- Лев и то ворчит перед дракой, чтобы разъяриться, - заметил Заглоба, - что ж до великих воителей, то у всякого свой норов. Ганнибал, сдается, играл в кости, Сципион Африканский читал вирши, пан Конецпольский, отец наш, всегда о бабах любил поговорить, ну а мне перед боем поспать бы часок-другой, да и чару выпить с друзьями я тоже не прочь.
- Поглядите, епископ Парчевский тоже бледен как полотно! - сказал Станислав Скшетуский.
- Это потому, что он сидит за кальвинистским столом и с едой легко может проглотить что-нибудь нечистое, - пояснил вполголоса Заглоба. - К напиткам, говорят старики, нечистой силе доступа нет, их везде можно пить, а вот еды, особенно супов, надо остерегаться. Так было и в Крыму, когда я сидел там в неволе. Татарские муллы, или по-нашему ксендзы, так умели приготовить баранину с чесноком, что только отведаешь - и уж готов и от веры отречься, и в ихнего мошенника пророка уверовать. - Тут Заглоба еще больше понизил голос: - Я про князя не говорю, ну а все-таки мой совет вам, друзья, перекрестите еду, береженого бог бережет.
- Ну что ты, пан, говоришь! Кто перед едой поручил себя богу, с тем ничего не может статься: у нас в Великой Польше пропасть лютеран и кальвинистов, а я что-то не слыхал, чтоб они наводили чары на пищу.
- У вас в Великой Польше пропасть лютеран и кальвинистов, вот они со шведами тотчас и снюхались, - отрезал Заглоба, - а теперь и вовсе дружбу с ними свели. Я бы на месте князя собак натравил на этих послов, а не набивал им брюхо лакомствами. Вы только поглядите на этого Левенгаупта. Жрет так, точно через месяц ему должны веревку к ноге привязать и гнать на ярмарку. Еще для жены с детишками полны карманы сластей набьет. Забыл я, как ту другую заморскую птицу звать... Как, бишь, его...
- Ты, отец, Михала спроси, - сказал Ян Скшетуский.
Пан Михал сидел недалеко, но ничего не слышал, ничего не видел, так как по левую руку от него сидела панна Эльжбета Селявская, почтенная девица, лет этак сорока, а по правую Оленька Биллевич и рядом с нею Кмициц. Панна Эльжбета трясла над маленьким рыцарем головой, украшенной перьями, и что-то с большой живостью ему рассказывала, а он, глядя на нее отуманенным взором, то и дело поддакивал: <Да, милостивая панна, клянусь богом, да!> - но не понимал ни слова, ибо все его внимание было устремлено в другую сторону. Он ловил слова Оленьки, шелест ее парчового платья и от сожаления так топорщил усики, точно хотел устрашить ими панну Эльжбету.
<Что за чудная девушка! Что за красавица! - говорил он про себя. Смилуйся, господи, надо мною, убогим, ибо нет сироты горше меня. Так хочется мне иметь свою любу, просто вся душа изныла, а на какую девушку ни взгляну, там уж другой солдат на постое. Куда же мне, несчастному скитальцу, деваться?>
- А что ты, пан, думаешь делать после войны? - спросила вдруг панна Эльжбета Селявская, сложив губки <сердечком> и усердно обмахиваясь веером.
- В монастырь пойду! - сердито ответил маленький рыцарь.
- А кто это на пиру про монастырь толкует? - весело крикнул Кмициц, перегибаясь за спиной Оленьки. - Эге, да это пан Володыёвский!
- А ты об этом не помышляешь? Верю, верю! - сказал пан Михал.
Но тут в ушах его раздался сладкий голос Оленьки:
- Да и тебе, пан, незачем помышлять об этом. Бог даст тебе жену по сердцу, милую и такую же достойную, как ты сам.
Добрейший пан Михал тотчас растрогался:
- Да заиграй мне кто на флейте, и то бы мне не было приятней слушать!
Шум за столом все усиливался и прервал дальнейший разговор, да и дело дошло уже до чар. Гости все больше оживлялись. Полковники спорили о будущей войне, хмурили брови и бросали огненные взгляды.
Заглоба на весь стол рассказывал об осаде Збаража, и слушателей бросало в жар, и сердца проникались отвагой и воодушевлением. Казалось, дух бессмертного Иеремии слетел в эту залу и богатырским дыханием наполнил души солдат.
- Это был полководец! - сказал знаменитый полковник Мирский, который командовал всеми гусарами Радзивилла. - Один раз только я его видел, но и в смертный час буду помнить.
- Юпитер с громами в руках! - воскликнул старый Станкевич. - Будь он жив, не дошли бы мы до такого позора!
- Да! Он за Ромнами приказал леса рубить, чтобы открыть себе дорогу к врагам.
- Он виновник победы под Берестечком.
- И в самую тяжкую годину бог прибрал его!
- Бог прибрал его, - возвысив голос, повторил Скшетуский, - но остался его завет будущим полководцам, правителям и всей Речи Посполитой: ни с одним врагом не вести переговоров, а всех бить!
- Не вести переговоров! Бить! - повторило десятка два сильных голосов. - Бить! Бить!
Страсти разгорались в зале, кровь кипела у воителей, взоры сверкали, и все больше распалялись подбритые головы.
- Наш князь, наш гетман последует его завету? - воскликнул Мирский.
Но тут огромные часы на хорах стали бить полночь, и в ту же минуту задрожали стены, жалобно задребезжали стекла, и гром салюта раздался во дворе замка.
Разговоры смолкли, воцарилась тишина.
Вдруг с верхнего конца стола послышались крики:
- Епископ Парчевский лишился чувств! Воды!
Поднялось замешательство. Некоторые гости повскакали с мест, чтобы получше разглядеть, что случилось. Епископ не лишился чувств, но так ослаб, что дворецкий поддерживал его сзади за плечи, а жена венденского воеводы брызгала ему в лицо водой.
В эту минуту второй салют потряс стекла, за ним третий, четвертый...
- Vivat Речь Посполитая! Pereant hostes!* - крикнул пан Заглоба.
_______________
* Да погибнут враги! (Лат.)
Однако новые салюты заглушили его слова. Шляхта стала считать залпы:
- Десять, одиннадцать, двенадцать...
Стекла всякий раз отвечали дребезжанием. От сотрясения колебалось пламя свечей.
- Тринадцать, четырнадцать! Епископ не привык к пальбе. Испугался и только потеху испортил, князь тоже встревожился. Поглядите, какой сидит хмурый... Пятнадцать, шестнадцать... Ну и палят, как в сражении! Девятнадцать, двадцать!
- Тише там! Князь хочет говорить! - закричали вдруг с разных концов стола.
- Князь хочет говорить!
Воцарилась мертвая тишина, и все взоры обратились на Радзивилла, который стоял могучий, как великан, с кубком в руке. Но что за зрелище поразило взоры пирующих!..
Лицо князя в эту минуту показалось гостям просто страшным: оно было не бледным, а синим, деланная, неестественная улыбка судорогой исказила его. Дыхание всегда короткое, стало еще прерывистей, широкая грудь вздымалась под золотой парчой, глаза были полузакрыты, ужас застыл на этом крупном лице и тот холод, какой проступает в чертах умирающего.
- Что с князем? Что случилось? - со страхом шептали вокруг.
И сердца у всех сжались от зловещего предчувствия; лица застыли в тревожном ожидании.
А он между тем заговорил коротким, прерывающимся от астмы голосом:
- Дорогие гости! Многих из вас удивит, а может быть, и испугает моя здравица... но... кто предан мне и мне верит... кто воистину хочет добра отчизне... кто искренний друг моего дома... тот охотно поднимет свой кубок... и повторит за мною: vivat Carolus Gustavus... с нынешнего дня милостивый наш повелитель!
- Vivat! - подхватили послы Левенгаупт и Шитте и десятка два офицеров иноземных войск.