- Наотрез отказала, не раздумывая.
На минуту воцарилось молчание. Кмициц тяжело дышал, впившись глазами в Володыёвского.
- Почему ты называешь меня предателем? - спросил тот у него. - Что я тебе, брат или сват? Что я, обещание нарушил, данное тебе? Я победил тебя в равном поединке и мог поступать, как мне вздумается.
- По-старому один из нас заплатил бы за это кровью. Не зарубил бы я тебя, так из ружья бы застрелил, и пусть бы меня потом черти взяли.
- Разве что из ружья застрелил бы, потому на поединок, не откажи она мне, я бы в другой раз с тобою не вышел. Зачем было бы мне драться? А знаешь, почему она мне отказала?
- Почему? - как эхо повторил Кмициц.
- Потому что любит тебя.
Это было уж слишком для слабых сил больного. Голова Кмицица упала на подушки, лоб покрылся потом, некоторое время юноша лежал в молчании.
- Страх, как худо мне, - сказал он через минуту. - Откуда же ты знаешь, что она... любит меня?
- Глаза у меня есть, вот я и гляжу, ум у меня есть, вот я и смекаю, а уж после отказа в голове у меня все прояснилось. Первое: когда после поединка пришел я сказать ей, что она свободна, что я зарубил тебя, она обмерла и, вместо того, чтобы меня поблагодарить, вовсе пренебрегла мною; второе: когда несли тебя сюда Домашевичи, она, словно как мать, твою голову поддерживала; третье: когда сделал я ей предложение, она так ответила мне, будто оплеуху дала. Коли этого тебе мало, стало быть, ты просто упрям и неразумен...
- Если только это правда, - слабым голосом проговорил Кмициц, - то... всякими мазями рану мне натирают, но нет лучше бальзама, чем твои слова.
- Так неужели предатель дает тебе такой бальзам?
- Ты уж прости меня. Это такое счастье! В голове у меня не может уложиться, что она все еще меня не отвергает.
- Я сказал, что она тебя любит, а вовсе не сказал, что она тебя не отвергает. Это дело совсем другое.
- А отвергнет она меня, так я голову себе разобью об эту стенку. Не могу я иначе.
- А мог бы, когда бы всей душой хотел искупить свою вину. Теперь война, ты можешь пойти в поход, можешь верой и правдой послужить отчизне, прославиться своей храбростью, вернуть свое доброе имя. Кто из нас без греха? У кого нет грехов на совести? У всех они есть. Но всем открыта дорога к раскаянию и исправлению. Своевольничал ты - так теперь избегай своеволия; против отчизны грешил, затевая усобицы во время войны, - так теперь спасай ее; людям обиды чинил - так теперь вознагради их... Вот путь, который легче и надежней, чем разбивать себе голову.
Кмициц пристально смотрел на Володыёвского.
- Ты как сердечный друг говоришь со мною, - сказал он.
- Не друг я тебе, но, по правде сказать, и не недруг, а девушку, хоть она мне и отказала, мне все-таки жаль, потому что на прощанье я зря наговорил ей много нехорошего. От отказа я не повешусь, мне не впервой, а вот обиду таить я не привык. Коли я тебя на добрый путь наставлю, так это будет и моя заслуга перед отчизной, - ведь ты хороший и испытанный солдат.
- А не поздно ли мне становиться на добрый путь? Столько ждет меня повесток! С постели надо прямо являться в суд... Разве что бежать отсюда, а этого мне не хочется делать. Столько повесток! И что ни дело, то верный приговор и бесчестие.
- Вот у меня от этого лекарство! - сказал Володыёвский, вынимая грамоту.
- Грамота на набор войска? - воскликнул Кмициц. - Кому?
- Тебе. И да будет тебе известно, что отныне ты не должен являться ни в какие суды, потому что состоишь на воинской службе и подсуден гетману. Послушай же, что пишет мне князь воевода.
Володыёвский прочитал Кмицицу письмо Радзивилла, вздохнул, встопорщил усики и сказал:
- Как видишь, все в моей воле: могу отдать тебе грамоту, могу ее спрятать.
Неуверенность, тревога и надежда изобразились на лице Кмицица.
- И что же ты сделаешь? - спросил он тихим голосом.
- Вручу тебе грамоту, - ответил Володыёвский.
Кмициц ничего сперва не сказал, только голову опустил на подушки и некоторое время смотрел в потолок. Вдруг глаза его увлажнились, и слезы, неведомые гости на этих глазах, повисли на ресницах.
- Пусть же меня к конским хвостам привяжут и размыкают по полю, сказал он наконец, - пусть с меня шкуру сдерут, если я видел человека, более достойного, чем ты, милостивый пан. Если ты из-за меня получил отказ, если Оленька, как ты говоришь, по-прежнему меня любит, так ведь другой тем злее стал бы мстить, тем злее топить... А ты руку мне протянул, воскресил меня!
- Не хочу я ради приватных дел жертвовать милой отчизной, которой ты еще можешь оказать немалые услуги. Должен, однако же, сказать тебе, что, если бы ты взял казаков у Трубецкого или Хованского, я бы грамоты тебе не отдал. Счастье, что ты этого не сделал!
- За образец, за образец должны принять тебя другие! - ответил Кмициц. - Дай же мне руку. Даст бог, я отплачу тебе за это добром, должник я твой до гроба!
- Вот и отлично! Но об этом потом! А теперь... голову выше! Не надо тебе под суд идти, а надо за работу браться. Будут у тебя заслуги перед отчизной, так и шляхта тебя простит, которой честь отчизны дорога. Ты еще можешь искупить свою вину, вернуть свое доброе имя и жить в сиянии славы, как в лучах солнца, а я уж знаю одну девушку, которая подумает, как наградить тебя при жизни.
- Э! - в восторге воскликнул Кмициц. - Что это я буду в постели валяться, когда враг попирает отчизну! Эй, есть там кто? Сюда! Слуга, подавай сапоги!.. Мигом! Разрази меня гром, если я буду еще нежиться в этих пуховиках!
Услышав эти слова, Володыёвский довольно улыбнулся и сказал:
- Дух у тебя сильнее тела, телом ты еще слаб.
И он стал прощаться: но Кмициц не отпускал его, благодарил, хотел угостить вином.
Совсем уже вечерело, когда маленький рыцарь покинул Любич и направился в Водокты.
- Лучшей наградой ей будет за мои злые слова, - говорил он сам с собою, - если я скажу ей, что Кмициц не только на пути к выздоровлению, но и на пути к исправлению. Не совсем он еще потерянный человек, только уж очень горячая голова. Страх как я ее этим обрадую, думаю, теперь она лучше меня примет, чем тогда, когда я предлагал ей руку и сердце. - Тут добрейший пан Михал вздохнул и пробормотал: - Кабы знать хоть, есть ли она на свете, моя суженая?
Погруженный в такие размышления, доехал он до Водоктов. Косматый жмудин выбежал к воротам, однако не спешил отворять.
- Панны дома нет, - сказал он только.
- Уехала?
- Да, уехала.
- Куда?
- Кто его знает?
- А когда воротится?
- Кто его знает?
- Да говори же ты по-человечески! Не говорила, когда воротится?
- Верно, вовсе уж не воротится, потому с телегами уехала и с узлами. Стало быть, далеко и надолго.