Ширинбек ещё несколько раз наведывался в дом Марины, всякий раз тщательно соблюдая конспирацию, благо на дворе стояла осень - позднее светало и раньше темнело, так что предупредив о своём приходе, он, что ранним утром, что поздним вечером в темноте нырял в узкий проход между смежными заборами и, вспоминая Нани Брегвадзе, "отворял потихо-о-оньку калитку". В его дорожном чемоданчике всегда находилась бутылка шампанского или лёгкого вина "Кямширин", коробочка шоколадных конфет (приносить еду Марина категорически запрещала - "не на вокзале живём"). Но всё это было "на потом". А вначале каждый раз он быстрым шагом, почти бегом преодолевал "бесконечное" пространство в пару десятков метров по садовой дорожке, птицей взлетал на несколько ступенек заднего крыльца и, ворвавшись в заботливо распахнутую перед ним дверь на кухню, заключал в свои нежные объятия сияющую Маринку.
- Ну, подожди, подожди, джигит, хоть папаху и бурку сними, - она снимала с него кепку, надевала её на себя козырьком назад или ловко набрасывала на штырь стоящей в углу вешалки, а помочь снять плащ уже не успевала, оказываясь у него на руках.
- Сниму, сниму, всё сниму, не беспокойся, - смеялся он, неся её, барахтающуюся в его крепких руках, проторенным маршрутом...
Как-то днём, сидя в добровольном заключении перед телевизором в ожидании возвращения Марины из школы, Ширинбек машинально пододвинул к себе стопку школьных тетрадей на письменном столе и открыл одну из них. "Сочинение на вольную тему: Каким я вижу себя через 20 лет", - прочёл он на титульном листе и задумался, a что бы он написал о себе. Прежде всего он хотел бы быть рядом с Мариной. И, конечно, чтобы Гюля с детьми были здоровы. "С детьми..., - усмехнулся он, - дети будут уже моего возраста, но всё равно, пусть будут счастливы..." А себя... себя он видит... да ничего он не видит... "Вот поживём и увидим", - заключил он и стал перелистывать некоторые сочинения. Сегодняшние девятиклассники на его глазах превращались в инженеров и докторов, космонавтов и геологов, летчиков и народных артистов, учителей и домохозяек, писателей и учёных, Нобелевских лауреатов (один), таксистов (один) . Ширинбек с интересом знакомился с юношескими планами и мечтами, попутно исправляя многочисленные орфографические и синтаксические ошибки, и подумал о том, кто же будет обслуживать эту элитную публику в ресторанах и шахтах, в поездах и на колхозных полях и фермах, в магазинах и на кладбищах. Единственный таксист, что ли? Его взгляд будто споткнулся и задержался на одном из сочинений: "...Я думаю, что через двадцать лет большинство из нас вместе с нашей страной станут очень бедными. Сейчас я ношу костюм, сшитый в ГДР, туфли из Чехословакии, китайскую сорочку и, извините, индийское нижнее бельё; в квартире у нас румынская мебель, а едим мы болгарские овощи и фрукты, венгерских кур, австралийскую баранину и хлеб из канадской муки. За всё это и многое другое наша страна расплачивается нефтью, газом, лесом, золотом и другими полезными ископаемыми, которые накапливались в наших недрах многие миллионы лет, а израсходовать их таким образом можно сравнительно быстро. Почему же нельзя всё то, что покупаем, производить и выращивать самим, ведь наш социалистический строй создаёт все условия для этого. По-моему, потому, что главной трагедией большинства является отсутствие пива в ближайшем ларьке и несвоевременный подвоз водки в гастроном, а не качество того, что оно, это большинство, сегодня отправило на затоваренные склады... А может быть, в течение этих двадцати лет сработает по халатности или по злому умыслу одна или несколько сверхмощных бомб, накопленных в неимоверных количествах в тех закромах, которые строились под зерно, и тогда некого и нечего будет представлять через двадцать лет...". Ширинбек взглянул на обложку тетради "уч. 9а кл. Михаил Левицкий".
Ну, конечно, кому же ещё беспокоится за судьбы родины, как не представителю самого беспокойного племени на планете. "Нелегко придётся пацану в жизни, - подумал Ширинбек, - ведь правдолюб, это как вылезшая пружина в диване - и верный сигнал подаёт, что пора на свалку, и родную задницу жаль, а виновата она - пружина..."
Детство и юность Ширинбека прошли в те времена, когда в детских садиках и в школах не делалось никаких различий в национальностях, а в Баку русских школ было гораздо больше, чем азербайджанских, потому что большинство городских азербайджанских родителей отдавали детей, как правило, в русские школы, "чтобы и в Москве могли работать", а родным языком овладевали в семье. Среди ребят к национальности товарища или подруги относились, как и к прочим привычным графам классных журналов, амбулаторных карточек, многочисленных анкет, таким как год рождения, социальное положение, образование и т. п. К этому же периоду относилось и наибольшее количество смешанных браков.
Что касается отношений с евреями, то они у Ширинбека с детства были хорошими. Он ценил их трудолюбие, отзывчивость, изобретательность, в том числе и в школьных каверзах. Однажды в шестом классе Ширинбек даже врезал по шее Ваське Чуприну за то, что тот обозвал "жидом" Изю Гликштейна. Васька потом долго оправдывался перед всем классом, что он не имел в виду Изину нацию, просто у них в семье принято так называть за жадность, а Изя не дал ему чернильную резинку, чтобы стереть кляксу.
- И меня брательник дома так часто обзывает, - сказал Васька и заплакал, то ли от боли, то ли от обиды, то ли из-за кляксы. Тогда Изя отдал ему чернильную резинку "на подарение", и инцидент был исчерпан.
Ещё Ширинбек помнил, как в старшей группе детского сада сама директорша Анна Дмитриевна рассказала им, что группа вредителей-врачей еврейской национальности собиралась умертвить самого товарища Сталина и его соратников, но одна бдительная докторша по фамилии Тимошук воспрепятствовала этой трагедии, за что была награждена орденом Ленина.
Когда он спросил об этом у дедушки, тот проворчал под нос такое ругательство, которое Ширинбек во дворе слышал только от Шамильки, и Мириам всегда забирала сына домой, когда этот хулиган там появлялся.
- А докторша твоя - сволочь, - уже помягче добавил дед, - но это большой секрет, ты понял, внучок? Слава Аллаху, бакинские доктора-евреи все на месте и не потеряли своих пациентов, а то у кого же лечиться?
Через какое-то время дед напомнил ему об этом разговоре, хотя Ширинбек и не забывал о нём:
- Секрет наш помнишь, Ширинчик, не болтал? Молодец! Так вот, теперь можно, а то я себя ругал, что на тебя такую ношу взвалил, не сдержался, хотя и прав был...
Ширинбек и на работе встретил достойных людей, сородичей этого Михаила Левицкого. Взять хотя бы их главного инженера Эрнеста Аркадьевича - лет двадцать уже в море, с чем только не приходится сталкиваться, всегда находит нужное решение, а если это связано с риском, опасностью, сам будет впереди. Или "великан" Миша Ямпольский, буровой мастер, у которого Ширинбек начинал свою рабочую карьеру, - асс в бурении и вообще мировой мужик, что в работе, что в компании. А замминистра Константин Израилевич, который добился у властей выделения трёхкомнатной квартиры для Ширинбека с семьёй, когда оказалось, что площадь материнской квартиры на полтора-два квадратных метра превышает убогую норму на пятерых жильцов. Ещё ему нравился сосед по общежитию, старший инженер-механик по оборудованию устьев скважин Сергей Юркевский, непонятно, то ли русский, то ли еврей, а может и поляк. Он был лет на десять старше Ширинбека, большой знаток литературы и музыки, в том числе и азербайджанской, бывший спортсмен - мастер спорта по боксу, и с ним было интересно беседовать на любые темы, сразиться вечерком в шахматы или нарды. В отличие от большинства инженерно-технических работников, ему, имеющему водительские права, разрешалось в любое время суток самому использовать свою служебную машину с набором инструментов и комплектом сварочного оборудования на борту для срочных работ на буровых. К сожалению, их рабочие графики часто не совпадали, но что поделаешь - дело превыше всего...
Ворвавшаяся вихрем и повисшая у него на шее Маринка отмела в сторону все мысли, не относящиеся к её персоне и её персональным радостям.
- Ширинчик, ты себе не представляешь, как тяжело работается и как долго тянется время, когда я знаю, что дома меня ждёшь ты... Тоже с нетерпением, да?, - она пытливо заглянула в его глаза.
- Да, золотко моё, конечно, да, - его умиляло это её бесшабашное ребячество, возвращающее их обоих в юные годы.
- Тогда пожалей свою любушку, страдавшую целый рабочий день без своего джигита.
Он мягко прислонил золотистую головку к своему плечу и поцеловал её ароматные волосы, потом прижался губами к её зовущему рту.
- Стоп, машина, - она ловко вывернулась из его объятий, - всему своё время, а сейчас время кормиться..., - и это тоже была она - волевая и деловая, и это тоже восхищало его, возвышая Марину в его глазах.
Ширинбеку не с кем было сравнивать её, кроме своей жены. Гюля обладала совсем иными качествами - домовитостью, сильными материнскими чувствами, предсказуемостью поведения, сочетанием ещё многих традиционных черт характера, за которые он её безмерно ценил. Эти две женщины представлялись ему пришельцами с разных планет, и со временем он всё больше убеждался, что не смог бы жить без каждой из них.
За ужином он вспомнил о сочинении:
- Слушай, золотко, что за парень у тебя в девятом - Миша Левицкий?
- А-а, Миня... А что?
- Ты не читала его сочинение?
- Пока нет, это вчерашние работы; вот завтра провожу тебя и займусь...
- А я днём просматривал их от скуки, заодно и исправлял ошибки...
Марина вспомнила, что Ширинбек в школе отличался отменной грамотностью на уроках русского языка. Она тогда же и позже, в университете, убедилась, что люди нерусской национальности, даже говорящие с акцентом, очень часто оказываются безукоризненно грамотными в письме, не в пример большинству из их окружения с глубокими истинно русскими корнями. Он объяснял тогда, что благодаря бабушке-библиотекарше очень много читал в детстве, и больше зрительно, механически, чем из-за знания грамматических правил, мгновенно улавливал фальшь в написании слов или предложений.
- И что же, у Левицкого много ошибок?! - удивилась Марина.
- Да нет, э-э, только одна, но серьёзная - он пишет то, что думает...
- А-а, вот ты о чём... Знаешь, я уже однажды беседовала с его отцом, ведущим экономистом в системе нефтепереработки, и он уговорил Миню переписать и изменить акценты в сочинении на тему "Моя милиция меня бережёт", - она покачала головой и хмыкнула, видимо вспомнив содержание оригинала, - а что на этот раз?
- Экономист, говоришь? Так значит, на сей раз ты познакомишься заодно с семейными настроениями... Эта работа тоже не для дирекции и инспекции, опять выручай...
- А ведь мальчишка идёт на медаль. Представляешь, если в выпускном сочинении что-то подобное выкинет? Да, я посмотрю, что там. А тебе спасибо за исправления, ты меня здорово разгрузил, оценки я сама проставлю. Слушай, Ширинчик, так ты же минимум четыре раза в месяц сможешь помогать мне с диктантами и сочинениями, и тогда я в твоё отсутствие смогу чаще навещать своих девчонок, а? Буду тебе оставлять, хорошо?
- Конечно, золотко, даже с радостью. И время быстрей пробежит, да...
- Я люблю тебя, - она устроилась у него на коленях, обняла за шею и приблизила к его лицу свои заблестевшие глаза.
- И я тебя, мой добрый ангел, Санта Мария...
...Марина, хоть и бодрилась, но каждое свидание с любимым человеком под семейной крышей всё же омрачалось каким-то дискомфортом. Она не столько беспокоилась о возможном раскрытии их тайны, сколько испытывала уколы совести, когда осознавала, что ещё вчера право находиться в этой комнате, сидеть за этим столом, ласкать её в этой постели принадлежало отцу её детей, а сегодня... Нечто подобное она ощущала в детстве, когда запершись в своей комнате, вместо привычных школьных учебников - истории, географии и других извлекала из своего тайника в книжном шкафу томик Ги де Мопассана, утянутый из отцовского собрания, мысленно превращаясь попеременно в каждую из его знойных героинь, или внимательно разглядывала фигуру микеланджеловского Давида и ей подобные скульптуры и картины в заимствованном там же "Собрании сокровищ Музея Изобразительных искусств им. Пушкина".
Но вскоре, к счастью, обстоятельства изменились, и случилось это самым неожиданным образом.
Со своими коллегами в школе Марина поддерживала ровные служебные отношения, исключением являлась Зоя Павловна Горштейн, педагог математики, которая с первого знакомства и бесед поразила Марину сходством взглядов на жизнь, на профессию, даже на манеру одеваться. Её высказывания или замечания всегда отличались последовательностью и логикой, она умела как-то мягко ускользать от участия в мещанской болтовне и сплетнях любительниц "с благими намерениями" перемывать косточки общих знакомых. Хотя Зоя Павловна была на несколько лет старше, но тоже быстро узрела в Марине родственную душу, и с удовольствием общалась с ней без тени возрастного превосходства. По своим внешним данным она резко контрастировала с Мариной - была жгучей брюнеткой с формой носа, выдающей её иудейские корни, хотя бакинцы часто принимали её и за армянку, и только евреи безошибочно признавали в ней "свою".
Зоя Павловна была очень сдержанна в рассказах о своём прошлом, и лишь много позже Марине по отдельным эпизодам довелось узнать, как Зою, рождённую в марте 1941 года, русская бабушка по материнской линии вызволила из минского гетто, где умерла Зоина мать (еврейка по отцу), как в конце войны пришли "похоронки" на отца, погибшего при освобождении Праги, и на дедушку - из-под Берлина. Бабушка Настя умерла, когда Зоя училась на втором курсе Белорусского университета, пришлось переводиться на вечернее отделение и работать лаборантом в школьном физкабинете. Здесь же и познакомилась с приезжим бакинцем - инженером, сопровождавшим новое оборудование и приборы, изготовленные в Баку. Заканчивала уже Азербайджанский университет мужней женой.
Вот и сегодня подруги были настроены на лирический лад.
...- А фамилию я сохранила девичью - это ведь единственная память о родителях, и Саша мой не возражал... И всё у нас хорошо, вот только ребёночком Бог не наградил... Счастливая ты, Маринка...
- Что ты, Зоинька, ты же ещё совсем молодая, будут у тебя ещё детишки, верь мне, я ведь добрый ангел и Санта Мария, - вспомнила вдруг Марина, - да и "золотко" тоже...
-Эт-то что-то новое в жизни благородного семейства. И вообще, я смотрю, ты вроде в полёте в последнее время. Уж не подзалетела ли на радость своему повелителю?
- Ой, чур меня, чур меня! Да мне и на моих-то девчонок некогда взглянуть бывает. А тут ещё..., - Марина запнулась, а Зоя задержала пристальный взгляд на её мгновенно, как у всех белокожих, вспыхнувшем лице.
Они сидели в пустом классе во время совпавшего у обеих "окна" в расписании уроков; низкое осеннее солнце высвечивало в своих лучах броуново движение мириадов пылинок, внезапно исчезающих вместе с прячущимся за облачко солнцем.
- Так что "ещё", подруга, выкладывай, откровенность за откровенность...
Марина не столько в словах, сколько в пытливом обеспокоенном взгляде Зои почувствовала какую-то сестринскую участливость, открытость, как для исповеди, и она, сначала несмело, путаясь в причинах и следствиях, но постепенно всё спокойней и связней, в свойственной ей стройной манере поведала подруге о событиях давнего и последнего времени.
- Ты думаешь - это серьёзно? А может, просто временное увлечение?