- Нет, не могу, - его била крупная дрожь, и страх будто парализовал непослушные конечности.
Геннадий что-то сказал капитану и поднял голову:
- Эй, на эстакаде, мы чуток сдадим назад, чтобы героя не прижать нечаянно, а вы потравите ваш круг до катера, потом со мной подтянете к свае, и с "пьявкой" вместе - обратно... - он надул свой оранжевый спасательный жилет и сиганул в воду. Приблизившись вплотную к Халилову Гена сначала похлопал того по руке, а затем, не увидев никакой реакции, рёбрами ладоней резко ударил сзади по обеим плечам. Кямал отвалился от сваи, действительно, как насытившаяся пьявка от своей жертвы, прямо в крепкие руки спасателя. Матрос с мотористом на катере помогли обоим подняться на борт...
- Этот хоть только одну бумажку в кулаке зажал, - рассказывал позже Геннадий, - а то у меня зимой случай был: дежурил я при высадке пассажиров с городского рейса; после шторма волнение будь здоров, судно у причала то на дыбы, то низко кланяется, народу на судне человек пятьсот, сбегают по трапу по-одному, по-два, трап, конечно, привязан, но борт задрался, крепление лопнуло, и один нефтяник оказался в воде. Забарахтался там, сам в намокшем плаще, а в руке ещё хозяйственная сумка. Бросили ему круг, кричим - "оставь сумку, хватай круг, туды-сюды твою...", - он ни в какую, одной рукой машет, в другой сумка. Пришлось в эту холодрыгу прыгать за ним. Ну, вытащили, спрашиваю: "Чего ж ты, куркуль, сам тонешь, а за своё барахлишко цепляешься? И нам не даёшь спокойно отдежурить, а?" - а он опустил глаза и тихонько так, чтобы не услышал стоявший неподалеку милиционер, признался: "Да поллитровка у меня там, ведь девять дней сухой закон держать надо..., вы уж простите меня, ребята..."
...Вертолёт размеренно наматывал на невидимую катушку всё новые и новые километры поиска. Восемь пар глаз жадно шарили по обозримой неспокойной поверхности моря, вглядывались в толщу воды. Чаще других к вниманию призывал Тофик. "Сюда, джамаат (народ, азерб.)", - вскрикивал он, машина зависала или снижалась, "джамаат" вглядывался в предмет через тофикин иллюминатор, но это оказывались то сорванные штормом или выброшенные и унесённые далеко в море сплетения сбитых досок, то старый деревянный брус, то металлическая бочка, отсвечивающая кожаным блеском...
Тофик был уникальным милиционером в том смысле, что его рост "вместе с кепкой", то бишь с форменной фуражкой, чуть дотягивал до ста шестидесяти сантиметров. Возможно, он и спать ложился в фуражке, поскольку в ней он отыгрывал у природы добрый десяток сантиметров. Непонятно, как его приняли в ряды "доблестных стражей порядка", но на ограниченном пространстве морского нефтепромысла, где "шило в мешке" быстро становилось достоянием общественности, Тофик обладал способностью мгновенно появляться на месте любого бытового или производственного происшествия, днём или ночью, всегда в милицейской форме, включающей помимо неизменной фуражки и нивесть где отысканные по размеру галифе, в которых икры ног выглядели мелковато и гуляли маятниками в голенищах сапог. Так что все новости, не подлежащие сокрытию и достойные внимания коллектива, исходили изначально от участкового, а те, что подлежали - из других источников. Вот и сегодня, непонятно, откуда ему стало известно о поисковом вояже Ми-6, но у вертолётного диспетчера он был первым, кто доверительно осведомился о времени вылета на трассу поиска.
Интересным совпадением было и то, что начальником райотдела милиции был тоже Тофик Мамедов, которого в отличие от участкового Тофика называли "товарищ Мамедов" или "товарищ подполковник". Злые языки трепались даже, что он родственник - дядя, что ли, и покровитель участкового - "иначе как же такому плюгавому - да в милицию...", но со временем эти подозрения рассеялись. Эльхан вспомнил, как однажды "товарищ Мамедов" прилетел на промысел по какому-то поводу, а вечером в Красном уголке состоялась его лекция на тему о борьбе против алкоголя и наркотиков, в которой он, в частности, поучал: "... Вот, пиример, у одного Мирзаага Ахмедова в посёлке Шувеляны сделили обыску, и - пажалста, находили пять, даже болше килограмм анаши, пиривёз из Узбекистан. Ну, я понимаю - один килограмм, ну, полтора, это ещё туда-сюда, но пять, э-э, пять, даже болше... Ни в какой ворот не лезет!.. Вот вам всё хи-хи да ха-ха, - реагировал он на непонятный ему смех в зале, - а это настояши переступлени..."
- Извини, товариш подполковник, - поднял руку Тофик, - нам школе учили - за пят грамм можно турма сидет, тоже переступлени...
- Канешна, но я говору не за что сидет, а сколко надо возит...
...- Нет, наш Тофик умнее, такую глупость не сморозит, надо бы их местами поменять, - шутили нефтяники, расходясь...
...Шесть часов кружения с одной отлучкой с трассы на дозаправку машины оказались результативными только в смысле очистки совести.
- Тело может быть и на самом дне, если он успел нахлебаться воды, пояснял доктор Френкель инспектору Керженбаеву, - тогда оно только к весне всплывёт, а если бы плавало на поверхности, значит в воду уже неживой попал - или падая расшибся, или наверху помогли... Но кому это нужно - среди ночи живого человека избивать или убивать, а, Нурсултан? - вопрос получился не совсем логичным, и доктор продолжил свои рассуждения, - А с другой стороны, с чего бы ему самому предпринимать такое путешествие в один конец, да в такую погоду, как думаешь, сержант?
Нурсултан серьёзно, как всё и всегда, с минуту обдумывал риторический вопрос Михаила Петровича. За это время перед его глазами с типичным казахским разрезом пронеслось несколько возможных сценариев трагедии - от несчастного случая до криминала, но ни сердцем, ни разумом он не мог понять и принять ни один из них, поскольку несчастье случилось не на пожаре.
- Не знаем, доктор, не знаем..., - задумчиво ответил он, когда Френкель, уже отвернувшись, разговаривал с Бычковым.
Керженбаев умел быть безапелляционно решительным и твёрдым при исполнении своих прямых обязанностей по предупреждению возгораний. По его убеждению он осуществлял "профлактик", при этом точно зная, что "проф" свидетельствует о его, Керженбаева, профессионализме, что касается составляющей "лактик", то о ней предстояло ещё узнать, но прямо спрашивать было неудобно.
Стоило кому-то закурить в неположенном месте, как перед ним мгновенно вырастал инспектор Керженбаев и, откозыряв и представившись (хотя за десять минут до того вежливо здоровался с нарушителем), вынимал из чёрной папочки бланк протокола. Поскольку его и без представления нельзя было ни с кем спутать, вспоминался зарапортовавшийся спортивный телекомментатор : "... против нашего Тюрина выступает боксёр из Нигерии, э-э-э, Ликумба. Его вы легко отличите по голубым трусам..."
Особенно Керженбаеву нравилось уличать курящее "не по правилам" начальство. Там, где любой другой инспектор ограничился бы коротким замечанием или даже просто укоризненным взглядом, Нурсултан являл собой живое воплощение согласованных и утверждённых "Правил пожарной безопасности на морских объектах бурения и нефтегазодобычи", в соответствие с которыми не только предъявлял штрафные санкции, но и докладывал своему руководству "для обсуждения и принятия мер" (?). Естественно, сам Нурсултан Керженбаев всегда ставился в пример и по красным датам награждался Почётными грамотами и благодарностями. Эрнесту лишь однажды удалось приглушить кипучую бдительность инспектора, правда, ненадолго. Нурсултан был включён в комиссию по приёмке смонтированной буровой установки вместо чем-то занятых обычных её участников - начальника части или его заместителя и, конечно, отыскал кучу недоделок чисто формального характера, на устранение которых, однако, требовалось затратить столь дорогое в конце месяца время. Эрнест решил схитрить:
- Послушай, Нурсултан, у тебя очень серьёзные замечания...
- Канишна, сурьёзны...
- Так вот, на тебе чистый лист, перепиши их по порядку, подпишись, дату поставь и держи у себя для контроля, а акт приёмки подпиши...
Инспектор, польщённый уровнем оценки своей работы и доверия со стороны самого председателя комиссии, согласился, но утром был первым в кабинете главного инженера:
- Тавариш инженер, я же не для себе же замичани писал - для мастер Трунов, для порядок, для профлактик...
- Правильно, Нурсултан, но пока бумага у тебя в кармане лежала мастер Трунов успел пробурить больше трёхсот метров и одновременно твои замечания устранить, можешь ехать проверять, а то бы буровая до сих пор стояла, план бы погорел...
- Э-э, план... План сгорит - люди целый будут, буровой сгорит - ни план, ни люди не будет, - резонно бурчал Керженбаев, покидая кабинет...
... Вернувшись к вечеру в Управление, Эрнест узнал, что начальник вместе с председателем профсоюзного комитета последним рейсом вертолёта вылетели на берег сообщить о случившемся семье пропавшего.
- Там же двое детей малых останутся, если, не дай бог, погиб... вытирала слёзы сердобольная Людмила Анатольевна - "секретарская начальница и папок командир", то бишь начадмхозотдела управления, - Ариф Аббасович весь день совещался с начальником милиции и следователем прокуратуры, на буровую выезжали, и профорг с парторгом с ними, людей много я к ним приглашала, беседовали, три чайника чаю выпили, девчонок загоняла - чай туда, пепельницы оттуда, да разыскать то того, то другого... А у вас что, Эрнест Аркадьевич, увидели хоть что-нибудь? - спросила без надежды...
- Нет, Людмила Анатольевна, ничего похожего... Завтра пошлём водолазов, свяжите меня с Управлением подводно-технических работ.
- Ой, господи, горе-то какое...
II
Корни и ветви.
Пятью годами ранее.
Ширинбек медленно шагал через центр города в направлении Приморского бульвара. Где-то, совсем недавно, то ли у Чейза, то ли у братьев Вайнеров ему попалось и запомнилось выражение, что герой "продефилировал по аллее", и сегодня он не сомневался в своём праве именно "дефилировать" по самым людным улицам Баку, поглядывая чуть свысока на встречный "сухопутный" народ. Для придания большей солидности своему "дефилированию" Ширинбек вооружился старинными чётками, доставшимися ему от покойного деда по отцовской линии, и на ходу степенно перебирал их обеими руками то спереди у пояса, то заводя руки назад - на уровне копчика. Пластиночки чёток из ценного полированного чёрного дерева с нанесённой на них вязью арабских письмен еле слышно цокали при переборе и приятно холодили пальцы.
Его переполняло желание встретить кого-нибудь из однокашников по нефтяному техникуму или бывших сослуживцев по Апшеронской конторе бурения, где он по распределению оттрубил три года, начав с рабочего и до техника за сто шестьдесят рэ в месяц. Очень хотелось после обычных радостных приветствий по поводу встречи этак небрежно бросить: "Да вот, задержался на пару дней в море, на прошлой неделе буровым мастером назначили, ответственность - люди, оборудование... Инженерная должность, между прочим... А ведь в море начинал всё сначала, с рабочего...". И уже потом обстоятельно ответить на все вопросы собеседника - и об условиях работы, и, конечно, о трудностях, и о зарплате, недоступной для береговых трудяг. А затем обязательно пригласить приятеля в шашлычную и там уже поболтать на тему "а помнишь...". И совсем неважно, что расплачиваться он будет деньгами, заработанными в должности техника, правда, уже морского - впереди он видел себя настоящим главой семьи, как дед.
Ширинбек никогда не равнялся на отца, во-первых, потому что тот бросил семью, когда мальчику не было и пяти лет, а во-вторых, отцовские дела и из собственной памяти и позже, из рассказов матери выглядели уж больно неблаговидно.
Судьба не баловала Расула Расулова. Тринадцатилетним мальчишкой он попал в интернат для детей "врагов народа", родителей своих с тех пор не видел и не знал, за что их "забрали", знал только, что оба до ареста работали в азербайджанской газете "Коммунист", где отец возглавлял сельскохозяйственный отдел, а мать - инспектором по кадрам.
Жизнь в интернате сделала Расула, главным образом, изворотливым и эгоистичным пройдохой. Кое-как закончив в интернате школу-семилетку, он с шестнадцати лет нанялся помогать продавцу магазина стройматериалов, но в 41-м был мобилизован в армию. До фронта он так и не добрался, их эшелон разбомбили в пути, а Расулу "повезло" - он получил осколочное ранение коленного сустава, и после госпиталя был комиссован с несгибающейся левой ногой.
Вернувшись в торговлю стройматериалами со льготами инвалида войны, он постепенно стал оказывать соответствующие услуги влиятельным владельцам апшеронских дач и "любителям" оранжерейных гвоздик навывоз. В двадцать три года Расул, уже старший продавец магазина, женился на двадцатилетней Мириам, студентке текстильного техникума, а после рождения Ширинбека стал заведовать магазинчиком ширпотреба, размещенном в полуподвале на Балаханской улице, где кроме него числилась в продавщицах "тётя Галя" вертлявая хохотушка лет под тридцать. Ширинбек помнил, что отец часто возвращался домой навеселе, очень поздно, мог среди ночи вытащить его из кроватки, целовать, обдавая невыносимым запахом перегара, покалывая усами и слюнявя щёчки, лобик. Иногда, невзирая на позднее время, с ним в дом вваливались и его приятели - шумные, изрядно подвыпившие. Они располагались за большим обеденным столом и отец повелительным тоном требовал у матери то подать, то убрать, то не вмешиваться, то вообще "не мозолить глаза" и убраться вон... Много позже Ширинбек понял, что наиболее употребляемые в те вечера слова - цех, продукция, пряжа, мотки, норма убыли, естественный бой посуды и т. п. означало не что иное, как обыкновенное воровство, прикрываемое дырявыми инструкциями и отцовским магазином, скупавшим "левое" сырьё у одних производителей и с выгодой обменивая его на готовую "левую" же продукцию других. Но тогда, "трезвыми" ночами Ширинбек порой просыпался от громкого материнского шёпота, прерываемого всхлипываниями, что она не может больше терпеть, что это к добру не приведёт, что друзья-цеховики попадутся и его не пожалеют: "Что я тогда скажу своему отцу, Расул? Опозоришь его доброе имя, всю семью опозоришь... Помнишь, ведь не хотел он меня тебе отдавать, и брат был против, только мама смогла всех уломать... ради меня... и тебя... Вай аллах, что теперь будет..." - всхлипы переходили в рыдания, отец вскакивал, лез куда-то в бельевые полки шифоньера, и несколько пачек денег с криком швырялись в сторону матери, разлетаясь по комнате: "А это тебе, конечно, не нужно... я пойду милостыню просить около мечети, а ты, Мириам, - к "Интуристу", зарабатывать на пропитание Ширинчику, да?" . Тут заводилась и мать, а Ширинбек окончательно просыпался.
- Деньги швыряй своей Гале, это она их зарабатывает задом, как потаскухи у "Интуриста...".
Ширинбек знал, что гостиница "Интурист" находится напротив Приморского бульвара, он с мамой иногда ездил мимо неё к деду на Баилов в трамвае №1, но никогда не видел, чтобы кто-то задом, т. е. двигаясь назад, да ещё что-то таская, у "Интуриста" зарабатывал бы деньги.
Семейные скандалы затевались всё чащё, уже не таясь от сына, в перебранках то и дело возникало имя "этой Галки", сопровождаемое пока непонятными Ширинбеку эпитетами; оно, это имя, подобно струе бензина в костёр, разжигало страсти супругов до предела, и однажды всё кончилось тем, что отец, в очередной раз хлопнул дверью, заявив, что домой уже не вернётся...
- Не будет тебе счастья с иноверкой, и нам с Ширинчиком ты не нужен, алкаш и ворюга, - это последнее, что крикнула мать ему вдогонку.
Через два года, когда Ширинбек уже ходил в первый класс, отца осудили на длительный срок "за хищение социалистической собственности в крупных размерах". И хотя к тому времени родители почти год как были в официальном разводе, мать несколько раз в разрешённые сроки наведывалась в баиловскую тюрьму с передачами (свиданий она никогда не просила) - "ведь этой хаясызке (бессовестной, азерб.) только его деньги нужны были, обобрала дурака, а сама от тюрьмы, видно, откупилась и смылась куда-то..." Эта "вахта милосердия" продолжалась, примерно, с год, до тех пор, пока матери при посещении не отказали в приёме передачи, сообщив о пересылке "заключённого Расула Гасан оглы Расулова" в одну из среднеазиатских колоний... Больше о судьбе отца Ширинбек не слышал, а повзрослев и не интересовался. Друзья его знали, что тот погиб в какой-то дальней экспедиции.
Сама Мириам после развода поступила на работу на швейную фабрику им. Володарского, быстро выдвинулась в передовики производства и, проработав свыше двух десятилетий, оставила любимую работу только ради воспитания внуков.
От отца Ширинбек унаследовал стройную спортивную фигуру вышесреднего роста с гордо посаженной головой, правильные черты лица, на котором выделялись тёмнокарие глаза красивого разреза, чёрные блестящие прямые волосы, послушные и расчёске, и пятерне. Короче, если бы Ширинбека угораздило родиться девочкой, то эта девочка наверняка числилась бы признанной красавицей. Но это внешне, а внутренне - чертами характера, поступками Ширинбек с малых лет походил на деда, отца матери, знатного нефтяника Рустама Мирзоевича Агаларова.
Дед не любил говорить о себе и вообще не отличался многословием, но Мириам и её брат, дядя Мирали иногда вечерами посвящали любознательного мальчика в трудовые и боевые дела дедушки Рустама.
В середине 20-х годов, имея за плечами 6 классов Гянджинской гимназии и, уже после установления Советской власти в Азербайджане несколько лет рабочего стажа в мастерских паровозного депо, Рустам приехал в Баку, в строительной бригаде участвовал в работах по засыпке Бухты Ильича под создание морского нефтепромысла.
Иногда по вечерам, возвращаясь в общежитие, задерживался на площадках перед громыхающими буровыми установками, засматриваясь на вращающийся ротор, работающие насосы, поток глинистого раствора, стекающего в земляной амбар и оттуда вновь закачиваемого в трубы. Интересовался у буровиков как, что да почему, пока однажды мастер не предложил ему поступить в бригаду нужен был рабочий низшего разряда. С этого мгновения для деда и началось дело всей его жизни. Через пару лет, поднявшись по рабочей лестнице до квалификации бурильщика, после года ухаживания женился по-советски, через ЗАГС на скромной районной библиотекарше Валиде, у которой он брал книги по геологии и бурению, но постепенно по её рекомендациям увлёкся Низами и Пушкиным, Тургеневым и Стендалем, Сабиром и Чеховым, побывал на концертах азербайджанской и русской классической музыки. Женившись, получил комнату в малосемейном бараке-общежитии, а после рождения Мириам - и двухкомнатную квартиру в том же Сталинском районе, недалеко от работы. В конце 1934 года, после убийства в Ленинграде С.М. Кирова по "кировскому призыву" вступил в ВКП(б). Рустам помнил зажигательное выступление на их нефтепромысле Сергея Мироновича, возглавлявшего до переезда в Питер партийную организацию Азербайджана, и никак не мог взять в толк, зачем "такого хорошего делового человека" надо было убивать, спорил со своей Валидой, толкующей об "обострении классовой борьбы". К концу 30-х дед уже числился в ряду признанных буровых мастеров республики, его бригаде было доверено одной из первых бурить скважины с отдельного стального островка на сваях в открытом море, и по итогам - первый орден "Трудового Красного Знамени". А в 41-м добровольцем ушёл на фронт, хотя мог воспользоваться бронью для работников нефтяной промышленности, но уломал своё начальство не препятствовать. Войну "от звонка до звонка" прошёл в сапёрной роте по маршруту Смоленск Сталинград - Берлин, демобилизовавшись "без единой царапины" в звании старшего сержанта с добрым десятком боевых наград на груди. На удивлённое цыканье знакомых по поводу воинского везенья смеялся : "Значит, не судьба, - и, вспомнив свою фронтовую кличку, добавлял, - Рус не сдаётся!" Ширинбек помнил, как в гостях у деда с замиранием сердца ожидал ответа матери на дедушкин серьёзный, но почему-то со смешинками в глазах вопрос: "Ну, так как у Ширинчика с поведением, Мириам?", после чего ему разрешалось раскладывать на тахте и примерять на себя перед зеркалом дедовские награды, пополнившиеся к тому времени, помимо прочих, знаком лауреата Сталинской премии и звездой Героя соцтруда.
"Два года уж на пенсии, а ни одного дня дома не сидит, - подумал вдруг Ширинбек, - член Бюро райкома партии, член ЦК профсоюза нефтяников, Председатель Совета старейшин райисполкома, постоянно то он кому-то нужен как аксакал-покровитель , то кто-то нужен ему, чтобы помочь в беде этому "кому-то".
Бабушка Валида запомнилась Ширинбеку способностью с доброй улыбкой, не раздражаясь, толково и обстоятельно отвечать на любые его вопросы, приносить ему из своей библиотеки интересные книжки, а ещё, конечно, умением всегда порадовать какой-нибудь вкуснятиной - долмой из свежих виноградных листьев с собственной дачки, красивым с вкраплением жёлтенького шафрана пловом, поверх которого можно было накладывать, черпая из отдельных казанков или сочные кусочки мяса, или лоснящиеся россыпи кураги с кишмишом. Особой гордостью бабушки были подаваемые на десерт к чаю шекяр-бура или пахлава. "Тебе бы директором фабрики-кухни быть, ну, в крайнем случае, кондитерской фабрики, а ты всё в своей библиотеке..." - любил повторять дед...