Но продолжалось это недолго - земля начала вдруг дымиться. Очевидно, зима в южной этой стороне была менее суровой, нежели в лесистом Хрептеве. Кое-где в ложбинах, расселинах, на горных уступах и на северных склонах гор лежал, правда, снег, но земля не сплошь была им покрыта, она чернела зарослями кустарника или поблескивала влажной пожухлой травой.
От травы этой поднималась теперь летучая белесая мгла и парила низко над землей, так что издали казалось, будто большая вода сплошь заполнила долины и широко разлилась по всей равнинной местности; затем мгла начала возноситься все выше, заслоняя солнечный свет и переменяя погожий день на мглистый и хмурый.
- Завтра дождь будет, - сказал Азья.
- Только бы не сегодня. Далеко ли еще до Рашкова?
Тугай-беевич окинул взглядом едва различимые сквозь туман окрестности и ответил:
- Отсюда до Рашкова ближе, нежели обратно до Ямполя.
И вздохнул с облегчением, словно великая тяжесть спала с его плеч.
В эту минуту со стороны отряда послышался конский топот и в тумане замаячил всадник.
- Халим! Это он! - вскричал Азья.
Это и в самом деле был Халим; поравнявшись с Азьей и Басей, он соскочил с бахмата и низко поклонился молодому татарину.
- Из Рашкова? - спросил Азья.
- Из Рашкова, господин мой! - ответил Халим.
- Что там слыхать?
Старик поднял к Басе безобразное, иссохшее от тяжких испытаний лицо, как бы спрашивая взглядом, может ли он говорить при ней.
- Говори смело! - сказал Тугай-беевич. - Войско вышло?
- Да, господин. Горстка их там осталась.
- Кто их повел?
- Пан Нововейский.
- А Пиотровичи выехали в Крым?
- Давно уж. Остались только две женщины и старый пан Нововейский с ними.
- Крычинский где?
- На том берегу. Ждет!
- Кто там с ним?
- Адурович со своим отрядом. Оба бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются во власть твою - и, те, кто не успел еще подойти.
- Прекрасно! - сказал Азья, и глаза его загорелись. - Немедля мчись к Крычинскому и вели ему Рашков занять.
- Воля твоя, господин!
Халим мгновенно вскочил на коня и исчез, как призрак, в тумане...
Страшным, зловещим огнем горело лицо Азьи. Решающая, долгожданная минута, минута наивысшего его счастья наступила... Однако сердце его билось так сильно, что перехватывало дыхание... Какое-то время он молча ехал рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, обратил к ней бездонные сверкающие глаза и сказал:
- Теперь мне надобно открыться вам, ваша милость...
- Слушаю, - ответила Бася, пристально в него вглядываясь, словно надеясь прочесть что-то в изменившемся его лице.
ГЛАВА XXXVIII
Азья на своем коне вплотную, стремя в стремя, приблизился к Басиному скакуну и еще несколько десятков шагов ехал молча. Все это время он старался успокоиться и не мог взять в толк, отчего так это трудно ему, раз уж Бася у него в руках и никто в целом мире не в силах теперь ее отнять. Но он и сам того не ведал, что в душе его, вопреки всякой очевидности, тлела искорка надежды на то, что желанная женщина ответит ему взаимностью. Надежда была слабая, но жаждал он этого так сильно, что его трясло как в ознобе. Нет, не протянет к нему рук желанная, не упадет в его объятья, не скажет слов, о которых мечтал он ночи напролет: <Азья, я твоя!> - не прильнет устами к его устам, он знал это... Но как примет она его слова? Что скажет? Лишится ли чувств, как голубь в когтях ястреба, и позволит взять себя, подобно тому же бессильному голубю? Или в слезах станет молить о пощаде, иль криком ужаса огласит пустынные места? К лучшему ли все это, к худшему ли? Такие вопросы теснились в голове татарина. А меж тем пробил час отбросить всякое притворство, снять личину и открыть ей истинное, страшное свое лицо... Страх! Тревога! Еще, еще минута - и все свершится!
В конце концов удушливое беспокойство - как оно бывает у хищников начало сменяться яростью... И он принялся разжигать ее в себе.
<Как бы то ни было, - думал он, - она моя, вся моя, моею еще нынче будет и завтра будет моей, а после - ей уж не вернуться к мужу, только и останется, что за мною идти...>
При этой мысли дикая радость вспыхнула в нем, и он заговорил вдруг голосом, который ему самому показался чужим:
- Вы, ваша милость, до сей поры не знали меня!..
- В этом тумане очень голос у тебя переменился, - с некоторым беспокойством ответила Бася, - и в самом деле будто кто другой говорит.
- В Могилеве войска нету, и в Ямполе нету, и в Рашкове нету! Я один тут над всеми повелитель!.. Крычинский, Адурович и прочие - рабы мои, ибо я князя, владыки, сын, я им визирь и мурза наивысший, я вождь им, как Тугай-бей был вождь, я им хан, на моей стороне сила, и все здесь мне подвластно...
- Почему ты, сударь, говоришь мне это?
- Вы, ваша милость, до сей поры не знали меня... Рашков уже близок... Я хотел стать гетманом татарским, Речи Посполитой служить, да пан Собеский не дозволил... Отныне не польский я татарин и никому не подвластен, я сам большие чамбулы поведу, на Дороша или на Речь Посполитую, это уж как вы, ваша милость, пожелаете, как вы мне велите!
- Как я велю?.. Азья, да что с тобою?
- А то со мною, что все тут мои рабы, а я - твой раб! Что мне гетман! Дозволил - не дозволил! Слово, ваша милость, молви, и я Аккерман к ногам твоим положу, и Добруджу тоже; и те орды, что в улусах тут живут, и те, что в Диком Поле кочуют, и те, что на зимовищах, все твоими рабами станут, как я - твой раб... Велишь, я хана крымского ослушаюсь и султана ослушаюсь и с мечом против них пойду, помощь окажу Речи Посполитой, и новую орду в крае том создам, и буду ханом в ней, а ты одна повелевать мною будешь, тебе одной буду я челом бить и о благосклонности, о милости молить!
Он перегнулся в седле, и, обняв за талию потрясенную и словно бы оглушенную его словами женщину, продолжал прерывисто и хрипло:
- Иль не ведала ты, что я одну тебя люблю!.. А уж настрадался-то как... Я и так тебя возьму!.. Ты моя уже и будешь моею!.. Никто не вырвет тебя из рук моих! Моя ты! Моя! Моя!
- Иисус, Мария! - вскричала Бася.
Он все сильнее душил ее в объятьях... Короткое дыхание рвалось с губ его, глаза заволокло пеленою, наконец он выволок ее из стремян и с седла и усадил прямо перед собою, прижимая грудью к своей груди, и синие его губы, жадно раскрывшись, словно рыбья пасть, искали ее губ.
Она даже не вскрикнула, но с неожиданной силою стала сопротивляться. Меж ними завязалась борьба, слышалось лишь шумное дыхание обоих. Резкость его движений и близость его лица вернули ей присутствие духа. Дар ясновидения снизошел на нее, какой нисходит на утопающих. В один миг она необычайно отчетливо осознала происходящее. Прежде всего, что земля разверзлась у нее под ногами, открыв бездонную пропасть, куда он неудержимо тащил ее; она прозрела и страсть его, и измену, страшную свою судьбу, свою немощь и бессилие, ощутила тревогу, безмерную боль и тоску, но в то же время пламя неистового гнева вспыхнуло в ней, и бешенство, и жажда мести.
Такая душевная сила была у самоотверженого этого ребенка, у любимой жены отважнейшего рыцаря Речи Посполитой, что в страшную ту минуту первой ее мыслью было: <Отомстить!>, а после уж: <Спастись!> Разум ее напрягся до предела, и ясность сознания стала почти чудодейственной. Руки ее принялись нашаривать оружие и наконец наткнулись на костяной ствол его пистолета. Но тотчас она смекнула, что если даже пистолет заряжен и она успеет взвести курок, то прежде, нежели сожмет ладонь, приставит дуло к его голове, он неминуемо схватит ее за руку и лишит последней возможности спастись.
И потому решила действовать иначе.