— На Кубани. Надо же, всего несколько букв изменил, а такой эффект, такой эффект.
— А они не догадаются о подделке?
— Может, и догадаются. Даже скорей всего. Но сначала они отправятся в Бодайск, на Кубань. Возле города, безусловно, есть кладбище. А, скорей всего, несколько. Возле какого-то есть река, речушка или хотя бы ручей. Должна быть какая-то возвышенность, которая сойдет за холм. Вполне вероятно, что когда-то рядом стояла какая-то хибарка, может часовенка или, наоборот, сарай для лопат.
— А что будет, когда не найдут?
— Будут копать дальше. В общем, они сперва раскопают седьмую могилу в пятом ряду.
Потом — пятую в седьмом. Сделают то же самое не на востоке, а на западе, на юге, на севере. А поскольку, у нас обычно на кладбищах хоронят не рядами и колоннами, а там, где место есть, то перероют они все кладбище. Занятие не на одну неделю… Мне, конечно, жаль чувства родственников покойных, но за такие деньги можно не только могилу раскопать. Можно целое кладбище разрыть до воды, до гранита… Собственно на то и расчет.
— А отчего Бодайск? — спросил Геноссе. — Отчего, скажем, не Батайск? Тогда бы пришлось исправлять только одну букву.
— На это есть особая причина. Пусть это будет для них сюрпризом.
Крым — это кладбище.
Не православный жальник вроде погоста, с покосившимися крестами, церквушкой и могильщиками. А глобальное Кладбище, пожалуй, даже вот так — с большой буквы. Кладбище с большой буквы. Кладбище народов.
В эту скупую землю уходили не просто люди, солдаты — целые армии, народы, чьи-то мечты, надежды, планы.
Казалось бы — слишком много событий, смертей, хозяев для такого клочка земли.
И хорошо бы, если б земля была столичной, или хотя бы плодородной. Земля здесь суровая, злая, закаленная морозами, жарой, закаменевшая от соленых ветров. Рыхлили ядрами, снарядами, бомбами. Ее поливали потом и кровью, удобряли телами защитников и нападающих.
И если поднять всех покойников, что легли в эту землю, поставить их плечом к плечу, то, наверное, стало бы мало им улиц городов крымских. Вышли бы они в степь, в прибой?..
Миллионы людей. Миллиарды может быть…
Но где они? Где память о них. Любой школьник вспомнит татар. Чуть призадумавшись вспомнит о греках. Совсем уж отличник что-то пробормочет про Босфорское царство. Но для греков Черное море было Понтом Эвкинским — морем Негостеприимным. Именовали так и за погоду, и за отсутствие островов, и за племена, которые это побережье населяли. Но все равно плыли сюда, вытесняли готов, сарматов, меотов с побережья, в степь.
Кто теперь замолвит словечко про готов?.. Про генуэзцев, которые довольно долго владели побережьем. Про иудеев-караимов, у которых здесь была большая колония? От караимов осталось только кладбище, от многих остальных нет и того. Порой, могилы не выдерживали схватки со временем и бесхозностью. Иногда намеренно кладбища перепахивали — очередным победителям колола глаза история, или, напротив, побежденные прятали своих товарищей в безымянных могилах, или даже просто в земле без каких-то пометок.
Если кто не в курсе скажу — кладбища бывают разными.
Скажем, неправда, будто моряков хоронят в море. Бывает, умрет иной моряк дома, где-то на Рязанщине. Так что, теперь везти его за тридевять земель к ближайшему морю?..
Да и когда кто-то скончается на корабле, тоже за борт довольно часто не бросают. Ибо, с одной стороны, родственникам нужен объект для скорби, а, с иной стороны, не всегда возможно устроить похороны на воде. Поскольку уже и море стало тесным для человечества. Спрятать смерть можно лишь вдалеке от судоходных путей, где покойник не всплывет, поднятый винтами теплоходов, не станет оскорблять своим видом взгляды пассажиров.
Потому можно найти и могилы моряков, и целые кладбища, ими выложенные. Особенно в местах, где плавать важней, чем жить.
Город Батавск был таковым — он был плотью от плоти моря. В нем жили рыбаки, моряки, портовские рабочие, докеры. Просто битюги, которые возили товары на склады и обратно.
Но портовские водолазы жили обособленно, даже чуть на отшибе. Первые водолазы прибыли сюда издалека, были чужаками, и не стали своими, даже когда вросли в землю. Как бы в отместку, они в свою компанию чужих принимать не спешили. Да и не сильно чужие к ним стремились. Пришлым казалось — странные люди. Привыкшие молчать на работе, они и на суше особо не болтали.
Ведь водолазное дело — это не только человек в скафандре, который в свинцовых сапогах ходит по дну морскому. Надо снаряжение — собственно, скафандр, к нему комплект — шланги, троса, компрессор, чтобы воздух гнать под воду. Ходит по дну водолаз и один, а работает на него целая бригада.
А работа водолаза — это когда твоя жизнь висит хоть и не на ниточке, но на канате. И если оборвется он в неподходящий момент — не спасет тебя ничто. Пуповина шланга, по которой пока воздух добежит до тебя, пропитается запахом резины. А наверху люди, от которых зависит твоя жизнь. Если в них сомневаться, то и работа под водой будет неуверенной. И затаит кто на тебя злость — сделает какой-то пустячок: трос ли подпилит, шланг надрежет, сделает так, что компрессор зачихает, сломается… Не станет водолаза. А преступление окажется скрытым под толщей воды.
Водолазы чинили корабли, подводили понтоны под корабли, затонувшие. Подымали хозяевам их груз. Вытаскивали утопленников с паромов, с затонувших кораблей.
Было только одно запрещение — ничего домой с поднятых кораблей не нести. Потому как иная вещь покойнику принадлежала. И покойник пренепременно за ней явится.
Вещь-то не заберет — не могут покойники даже полушки сдвинуть, а вот чью-то душу — запросто. Проще всего — водолазову, поскольку в темноте и пустоте подводной к нему подступиться сподручней. А в этом море люди издревле тонули — неспроста оно такое черное и глубокое. На его дне, вероятно, призраков — легион…
И жили в Водолазной слободе иначе, другие здесь обычаи бытовали.
Например, пили тут редко — с перегаром под водой недолго и угореть. Но если напивались, то делали это с размахом, вдрабан, в лоскуты. Бывали дни, особенно во время осенних штормов, когда в Водолазной слободке не было ни одного трезвого мужчины старше тринадцати лет. И из кабака их растаскивали жены, сестры — бабы подстать своим мужикам: сильные, спокойные.
При этом суженого своего не ругали. Что с того, что пьяненький, зато ведь жив.
А те любили своих жен — покупали отрезы бархата, баловали гостинцами, которые разгружали в порту. Хозяйство вели толково, солидно. Чтоб дом — каменный, чтоб сад — ухоженный, забор вокруг него, чтоб лихие люди не перемахнули.
Выстроили в слободе и церковь, назвали ее в честь покровителя моряков: Свято-Николаевской. Церковь получилась такая же капитальная, как и дома водолазов. Построенная еще до русско-японской, пережила революцию. После нее была переквалифицирована сперва почти по специальности — атеистический музей. Во время второй мировой, немцы открыли ее для прихожан и, странное дело, после освобождения Крыма она продолжала принимать своих прихожан. Так и работала до второго гонения на религию, но по закрытию превращена в склад. И уже в наше время открылась в третий раз.
Вскорости после основания слободы, появилось и кладбище. Первым лег в него водолаз, который погиб на работе. Совершенно естественно, что и кладбище назвали Водолазовым. Затем много людей легло в эту землю — иные водолазы, некоторые из них имели неосторожность умереть на суше, в своей постели, их жены, дети. Если зимой находили возле села околевшего бродягу, то не брезговали и его зарыть в свою землю. Правда, и гроб такому доставался разве что чуть получше ящика из-под фруктов, и табличка коротенькая…
Еще в Сырборске по Интернету Егор легко нашел карту Батавска и его окрестностей — район считался курортным, потому о нем писали путеводители. Про него рассказывали отдыхающие, советовали своим последователям, где проще снять квартиру, сколько и что стоит, как можно пройти куда-то и сколько это все будет стоить.
В Крыму было уже совсем тепло. Говорят, в этом году весна затягивалась и наступила только в последний вторник марта. Но разогналась с утра: солнце сплавило снег, ветер высушил лужи. Набухли почки на деревьях, но зелень не раскрыли, присматриваясь — нет ли какого подвоха.
И, действительно, весна закончилась в три часа пополудни.
В полчетвертого началось лето.
Рядом с вмерзшим в ледяной наст Ветровальском, полувесной-полузимой Сырборска, лето Батавска казалось неестественным, почти противозаконным.
Это был не совсем тот океанский курорт, о котором мечтал Антон, плывя на лодке по реке, которая только освободилась ото льда. Но что-то в этом было.
Когда в Сырборске люди одевали свитера, перчатки, проверяли — плотно ли замотан шарф, то здесь люди, выходя в прохладный вечер, набрасывали ветровки, молодежь носила короткие куртки a-la Normandy-Neman, иной старик накидывал древний макинтош — и то на случай, если пойдет дождь, подло подобравшийся с моря.
Для вечно спешащего студента, казалось — это курорт, это лето. Появилась даже мысль: не за право ли обладать этой ранней весной лилась кровь многие года, столетия, даже тысячелетия.
Но местные рассуждали: пока нет отдыхающих, нет и лета. Можно спокойно сидеть у домов, копаться на огороде. А туристы не спешили сюда, видимо не извещенные о таком незапланированном раннем лете.
Потому, когда троица появилась в Батавске, местные жители на них почти не прореагировали. В самом деле — здесь не Бахчисарай, не Севастополь, чтоб глазеть на достопримечательности. Нет виноградников, винзаводов, при которых принимают за известную плату «дегустаторов». И сезона пляжного пока тоже нет.
Друзья прибыли в Батавск, когда полдень уже стал обретать свои очертания. Поезд, на котором они ехали в Крым, по степям Приазовья тянулся медленно, будто бы даже опаздывал, но перед тем как перескочить Сиваш, разогнался, каким-то непостижимым образом нагнал расписание и прибыл на вокзал в Батавск вовремя.
Возле вокзала имелась автобусная остановка, но ее каркас изрядно проржавел. И, хотя поезд только прибыл, на остановку никто не шел. Может из-за того, что всех встречали, а может потому, что автобусное сообщение отмерло как атавизм, не выдержав неравной схватки с частниками.
Как только друзья сошли с поезда, к ним бросились те самые водители-частники.
Местные считали своим долгом, даже святой обязанностью, традицией ободрать приезжего догола. Сдать ему собачью конуру по цене бахчисарайского дворца, продать под видом благородных абрикос жерделю, собранную на кладбище. Продать самогон, настоянный на дубовой коре, как коктебельский коньяк. В крайнем случае — слупить пару монет просто за то, чтобы турист прошел по какой-то тропинке.
— Ничего особенного, — комментировал Егор их поведение. — Так ведут себя везде, где много туристов. Пройди неспешно по Красной площади — и тебе попытаются продать совершенно ужасную шапку-ушанку. Засмотрись в Питере на Исаакиевский собор, в Одессе на памятник Дюка…