Бр! бр! бр!.. Какая гадость — туман в океане!
В Лиссабоне закончилось фирменное масло для моего драгоценного «вольво». Прихватив использованную канистру как образец, я поплелся на берег и долго шатался по раскаленным пыльным улочкам, от одной заправки к другой. Заправщики разглядывали маркировку на канистре и отрицательно качали головами.
Возвращаясь, на бонах наткнулся на жуликоватого вида толстячка и разговорился. Так бывает — встретились взглядами, как будто обменялись верительными грамотами, и через пару минут уже товарищи. Имя, которым назвался мой новый друг, я услышал как Маркус. На бонах Маркус оказался потому, что имел непутевого сына, который, возвращаясь из яхтенного похода, вырубил телефон. Любящий отец волновался и три дня подряд приезжал в гавань встречать. От сына же ни слуху ни духу. Маркус пожаловался на сына, я — на отсутствие машинного масла, обоим стало немного легче, тем более что английский у нас с Маркусом был примерно одного уровня, что тоже сближает. О вольвовском масле Маркус сказал: «Ноу проблем» — и, поманив меня пальчиком, пошел на выход из марины. Я побежал следом.
Новый друг оказался не трепач — за воротами его поджидал новенький красный «порше».
Ничего себе!
Марк сказал, чтобы я пристегнулся, нажал на педаль, и мы понеслись по улицам Лиссабона со скоростью ветра. Остановившись у заправки с надписью «Вольво», Маркус опустил стекло и поманил заправщика пальцем. Пожилой заправщик подпорхнул, как молодая козочка, угодливо изгибаясь, и они затарахтели. В результате выяснилось, что фирменного вольвовского масла в Лиссабоне вообще нет. Ближайшее место — Гибралтар. При слове «Гибралтар» Маркуша одобрительно закивал и воскликнул: «О!»
Неудача с маслом его нисколько не обескуражила — в запасе у моего нового приятеля было много других ценных предложений. Он сказал: «О’кей!» — и потащил меня на мою же яхту. Там потребовал карту и, отмечая этапы будущего пути «Дафнии», начал осыпать советами и напутствиями (к слову сказать, ни один из них не оказался бесполезным — Средиземноморье Маркус знал как свои пять пальцев).
Прощаясь, Маркус последний раз бросил взгляд в сторону моря, откуда ожидал появления сына, сплюнул в воду, сказал: «Янг данке» — и испарился. «Янг» я понял — молодой, а «данке» — спросил у Президента, вернувшись на «Дафнию». Президент порылся в словаре и перевел: осел. Вместе получилось: молодой осел.
«Полезное слово для воспитания сыновей», — подумал я.
Перед тем как покинуть Португалию, шатался по бонам, разглядывая яхты, и наткнулся на знакомый силуэт — наш родной советский минитонник «Нева» среди фирменных посудин. Выглядит скромно, но видно, что в хороших руках — концы не болтаются, на лебедках чехлы, новый румпель.
К «Невам» у меня особое отношение — я знал их конструктора, Игоря Сиденко, еще в тот период, когда он после постройки двух головных лодок самонадеянно рассуждал о массовом производстве, о национальном классе, о всесоюзных гонках… В далеком восьмидесятом эти разговоры мне казались чистой маниловщиной. Игорю я не возражал, но про себя снисходительно похлопывал по плечу, говоря: «Знал бы ты, сынок, что такое массовое производство в нашей стране и сколько тебя еще ждет дерьма и унижений на этом бесславном пути». Плохо же я знал Игоря.
По всем законам советской жизни Сиденко как яхтенный конструктор не должен был состояться — уж очень он не вписывался в застойные регламенты. Худой, длинноволосый, в очках под Джона Леннона, одетый в живописные лохмотья, с противогазной сумкой через плечо… Плюс тяжелый, конфликтный характер, плюс амбиции, плюс комплексы, плюс воинственное западничество. Само собой, гитара, рок и диссидентские выставки, из-за которых в свое время Игорь чуть не загремел из «корабелки».
При виде такого «конструктора» у советских начальников всех уровней случался нервный тик. В их глазах Сиденко был законченным прохвостом, которого на пушечный выстрел нельзя подпускать к КБ. А он работал и был востребован значительно больше, чем многие коллеги с правильными биографиями, нужными мыслями и покладистыми характерами. Объяснить эту аномалию можно было лишь одним — его яхты «бежали».
Гений сказал не все, но главное.
Долгими зимними вечерами российский яхтсмен не грезит о путешествиях на яхте в кругу семьи или друзей, а мечтает лишь о том, чтобы дождаться лета, спустить яхту, прыгнуть в нее и сию же минуту кого-нибудь обогнать, тем самым кому-то что-то доказав.
Куда мчится российский парусный яхтинг? Какую вандербильдиху побеждает? Кому утирает нос? Кому что доказывает? Мне это неведомо. Точно знаю, что в поисках гоночного снаряда спрос на яхты, придуманные Сиденко, был велик, хотя интерьерами и прочим фаршем Игорь заниматься не любил — только скоростью.
Казалось бы, чего проще: гидродинамика — наука точная, все опыты проведены, формулы известны, программы написаны… садись за компьютер и валяй. И валяют, при этом у Сиденко яхта бежит, а у других упирается. Название этому необъяснимому явлению — талант.
Одна беда: не вписывался Игорь в застойный советский мир, не смог вписаться и в российский рынок.
В застойные времена в сердцах порядочных людей теплилась надежда, что, может быть, что-то изменится в будущем. Не сейчас, не завтра, но хоть когда-нибудь. Потом случилась наша демократическая революция, пришел долгожданный «когда-нибудь», вместе с ним нагрянул рынок, и очень скоро стало ясно, что больше никаких перемен не будет. И вообще больше ничего не будет, кроме этого бесстыдства и воровства — ни сейчас, ни в будущем… Беда. Для большинства одаренных людей, к которым принадлежал и Сиденко, отвратительность жизни лишь приобрела другой оттенок.
Умер Игорь, как это принято среди талантливых русских людей, от травм, полученных в пьяной драке, едва пережив свое сорокалетие.
В гибралтарскую бухту влетали в сопровождении стада дельфинов под генакером, на рекордной скорости девять узлов. Гибралтар! Геркулесовы столбы! Долгожданное Средиземное море!..
По наводке лиссабонского друга Маркуса отшвартовались в Марине-Бей, рядом со взлетной полосой аэропорта, так, что ревущие самолеты чуть не задевали мачту крыльями. И тут случилась очередная засада с документами — английская колония Гибралтар, расположенная на территории Испании, имеет какой-то свой особенный визовый режим и не признает шенген. Мои израильские документы проскочили, а президентский шенген вызвал решительный протест. Но и мы уже не те простаки, какими были в начале пути, — не суетимся, сидим, ждем. Неужели выгонят в море на ночь глядя двух пожилых джентльменов, если мы уже тут — стоим и с выражением грусти и отчаяния сквозь очки смотрим в глаза полицейского чиновника? Только что не плачем. Никуда не делся, канцелярская душа, — помялся, поежился от неутоленного служебного рвения, посмотрел на наши постные рожи и, под залог президентского паспорта, отпустил аж на двое суток.
Гибралтар — городок размером с Крестовский остров. Даже странно, что за эту четырехсотметровую скалу с прилепленными к ней парой сотен домиков веками рубились мировые империи: мавры, испанцы, англичане… Море крови, океаны слез утекли в соленые воды пролива по этим кривым улочкам. Тьму-тьмущую народа положили тщеславные правители на то, чтобы стоять у Атлантических ворот. А в сухом остатке что? Лайнеры, размером немногим меньше, чем сам городок, плывут себе мимо, ни у кого не спрашивая разрешения, а бесполезные стены гибралтарских крепостей и резиденции наместников зарастают провинциальным вьюнком.
#Потомки свирепых завоевателей смиренно катят по узким улочкам детские коляски и прогуливают беспородных собак. И все. И никакой перспективы…
«Колесо судьбы свершило свой оборот», — сказал классик. Цена вековой резни за Гибралтар оказалась ломаным пятаком.
В Марине-Бей стояли между необитаемым катером — справа и сорокапятифутовой гоночной яхтой — слева, экипаж которой состоял из пожилой супружеской четы. Судя по яхте, навороченной под гонку, у парочки было спортивное прошлое. Вид имели соответствующий: англичанин смахивал на персонажа Бернарда Шоу — сухой, прямой, типичный мистер Хиггинс. Под стать ему подруга — длинная, большезубая, со следами лошадиного гена у далеких предков.
Проснувшись поутру, залил, как обычно, кипятком овсянку и, пока чистил зубы, через окно наблюдал за тем, как мистер Хиггинс завтракал у себя в кокпите. Белоснежная скатерть, салфетка, столовое серебро. Вода в стеклянном графине! Хрустальный стакан! Ваза с фруктами, сок со льдом… Натуральный уголок викторианской Англии рядом с нашей российской непритязательностью. В довершение трапезы, чтобы уж совсем сразить меня высокими манерами, мистер Хиггинс плеснул в бокал портвейна, закурил сигару, отвалился на комингс и развернул газету, словно говоря: «Вот мы какие, видал-миндал?»
Ай да мистер! После такого спектакля каково мне было выходить в кокпит под взглядом англичанина с вечным своим студенческим перекусоном: овсянка, сгущенка, сыр, чай с той же сгущенкой… чистое унижение.
Сказано: «Истинный патриотизм является в дни национальных трагедий». Маленькую национальную трагедию, вероятно, пережил и я, наблюдая за трапезой мистера Хиггинса… И тогда я решил дать бой.
Осторожно, чтобы не разбудить спящего Президента, я открыл ящик, в котором он хранил самые ценные личные вещи, и вынул оттуда… тряпку.
Среди прочих очевидных достоинств Президента была еще и стериломания — самое невинное и довольно распространенное среди яхтсменов психическое расстройство. Многие годы страсть к стерильной чистоте Президент утолял на собственной яхте. Тут процветал культ тряпок, с которыми он целыми днями ползал по яхте, вылизывая ее до лабораторного блеска. Тряпки, тряпочки, тряпицы, тряпищи всех видов и размеров были зашхерены в самых неожиданных местах так, что, где бы ты ни находился, тряпка всегда под рукой. При этом хорошим тоном считалось, когда яхтенная тряпка для пола, стола и лица — одна, ибо, цитирую Президента: «Пол, стол и лицо на яхте должны быть одинаковой чистоты».
Часть своей тряпочной культуры президент успешно перетащил на «Дафнию» и, что греха таить, частично имплантировал мне, непутевому.
Но кроме тряпок общего пользования были и особые, личные президентские тряпки — пронумерованные и неприкосновенные, как депутаты Государственной думы. Чистота и качество этих тряпок позволяли бы пеленать в них новорожденных младенцев, если бы таковые появились на борту «Дафнии». Не стыдно было бы использовать подобные тряпки и в похоронной процессии, поместив на них ордена усопшего. Одну из этих элитных тряпок я и похитил из президентского рундука, после чего надел свои лучшие очки, свежую майку и пошел в кокпит защищать честь Родины.
— Моонинг…
— Моонинг, — с улыбкой ответил мистер Хиггинс. Выпустил клуб дыма и добавил: — Привьет!
Я вместо скатерти раскатал по столу президентскую тряпку и принялся накрывать завтрак. Никаких бумажных пакетов, никаких консервных банок, никакой разовой посуды. Хлеб вынул из целлофана и, отыскав на яхте сувенирную разделочную доску, первый раз за все путешествие положил на нее — пусть думает, что мы привержены стилю кантри. Вместо привычных кружек выволок непрактичное стекло, припрятанное для парадных мероприятий.
«Жаль, салфетки не во что поставить… Впрочем, если понадобится, вытру рожу платком», — решил я.
Ел, мысленно оценивая себя со стороны глазами англичанина как цивилизованного русского яхтсмена, о существовании которых мистер Хиггинс небось и не подозревал.
«Кого они видели? — рассуждал я. — Завравшихся политиков да бандитов, выдающих себя за предпринимателей, которые носятся как оглашенные на катерах по европейским курортам. А тут вполне цивилизованный старикашка на породистой шведской яхте… То-то удивляется мистер…»
В этот самый момент, когда я, можно сказать, уже почти отстоял честь русского флага перед заносчивым британцем, из каюты вышел заспанный Президент и, увидев любимую тряпку в роли скатерти, остолбенел.
— Это же моя тряпка! — возмутился он. — Как она тут оказалась?..
Делая знаки глазами, я пытался успокоить товарища, но Президент закипел, как чайник.
— Совсем сбрендил! Зачем тебе скатерть? Где ты видел скатерть на яхте?
— Вон у соседа-англичанина…
— Да пошел он в жопу, этот англичанин!.. — закричал Президент.
По счастливой случайности в это время на взлетную полосу начал выруливать «боинг», ревом двигателей заглушая непечатную брань, поэтому мистер Хиггинс видел лишь наши шевелящиеся губы и то, как решительными движениями Президент выдирал скатерть из-под сервировки.
Что подумал о нас подданный британской короны?.. Когда «боинг» взлетел и восстановилась тишина, на месте англичанина дымился лишь окурок сигары.
Вечером какие-то американцы устроили пати (пьянку — по-нашему) прямо на бонах. Нам с Президентом тоже совали разовые стаканчики с копеечным вином из бумажных пакетов, но мы вежливо отказались. А мистер Хиггинс с покрасневшим носом, в обнимку с Лошадкой керосинил как сапожник. Напился и перестал быть похожим на героя Бернарда Шоу.
— Гуд найт!