Староста умолк, а Кмициц в страхе смотрел на него, ибо мысли старика показались ему справедливыми и выводы верными, испугался он Страшного суда и крепко задумался.
Но староста не глядел на него, взор его был устремлен в пространство.
- Так как же победить шведов, - сказал он в заключение, - когда это божье попущение, воля господня, открытая и возвещенная в пророчествах?! В Ченстохову надо идти, в Ченстохову!
И он снова умолк.
Заходило солнце, косые лучи его, заглядывая в окна, преломлялись в стеклах, оправленных свинцом, и ложились на пол семицветною радугой. Покой погружался во мрак. Кмицицу становилось все страшней, минутами ему чудилось, что стоит только исчезнуть свету, и тотчас раздастся трубный глас ангелов, зовущих на суд.
- О каких пророчествах ты говоришь, милостивый пан? - спросил он наконец у старосты, ибо молчание показалось ему еще страшнее.
Вместо ответа староста повернулся к двери, ведшей в смежный покой, и позвал:
- Оленька! Оленька!
- О, боже! - воскликнул Кмициц. - Кого это ты зовешь?
В эту минуту он во все верил, верил и в то, что его Оленька, чудом перенесенная из Кейдан, явится его взору. И, забыв обо всем на свете, он впился глазами в дверь и ждал, затаив дыханье.
- Оленька! Оленька! - снова позвал староста.
Дверь отворилась, и вошла не панна Биллевич, а тоненькая, высокая, красивая девушка, строгостью и спокойствием, разлитым в лице, немного напоминавшая Оленьку. Она была бледна, быть может, даже нездорова, а может, напугана недавним нападением и шла, потупя взор, такой тихой и легкой стопою, будто несло ее легкое дуновение.
- Моя дочь, - сказал староста. - Сыновей дома нет. Они с краковским каштеляном при нашем несчастном короле.
Затем он обратился к дочери:
- Сперва, моя милая, поблагодари этого храброго кавалера за спасение, а потом прочти нам пророчество святой Бригитты.
Девушка поклонилась пану Анджею и вышла, а через минуту вернулась с печатным свитком в руке и, встав в радужной полосе света, стала читать голосом звучным и сладостным:
- Пророчество святой Бригитты: <Явлю тебе сперва пятерых королей и царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, оставя истинное исповедание веры, перешел в ложное. Покинув веру апостольскую, утвердил в королевстве ересь аугсбургскую, стыд и срам почтя за славу себе. Зри Екклезиаст, в коем о Соломоне сказано, что посрамил он славу свою идолопоклонством...>
- Слышишь, милостивый пан? - спросил староста, показывая Кмицицу большой палец левой руки, а остальные держа наготове для счета.
- Слышу.
- <Эрик, сын Густава, волк, - читала девушка, - ненасытною алчностью навлек на себя ненависть всех людей и брата своего Яна. Сперва настиг Яна войною, заподозрив его в ковах с Даниею и Польшей, и, полонив с супругою, четыре года держал в подземелье. Спасенный из узилища, Ян одолел Эрика и, покровительствуемый изменчивой фортуною, лишил его короны и вверг навечно в темницу. Вот непредвиденный случай>.
- Замечай! Это уже второй! - сказал староста.
Девушка продолжала:
- <Ян, брат Эрика, гордый орел, трикратно победивший Эрика, датчанина и московита. Сын его Сигизмунд, избранный на польский престол, в чьей крови обитает храбрость. Слава его потомству!>
- Уразумел? - спросил староста.
- Многая лета Яну Казимиру! - воскликнул Кмициц.
- <Карл, король шведский: овен, ибо, как овны ведут стадо, так он вел шведов к беззаконию. Он же ополчился на праведных>.
- Это уже четвертый! - прервал чтение староста.
- <Пятый, Густав Адольф, - читала девушка, - агнец убиенный, но не невинный, чья кровь была причиною бедствий и смут>.
- Да! Это Густав Адольф, - сказал староста. - О Кристине нет упоминания, ибо перечислены одни мужи. Читай теперь, моя милая, конец, это прямо о нынешних временах.
Девушка прочитала следующие строки:
- <Шестого явлю тебе: сушу и море он возмутит и малых сих смутит, и година возмездия моего будет в его руке. Коль не достигнет он скоро своего, сотворю суд мой над ним и царство ввергну в скорбь, и будет так, как написано: сеют смуту, а пожинают бедствия и муки. Не токмо сие королевство посещу, но города богатые и могущественные, ибо зван голодный пожрать достояние их. Много будет зла внутреннего и множиться будут раздоры. Глупцы будут царствовать, мудрецы же и старцы не подымут главы. Честь и правда падут, поколе не придет тот, кто мольбами смирит гнев мой и души своей не пощадит ради любви к правде>.
- Вот видишь! - сказал староста.
- Все исполняется так, что только слепой мог бы усомниться! воскликнул Кмициц.
- Потому и шведы не могут быть побеждены, - ответил староста.
- Поколе не придет тот, кто души не пощадит ради любви к правде! воскликнул Кмициц. - Пророчество оставляет нам надежду! Стало быть, не суд ждет нас, но спасение!
- Содом был бы пощажен, когда бы нашлись в нем десять праведников, возразил староста, - но и столько их не нашлось. Не найдется и тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде, и пробьет час суда.
- Пан староста, пан староста, быть этого не может! - воскликнул Кмициц.
Не успел староста ответить ему, как дверь отворилась, и в покой вошел немолодой уже человек в панцире и с мушкетом в руке.
- Пан Щебжицкий? - удивился староста.
- Да, - ответил вошедший, - я услышал, вельможный пан, что тебя осадили разбойники, и поспешил с челядью на помощь.
- Без воли божьей волос не упадет с головы человека, - ответил старик. - Меня уже спас от разбойников этот вот кавалер. А ты откуда едешь?
- Из Сохачева.
- Что нового слышно?
- Новости одна другой хуже, вельможный пан староста. Новая беда!
- Что случилось?
- Воеводства Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское, Волынское и Киевское сдались Карлу Густаву. Акт уже подписан и послами и Карлом.
Староста покачал головою и обратился к Кмицицу.
- Вот видишь! - сказал он. - И ты еще надеешься, что найдется тот, кто души своей не пощадит ради любви к правде.
Кмициц схватился за волосы.