже, что он посредник меж Азьей и ротмистрами тех липеков и черемисов, что перешли нынче на службу к султану. Оба заперлись на квартире у Азьи, и Халим, отбив причитающиеся Тугай-беевичу поклоны, ожидал вопросов, скрестив руки на груди и склонив голову.
- Письма есть? - спросил его Азья.
- Нет, эфенди. Все велели передать на словах!
- Так говори же!
- Война неизбежна. Весной надлежит всем нам под Адрианополь идти. Болгарам приказано уже сено и ячмень туда свозить.
- А хан где будет?
- Хан через Дикое Поле прямо на Украйну к Дорошу направится.
- Что в стане слыхать?
- Войне все рады, весны ждут не дождутся - нужда нынче в стане, хотя зима только началась.
- Нужда, говоришь?
- Лошадей пало гибель. В Белгороде нашлись даже охотники в неволю уйти, лишь бы как-то до весны продержаться. Лошади попадали оттого, эфенди, что осенью трава в степи была чалая. Солнцем ее пожгло.
- А о сыне Тугай-бея слыхали?
- Лишь то, что ты мне говорить дозволил. Весть ту разнесли липеки и черемисы, однако правды никто толком не знает. И еще слух пошел, будто Речь Посполитая волю и землю даст им и на службу призовет под начало сына Тугай-беева. Вот и всполошились улусы, что победнее. Хотят, эфенди, ох хотят! А другие толкуют, будто пустое это, будто Речь Посполитая войско против них вышлет, а Тугай-беева сына никакого и нету вовсе. Еще были у нас купцы из Крыма, и там то же; одни уверяют: <Объявился сын Тугай-бея> и бунтуются, а другие <нету> твердят и тех удерживают. Но кабы весть разнеслась, что ваша милость на службу зовет, землю и волю сулит, полчища бы двинулись... Только сказать дозвольте...
Лицо Азьи прояснилось от удовольствия, большими шагами меряя комнату, он сказал:
- Будь благословен под моей крышей, Халим! Садись и ешь!
- Я верный пес твой и слуга, - ответил старый татарин.
Азья хлопнул в ладоши, на знак его вошел денщик и по его приказу тотчас принес еду: горелку, вяленое мясо, хлеб, сласти и несколько пригоршней сушеных арбузных семечек, излюбленного, как и семечки подсолнуха, лакомства татар.
- Ты друг мне, а не слуга, - сказал Азья, когда денщик вышел, - будь благословен, ибо ты приносишь добрые вести: садись и ешь!
Халим с живостью принялся за еду, и, пока не кончил, они не обменялись ни словом; подкрепившись, Халим стал следить глазами за Азьей, ожидая, когда тот заговорит.
- Здесь уже знают, кто я, - сказал наконец Тугай-беевич.
- И что же, эфенди?
- А ничего. Только больше уважать стали. Все равно я должен был открыться, когда б до дела дошло. А оттягивал потому, что вестей из орды ожидал, хотелось, чтобы гетману прежде других стало обо мне все известно, но приехал Нововейский и узнал меня.
- Молодой? - с тревогой спросил Халим.
- Не молодой, старый. Аллах их всех пригнал сюда, и девку тоже. Шайтан их побери. Только бы гетманом стать, уж натешусь я ими. Девку сватают мне, ну да ладно! В гареме тоже нужны невольницы!
- Старый сватает?
- Нет... Она!.. Она полагает, я ту люблю!
- Эфенди! - с поклоном сказал Халим. - Я раб дома твоего и не дерзаю пред тобою слово молвить, но я меж липеками тебя сразу признал, я под Брацлавом открыл тебе, кто ты, и с той поры верно тебе служу; я и другим сказал, чтоб за господина тебя почитали, но, хотя все они тебе преданы, никто не любит тебя так, как я; дозволено ли мне будет слово молвить?