156433.fb2
- Надо правду сказать, начистоту, - бормотал он про себя, - ничего не поделаешь, хоть и будут смеяться товарищи, что бычок уже на веревочке.
И снова ходил, и снова чуприну пятерней начесывал на лоб, наконец потерял терпенье оттого, что девушка долго нейдет.
Но тут слуга внес свет, поклонился в пояс и вышел, а потом сразу же вошла красавица хозяюшка, держа обеими руками блестящий оловянный поднос с горшочком, над которым поднимался ароматный пар разогретого венгерского, и чаркой граненого стекла с гербом Кмицицев. Старый Биллевич получил ее в подарок от отца пана Анджея, когда был у них в гостях.
Пан Анджей, увидев хозяюшку, подбежал к ней.
- А! - воскликнул он. - Рученьки-то обе заняты, теперь не вырвешься.
И перегнулся через поднос, а она запрокидывала свою светлую головку, которую защищал только пар, поднимавшийся над горшочком.
- Изменщик! Оставь, оставь же, а то вино уроню!..
Но он не испугался этой угрозы.
- Клянусь богом, - воскликнул он наконец, - от таких утех разум может помутиться!
- Он у тебя давно уж помутился... Садись же, садись!
Он послушно сел, она налила ему чарку вина.
- Ну рассказывай теперь, как ты в Упите суд чинил над виновными?
- В Упите? Как Соломон!
- Вот и слава богу! Очень мне хочется, чтобы все в округе почитали тебя человеком достойным и справедливым. Так как же все было?
Кмициц отхлебнул изрядный глоток вина и сказал со вздохом:
- Придется сначала начать. Вот как было дело: сиволапые со своим бурмистром требовали ассигновок на припас от великого гетмана или от пана подскарбия. <Вы охотники, - говорили они солдатам, - и поборов чинить не можете. На постой мы вас пустили из милости, а припас дадим, когда видно будет, что нам заплатят>.
- Были они правы или нет?
- По закону они были правы, но у солдат были сабли, а, по старому обычаю, у кого сабли, тот всегда больше прав. Говорят тогда солдаты сиволапым: <Вот мы вам на вашей же шкуре выпишем ассигновки!> Ну тут и поднялся содом. Бурмистр с сиволапыми загородились в улице, а мои стали их добывать; не обошлось и без стрельбы. Подожгли бедняги солдатики для устрашения парочку риг, ну и из сиволапых кое-кого успокоили...
- Как это успокоили?
- Да уж кто получит саблей по голове, тот спокоен, как кролик.
- Иисусе Христе, это же убийство!
- Потому я туда и поехал. Солдаты тотчас ко мне с жалобами на утеснения, - вот, мол, в какой мы крайности живем, вот, мол, как нас безо всякой вины преследуют. <Животы у нас пустые, - говорят они, - что нам делать?> Велел я бурмистру явиться ко мне. Долго он думал, наконец пришел с тремя сиволапыми и давай плакаться: <Пусть бы уж и ассигновок не давали, а зачем же драться, зачем город палить? Пить-есть мы бы дали им за спасибо, так ведь им сала подай, меду да лакомства, а у нас, бедных людей, у самих этого нет. Мы на них управы будем искать, а твоей милости за своих солдат придется перед судом ответить>.
- Бог тебя благословит, пан Анджей, - воскликнула Оленька, - коли ты рассудил по чести, по справедливости.
- Коли рассудил?
Тут пан Анджей скривился, как школяр, который должен сознаться в своем проступке, и стал начесывать пятерней на лоб свою чуприну.
- Моя ты королева! Мое ты сокровище! - воскликнул он наконец жалобным голосом. - Не гневайся ты на меня...
- Что же ты опять натворил, пан Анджей? - с тревогой спросила Оленька.
- Велел дать по сто батожков бурмистру и советникам! - выпалил пан Анджей.
Оленька ничего не ответила, только руками в колени уперлась, голову опустила на грудь и погрузилась в молчание.
- Руби голову с плеч! - кричал Кмициц. - Только не гневайся!.. Я еще не во всем тебе повинился...
- Не во всем? - простонала девушка.
- Они ведь потом послали в Поневеж за подмогой. Пришла сотня плохоньких солдат с офицерами. Солдат я распугал, а офицеров - не гневайся ты, Христа ради! - велел голыми прогнать по снегу канчуками, как когда-то в Оршанщине сделал с паном Тумгратом...
Панна Биллевич подняла голову, суровые глаза ее горели гневом, лицо пылало.
- Нет у тебя, пан Анджей, ни стыда, ни совести! - сказала она.
Кмициц поглядел на нее удивленно и на минуту умолк.
- Ты это правду говоришь, - спросил он наконец изменившимся голосом, - или только так, прикидываешься?
- Правду говорю, потому что такой поступок достоин не кавалера, а разбойника! Правду говорю, потому что мне дорога твоя честь, потому что мне стыдно, что не успел ты приехать, а уже все обыватели видят в тебе насильника и пальцем на тебя тычут!
- Что мне до ваших обывателей! Десять халуп одна собака сторожит, и той нечего делать.
- Но никто из этих худородных не навлек на себя бесчестия, никто не опозорил своего доброго имени. Никого тут суд не будет преследовать, кроме тебя одного, пан Анджей!
- Э, не твоя это забота. Всяк сам себе пан в нашей Речи Посполитой, у кого только сабля в руках и кто может собрать хоть плохонькую ватагу. Что они мне сделают? Кого мне тут бояться?
- Коли ты, пан, никого не боишься, так знай же, что я боюсь гнева божьего... и слез людских боюсь, и обид! А позор я ни с кем не стану делить; хоть я слабая женщина, доброе имя мне, может, дороже, чем иному кавалеру.
- Господи боже мой, да не грози ты мне отказом, ты ведь еще меня не знаешь...
- О, я вижу, что и мой дед тебя не знал!
Глаза Кмицица сверкнули гневом, но и в ней закипела кровь Биллевичей.
- Беснуйся, пан Анджей, скрежещи зубами, - смело продолжала она, - я тебя не испугаюсь, хоть я одна, а у тебя целая хоругвь разбойников, невинность моя мне защитой! Ты думаешь, я не знаю, что вы в Любиче портреты перестреляли и девушек водили в дом для распутства? Это ты меня не знаешь, коли думаешь, что я покорно смолчу. Я хочу, чтобы ты стал достойным человеком, и требовать этого мне не запретит никакое завещание. Да и дед мой завещал, чтобы я стала женой только человека достойного...
Кмициц, видно, устыдился бесчинств в Любиче, потому что, потупя взор и понизив голос, спросил:
- Кто тебе сказал об этой стрельбе?
- Вся шляхта в округе об этом толкует.
- Я им это попомню, сермяжникам, предателям, - нахмурился Кмициц. Но все ведь это под пьяную руку... в компании... солдаты, они ведь народ необузданный. А девок я в дом не водил.