В один из дней в лагерь прибыли особисты, и работа закипела: вызывали на допрос то одного, то другого, некоторых даже повторно.
Дошла очередь и до меня. Допрашивал меня молоденький лейтенант, напускавший на себя важность и пытавшийся казаться старше.
Когда я уже ответил на его последний вопрос и получил разрешение идти, он вдруг остановил меня в дверях и заинтересовался моими часами, а попросту потребовал, чтобы я их отдал ему. Меня это возмутило, и я ответил отказом в довольно резкой форме. На это лейтенант отреагировал матом и сказал, что если бы я был умней и не упрямился, то через пару месяцев был бы дома, а теперь мне придется поработать несколько лет на благо Родины. Я ничего не ответил и вышел из комнаты.
На следующий день кто-то из лагерного начальства дал мне, как грамотному (10 классов тогда котировались высоко), изрядную стопу бланков материалов допросов с указанием, что с ними надо делать.
Когда я добрался до своего бланка, то прочел там: “Интернирован”.
Так расправился со мной особист.
Вскоре начали составлять команды на отправку, но кого куда – никто не знал, за исключением тех случаев, когда команду принимали и сопровождали военные разных родов войск. Это значило, что они попадают в воинскую часть и на их бывшем пленении поставлен крест.
Мне рассчитывать на это не приходилось, поскольку авиация в людях тогда уже не нуждалась.
Однажды произошло чрезвычайное происшествие. Один из отъезжающих решил перед отправкой зайти к лагерному парикмахеру побриться.
Команда уже была готова к отправке, а его все нет и нет. Начали его искать и вскоре обнаружили с перерезанным горлом.
Оказалось, парикмахер-азербайджанец служил у немцев в карательном отряде в чине обер-лейтенанта, отличался жестокостью и садизмом, издевался над нашими пленными и даже убивал их. Отъезжавший его опознал, почему-то не выдал, но почти перед самым отъездом все-таки поделился со своим другом. От этого друга и стала известна причина трагедии.
В Винер-Нойштадте я встретил бывшего курсанта из нашего учебного отделения в авиашколе, как и я, челябинца. Мы очень обрадовались встрече, но, к сожалению, нам скоро пришлось расстаться, так как он попал в команду на отправку.
Нас всех поселили в полуразрушенном здании, и только один человек жил отдельно от всех в маленькой палатке в углу лагеря. Это был майор, летчик, Герой Советского Союза. За два дня до окончания войны его самолет был подбит, он сделал вынужденную посадку и оказался в плену. Целыми днями он сидел в одиночестве, смотрел в одну точку и молчал. К себе никого не допускал, и только я каким-то чудом оказался вхож к нему. Мои визиты были весьма кратковременными, и был он крайне немногословен. О себе со мной почти не говорил. Его замкнутость и молчаливость были, мне кажется, следствием оскорбленного самолюбия – говорили, что его подозревали в добровольном перелете к немцам. Ну что за чепуха, где логика?
Провоевать всю войну и за два дня до ее окончания сдаться в плен?
Ерунда, чушь!
Однажды я не увидел палатки на обычном месте, а по лагерю прошел слух, что ночью майор повесился.
Охрану лагеря несли солдаты из среднеазиатских республик, которые были немногим лучше немцев, смотрели на нас как на преступников и считали, что позволяется поступать с нами как им заблагорассудится.
Не раз бывали случаи, когда эти верные псы беспричинно открывали огонь по окнам нашего жилища. При этом бывали и раненые.
Однажды один из репатриантов поднялся на чердак нашего здания, наверно, для того, чтобы полюбоваться с высоты открывающимся видом.
Часовому на вышке это не понравилось, он выстрелил и убил человека.
Человека, который перенес все тяготы плена и выжил! И вот теперь такая глупая смерть… Думаю, что часовой никакого наказания не понес.
Пара слов о нашем питании. Меню в течение этих четырех с половиной месяцев пребывания в Винер-Нойштадте разнообразием не отличалось: утром гороховый суп с тушенкой, в обед гороховая каша тоже с тушенкой и на ужин опять гороховый суп и опять с тушенкой.
Исключением были два случая, когда вместо гороха нам дали манную кашу с говяжьим салом. Однажды это совпало с моим дежурством на кухне, и, пользуясь представившейся возможностью, я так нагрузился жирной кашей, что последствия вспоминать не хочется. Удивительно, что гороховая диета, длившаяся четыре с половиной месяца, отвращения у меня к гороху не вызывала, я и теперь горох ем с удовольствием в любом варианте.
Как-то вечером нам сообщили, что на завтра намечена отправка куда-то большой команды. Я был включен в эту команду и, не увидев представителей воинской части, понял, что с армией я распрощался навсегда.
С этого момента в моем досье появилась запись: “Передан в промышленность”.
Начался новый, гражданский период моей жизни.
Ворота “гостеприимного” лагеря, где я провел четыре с половиной месяца, навсегда закрылись за нами, и колонна репатриантов (теперь нас именовали так) медленно двинулась по улицам Винер-Нойштадта.
Навстречу попадались довольно часто гражданские, по-видимому местные, жители и значительно реже военные в нашей советской форме.
Почему-то мне запомнился один совсем молодой капитан медицинской службы в сопровождении двух девушек, тоже в военной форме, вероятно, медсестер. Тогда мне подумалось, что и я мог бы так же в новенькой, с иголочки форме бродить по улицам этого городка. Мог бы, но… Я и до сих пор довольно часто вспоминаю этого капитана, не пойму почему.
Как выглядел город, я абсолютно не помню, что удивляет меня, поскольку, обладая фотографической памятью, я всегда запоминал окружающее даже в деталях, но плохо запоминал людей.
Настроение колонны было неоднозначным: кто-то радовался и рисовал будущее в розовых тонах, кто-то шагал угрюмо, не ожидая впереди ничего хорошего, а кто-то просто тревожно воспринимал действительность, не ожидая ни хорошего, ни плохого. Будущее тревожило меня, но мрачным оно мне не представлялось, хотя и безоблачным я его не видел. В одном я был абсолютно твердо уверен – рано или поздно, но домой я вернусь.
Куда мы держали путь, точно никто не знал, хотя упорно бродил слух, что на Беломорско-Балтийский канал. Еще называли Сибирь.
Но вот конец пути – железнодорожный вокзал. На одном из отдаленных запасных путей нас ожидал эшелон, сформированный из “классных” вагонов. Шестнадцатитонные грузовые вагоны с маленькими окошечками без стекол, забранные решетками из колючей проволоки, предвещали приятное путешествие с максимальным комфортом. Нас выстроили перед вагонами, сверили по списку, и посадка началась. Меблировку вагона представляла параша, расположенная непосредственно у двери. За отсутствием мягких диванов мы размещались прямо на полу, постелив у кого что имелось. Нас в вагон погрузили ровно столько, что, когда мы все улеглись, места свободного не осталось. Мы лежали вплотную, проходов не было, и это представляло определенные трудности. Мне удалось расположиться под окошечком наискосок от двери и подальше от вышеупомянутой “параши”. Когда погрузка была закончена, двери вагона со страшным скрежетом закрылись, и после довольно продолжительной стоянки на месте, лязгнув буферами, поезд начал свое двухмесячное путешествие от пункта “А” до пункта “Б”.
Кроме преимуществ, у места непосредственно под окошечком были и недостатки: в первые дни многим хотелось посмотреть на белый свет за стенами нашего вагона, и тогда мне приходилось подниматься и уступать место желающим “расширить свой кругозор”, а в дождливую погоду брызги залетали на мою территорию, так как решетка на окне из добротной колючей проволоки препятствием для дождя не являлась. Надо сказать, что обзор из высоко расположенного окошечка был весьма ограниченным, но я всегда видел, какие проплывают над нами облака, ясная погода или пасмурная.
Для того чтобы увидеть, что творится на грешной земле, приходилось подкладывать под ноги свернутые одеяло и шинель и при этом еще и вытягивать шею, завидуя жирафу. А за окном ничего особенно интересного не было, пока мы не добрались до Будапешта. О Будапеште я имел весьма скудное представление, почерпнутое из школьной программы.
Сейчас перед глазами предстал изувеченный, обезображенный войной большой город. Мосты через Дунай были разрушены, и наш поезд долго стоял в ожидании, когда его пропустят по только что построенному временному мосту. Из вагона были хорошо видны пролет какого-то старого моста, косо воткнувшийся в реку, и сильно разрушенный не то дворец, не то замок на горе в отдалении. Простояв положенное время, поезд на самой малой скорости осторожно перебрался нa другой берег
Дуная, где нашим взорам представились те же следы недавних боев. С удалением от центра города разрушений становилось меньше. Окраины
Будапешта сильно напоминали наши украинские села: ослепительно белые мазанки под соломенными крышами с гнездами аистов. На каждом домике красовалась надпись: “Мин нет. Старшина…”
Спустя много лет мне вновь удалось побывать в Будапеште, но ни одной мазанки на окраине города я уже не увидел. Вокруг стояли добротные кирпичные и бетонные дома, крытые черепицей или металлом.
Но вернусь к поезду. Население нашего вагона в основном состояло из русских, жителей разных областей Советского Союза. Было несколько представителей среднеазиатских республик и один еврей. Был один земляк – челябинец. К удовольствию многих, в вагоне оказался неутомимый рассказчик, который обладал прекрасной памятью и изо дня в день с утра до вечера пересказывал нам прочитанные когда-то книги.
Правда, он безбожно искажал слова, и это при колоссальной начитанности и превосходной памяти…
Пейзаж после Будапешта ничего примечательного не представлял.
Станции были похожи одна на другую, отличаясь главным образом степенью сохранности. Наш эшелон часто обгоняли воинские составы с возвращающимися на родину солдатами. Иногда встречи с ними, мягко говоря, удовольствия нам не доставляли, в наш адрес неслось
“сволочи, предатели, власовцы, фашистскиe прихвостни…”. Доносилась брань во всяких вариациях, в нас летели пустые бутылки, банки и все, что только можно было бросить. Однажды бутылка угодила в голову одному из наших товарищей. Окровавленного, его унесли из вагона, и больше он к нам не вернулся.
Мы с нетерпением ждали, когда поезд пересечет государственную границу СССР, но когда это случилось, так и не узнали. Однако названия станций и пристанционные сортиры говорили о том, что мы уже находимся на своей территории. Кормили в пути три раза в день.
Каждый день было одно и то же. Поезд уносил нас все дальше на север, что чувствовалось и по природе, и по погоде. В один из унылых пасмурных дней наш состав остановился на путях какой-то очень большой станции: оказалось, это был Ленинград. Но города видно не было. Да и что можно было увидеть из вагона?
Еще несколько дней пути, и мы прибыли в пункт “Б” нашего маршрута – город Медвежьегорск, или, как его обычно называли местные жители, -
Медгора. Позади остались тысячи километров и “приятные” воспоминания от почти двухмесячного пребывания в товарном “люксе” с незабвенной парашей. Проделав еще сорок шесть километров теперь уже на грузовиках, мы оказались у ворот ПФЛ (проверочно-фильтрационного лагеря) Беломорско-Балтийского канала имени Сталина. Колючая проволока и по углам вышки с часовыми подействовали на меня успокаивающе: я понял, что нахожусь под надежной охраной и мне ничто не угрожает. Выполнив необходимые формальности, нас распределили временно по баракам, на одну ночь.
Утро следующего дня началось с великого “шмона”. Проверялась у каждого каждая вещь, и казавшееся почему-либо подозрительным немедленно изымалось. Так я лишился корочек от записной книжки весьма оригинальной конструкции, позволявшей изымать исписанные листы и вставлять новые, фотографии одного итальянца, устроившего мне связь с партизанами, и хорошего одеяла из верблюжьей шерсти, выданного в свое время англичанами. Записав основные анкетные данные каждого, нас разбили на бригады и окончательно распределили по баракам. В дощатых бараках с засыпными стенами и внутренней обшивкой из картона стояли двухъярусные деревянные нары, а в центре помещалась буржуйка – единственный и не самый хороший источник тепла в лютую зимнюю стужу. Мне досталось место на первом ярусе нар недалеко от двери, но довольно далеко от буржуйки. Впрочем, тогда это не имело существенного значения, поскольку холода еще не наступили – было преддверие праздника Октябрьской революции.