Он любовно потрогал горбинку на своем еврейском рубильнике.
— Тебе нос расквашивали, а мне душу, — с ненавистью произнес Михаил, обращаясь к дубовой крышке. — Я видел, что для тебя драка — приключение, а я каждый раз шел на смерть. Временами я и тебя ненавидел за то, что для тебя они нормальные пацаны…
— Так если они нормальные?..
— Что, и Бугай нормальный?
— И Бугай нормальный. Мы с ним даже про «Остров сокровищ» спорили. Мне Сильвер нравился, а Бугай говорил, что он сволочь. Меня они называли Оцеола. Когда мы начинали рубиться на штакетниках… — попытался пуститься в приятные воспоминания Генка, но брат оборвал его внезапно осипшим голосом, в котором даже не знаю, чего было больше — ненависти или горечи.
— Ну а я всю жизнь больше ненавидел даже не самих сволочей, а тех, кто их считает нормальными. Не тех, кто напоминал мне, что я еврей, человек второго сорта, а тех, кто утешал: не обращай внимания, старик, это просто мелкое хамство…
— Но у всех же были какие-то кликухи, — еще шире распахнул шоколадные глазищи растрепанный Иезекииль. — Тебя дразнят евреем, Жорку — косым, Витьку — губатым, Кольку — лупатым — какая разница? Они тебя дразнят, а ты их дразни.
— И мы с тобой дети одного отца… — как бы сам себе не веря, безнадежно поделился Михаил с дубовой доской. — И губатым, и косым, и хромым, и лупатым, и гунявым все равно есть место среди всех. Они все равно свои. А я чужой, я один…
— «Оторванный от общего бессмертия», — попытался вставить я, но снова сумел издать лишь слабое сипение.
— Ну и какой у нас может быть общий корабль, — горестно вскинулся Михаил, — если вы все вместе, а я один против всех?..
И стеариновые черты Льва Семеновича, подобно воску перед лицом огня, начали смягчаться, оживать, в них выразилось страдание, и наконец он проговорил дребезжащим старческим тенорком, больше похожим на стенание:
— Мишенька, милый, прости… Я ничего этого не знал… Я был слишком занят своей работой…
Отец и сын смотрели друг на друга, словно не решаясь узнать после долгой разлуки, и я вдруг увидел, что в профиль они необыкновенно схожи. Только сквозь кожу иссохшего носа великого технолога проступали хрящи, да еще крылья его были выедены временем, придав кроткому облику засекреченного членкора совершенно не идущую ему легкую ястребиность. Еще мгновение — и они бросились бы друг другу в объятия, но высокая минута была оборвана бодрым голосом Иван Иваныча:
— Встреча на Эльбе состоялась. А почему все-таки, Лев Семенович, вы не остались в Германии? Там ведь вам чуть ли не почетное гражданство предлагали?
И к Льву Семеновичу вернулся его прежний оперный баритон.
— Скучно очень. У нас уж что-нибудь стрясется так стрясется, весь мир оглянется. А там я однажды прогуливаюсь вдоль реки и вижу митинг. Все волнуются, что-то выкрикивают, какой-то мохнатый человек на возвышении потрясает кулаками, зовет на штурм Бастилии, не меньше. Оказалось, в ихнюю речку вылилось полведра азотной кислоты. У нас на первых реактивных двигателях азотная кислота была окислителем, на испытаниях рядом всегда ставили стальной ларь с водой — если на кого плюнет, чтоб сразу окунуться. Про пары я уже не вспоминаю, прямо бурые клубы расходились… Главный конструктор, Кошкин, говорил: да что такое азотка, я ее пью. («Лучше от азотки умереть, чем от скуки», — отозвалось у меня в голове.) Мы никак не могли освоить антикоррозийные сплавы, уже во время летных испытаний, бывало, разъест какой-нибудь стык, и кислота выливается в кабину… Я еще тогда думал: ведь пилотам и отказываться не надо, просто нужно летать не лучше других, и больше никто их к испытаниям не подпустит… Во Франции, я видел, железную дорогу перекрывали, чтоб эшелон с отработанным ядерным топливом не пропустить, а мне Музруков рассказывал, что первый концентрат полония, пасту, они ложкой соскребали с нутч-фильтра. Меня к атомному проекту привлекли, когда понадобились особо стойкие спецкоммуникации, вентили, — рабочие среды были очень агрессивные.
— Спасибо, спасибо, мы все поняли, — с утрированной любезностью прервал его Иван Иваныч. — Но ведь бережное отношение к своему здоровью — это и есть культура?
Он не скрывал, что кого-то передразнивает.
— Я думал, культура открывает нам, что есть вещи поважнее здоровья. («Бессмертие!» — в который раз не сумел выкрикнуть я.) Я на пенсии хоть умные книжки начал читать. А сначала тоже расстраивался, что меня оставили без кабинета. Обычно работников моего ранга переводят в советники — сидеть при телефоне, изображать значительных персон…
— Папа, — уже совершенно человеческим голосом спросил Михаил (Иезекииль на это время куда-то исчез), — но как же можно считать своим корабль, где тебя унижают? Страх перед Сталиным — это что, было не унижение? Официальный антисемитизм — не унижение?
— Я же тебе говорю: когда чувствуешь, что смерть рядом, — это не страх. Когда во время грозы ждешь удара молнии — что в этом унизительного? — Лев Семенович уже объяснял вполне по-доброму. — А вот когда мы от всяких батек прятались по соседям — папа, мама белые, трясутся, — это был страх. И покончили с этим красные, уж как ты хочешь. Они тоже много чего творили, но папу таким я больше никогда не видел. Как же я мог это забыть? У меня немножко другие представления об антисемитизме… Когда я в Германии был экспертом по закупкам, я видел, как в поезде три штурмовика взашей выгоняли старого еврея. Он попытался сказать: зачем вы толкаетесь, я сам выйду — так один саданул его так, что он вылетел на перрон, и они его на глазах у всех начали избивать. А я стоял у открытого окна и смотрел. Один, жирный, трясущийся, багровый, случайно поймал мой взгляд и бешено заорал: юде?!. А я ответил: аус Руссланд. И показал свою краснокожую паспортину. И они откатились, как вампиры от креста. И я всегда испытывал прилив счастья, когда вспоминал, что это мои танки, мои пушки бьют по этим скотам. Пушки с моего корабля. Я знал, что я определяю судьбу мира: пробьем их броню — выиграем войну, не пробьем, они пробьют нашу — проиграем. Ты правильно сказал: унижение хуже смерти. Ну так если не одному человеку, а целому народу говорят: ты сначала научись вытирать нос, заведи чистые сортиры, а потом замахивайся на что-то небывалое — он скорее будет недоедать, но сделает лучший в мире танк, сделает водородную бомбу, в космос, наконец, полетит. Я и в самые мерзкие годы знал, что здесь участвую в чем-то невиданном, а там — в обыкновенном. А я уже не хотел обыкновенного. Пускай и при комфорте, и при медобслуживании.
— Кто же станет отказываться от бессмертия только ради того, чтобы умереть с комфортом! — наконец-то сумел выкрикнуть я, но меня все равно никто не услышал.
— Значит, Сталин был за вас… — Кажется, впервые в жизни Миша Волчек хотел кого-то понимать, а не только клеймить. — Но тогда и фашисты могут сказать, что Гитлер был за них?
— Он и был за них. Он был их слугой, а не они — его рабами. Они и отреклись не от Гитлера, а от поражения. А разницу между Сталиным и Гитлером тебе могли бы разъяснить лучшие умы и сердца Европы, все эти Ромены Ролланы, Бернарды Шоу, Фейхтвангеры… Пусть бы эти либеральные властители дум тебе объяснили, почему они все стремились отметиться в сталинском кабинете, а к Гитлеру никто не заехал. А владельцы министерских портфелей ответили, сколько евреев они впустили к себе, когда Гитлер открыто собирался отправить их не в Нижнюю Салду, а намного ниже. Я же говорю: у меня немножко другие представления…
И в этот миг раздался крик петуха — я хочу сказать, телефонный щебет.
Я с трудом удержался, чтобы не кинуться в свой кабинет, к аппарату, трусцой — такой глубокой ночью могли звонить лишь по какому-то страшному поводу. Звонила жена. Она почти кричала.
— Как ты себя чувствуешь?!. С тобой все в порядке?!.
— Все нормально, — не сразу выговорил я. — У меня здесь очень интересные гости.
— Слава богу… — Я почувствовал, как она без сил опускается на какой-то диван. — Мне приснился про тебя ужасный сон, как будто ты сидишь у нас дома среди каких-то незнакомых людей… Даже не хочу рассказывать.
— Нет-нет, все в полном порядке, у нас тут очень интересный разговор.
Однако когда я вернулся в гостиную-кухню, она была пуста. Стулья были беспорядочно отодвинуты от стола, а один так и стоял в сторонке, словно бы наблюдая за остальными. Я потрогал их сиденья, но они не сохранили никакого тепла. Хуже того — они мне показались просто ледяными.
А когда переполненная запорожскими впечатлениями супруга мимоходом поинтересовалась, что же за интересные гости так засиделись у меня в ту ночь, я лишь отмахнулся — дела давно минувших дней. Они мне и правда представлялись до крайности смутно, словно прошлогодний сон, да и вообще я склонялся к тому, что все они были порождением моей же собственной фантазии, проще говоря — бредом. Уж больно часто они говорили моими словами. Хотя, послушать Иван Иваныча, моими устами всего лишь выражал себя дух времени, не более того.
Порою, правда, мне казалось, что встреча наша была подстроена чуть ли не потусторонними силами, — может, и моим отцом. Но я тут же спохватывался, что отец не стал бы просить меня о том, что уже исполнило время. Вот Вика сервировать такой стол вполне могла бы — без единой женщины: она была убеждена, что историческим творчеством способны заниматься только мужчины. И чего еще Вика добилась — я больше не мог спать с женой, ибо Вика постоянно присутствовала рядом. Она ничего не имела против, она, наоборот, скрывала любовную улыбку, даже отворачивалась, но я все равно косился в ее сторону и никак не мог разнежиться.
Понемногу в пределах, отведенных ей мегаполисом, начала расцветать природа. И даже улыбки нашего ректора с каждым днем становились все теплее и теплее. В сущности, наш босс, в отличие от меня самого, и не изменял никакому делу: он всегда хотел быть простым воротилой и наконец сделался простым воротилой. Он очень быстро углядел, что я его больше не презираю, и его стальная седина, нос и подбородок боксера в считаные недели из напористых обратились в добродушные. Дошло до того, что однажды он пригласил меня в свой пафосный кабинет и конфиденциально предложил мне поважничать за счет заведения в экзаменационной комиссии, — он назвал город, который тоже тянул на звание «Одно Из Сердец России». Когда-то я и сам мечтал занять местечко в этом Сердце Родины — там билось сердце космической индустрии, но, первый в списке на распределение, единственный из всего курса получил отлуп. Так что теперь я охотно согласился посмотреть, среди каких декораций разворачивалась бы моя судьба, допусти меня власть штурмовать небеса.
А дома прибой небытия выбросил на экран новый подарок — Генку Ломинадзе! Генка обнаружил мой адрес на блоге своего кумира Данилевского и тут же мне написал. Еще год назад я рехнулся бы от изумления, но с тех пор, как я рехнулся, я уже ничему не удивляюсь.
«Левочка, — из неведомых далей зазвучал вечно простуженный Генкин голос, — я просто задохнулся от счастья, увидев твое имя, — я знал, что второго Левы Каценеленбогена в России быть не может. И задохнулся я не оттого, что вообще теперь задыхаюсь, мне удалили одно легкое, правда, я на хорошей американской пенсии, но сейчас не хочу о грустном. Я никогда не думал, живя тогда в Ленинграде, что твоя персона займет такое место в моем внутреннем мире. И теперь хочу передать тебе мою память и признательность за твою снисходительность к моим бесчисленным недостаткам, бесконечное доброе терпение и жизненное понимание, до сих пор светящее мне в жизни.
Твоя идея возрождения аристократии тоже подарила мне несколько часов надежды, прежде чем я понял, что она — только красивая сказка. Но мне радостно уже одно то, что я снова нашел человека, с которым можно говорить не только про автомобили и здоровье.
Все эти сорок лет я бродил по пустыне, как пророк Моисей, только я никого никуда не вел. Я, наоборот, мечтал, чтобы кто-то вел меня, но я больше ни разу не встречал таких умных и образованных людей, как у нас на факультете. Во всех фирмах, где я работал, я считался самым умным, это я, обормот и хвостист! Что бы вы сказали, думал я, если бы к вам попал Лева Каценеленбоген! Но как же ты был прав, когда отговаривал меня от моего безумного решения! Ты помнишь, как мы в последний раз гуляли с тобой по Смоленскому кладбищу и я говорил, что если бы меня отказались взять на работу из-за моей национальности, как тебя, я бы сразу подал на выезд, а ты говорил, что никогда этого не сделаешь, потому что здесь ты чувствуешь себя большим, а там будешь маленьким. Но в Союзе меня добило, когда моего отца не пустили в ресторан, где я бывал не знаю сколько раз, выдавая себя за штатника. А тут решил показать отцу, как я шикарно живу, и заговорил с ним по-русски. И тут же лакеи, которые только что языками вылизывали ковровую дорожку, начали чуть ли не хватать нас за шкирку. А я, как дурак, стал орать, что отец проливал за них кровь… До сих пор сгораю от стыда, что никого из них не убил. Уже давно отсидел бы и вышел. А я вместо этого обрек себя на пожизненное заключение. И я столько раз удивлялся твоей мудрости, что ты не стал разрушать свою жизнь назло холуям.
Но сначала скажи мне хотя бы в двух словах: как ты живешь? Я всегда бежал к тебе одолжить у тебя спокойствия и надежды. А ты почти ничего о себе не рассказывал. Я знал только, что твоя семья оказалась в Казахстане из-за ареста отца, и я спрашивал, как ты можешь это простить, а ты пожал плечами и сказал, что прощать можно только свои обиды, но ты не видишь никого конкретно, кого можно было бы обвинить. А вот я обязательно должен был найти кого-то одного, чтобы заехать ему в ухо. Но если бы я здесь, в Америке, попытался мстить за всякое унижение, мне пришлось бы выйти на улицу и всех подряд лупасить по мордасам. Притом что люди здесь в основном вежливые и доброжелательные. Но все, чем я горжусь, от чего плачу, для них полная ерунда. Все самое лучшее достигнуто ими, и я должен считать огроменным счастьем, что меня к этому допустили. А я вот такой неблагодарный! Я хочу гордиться своим отцом, который был тяжело ранен в Крыму, отданном лысым дураком предателям, своей матерью, которая выходила его, раненного, отца, конечно, а не дурака, их работой в подполье, а американцы уверены, что это они выиграли войну. Недавно смотрел фильм по телевизору, как бы документальный, но генералов играют актеры. Так Манштейна изобразили джентльменом с моноклем, а Жуков в расстегнутом мундире все время подливает водку. Про танк Т-34, правда, признали, что это был лучший танк в мире, но и то прибавили, что он некрасивый, неудобный, что на таком сиденье всю задницу отобьешь, как будто нам было до задниц! Но я совершенно бессилен, и получается, что ты прав: их много и они большие, а я один против всех, а значит, маленький.
Ну ладно, скажи коротко о себе. О семье, о своих научных достижениях, в какой области ты работаешь? Я на седьмом небе, что наконец тебя снова нашел!!!»
Персидские очи, девический стан, горделивый отброс артистически взлохмаченной головы, готовность вытрясти из меня все, что я думаю о том, об этом, о десятом и о двухсотом, потом внезапное исчезновение — и кто бы мог подумать, что не навсегда… И кто бы мог подумать, что я способен так радоваться?.. Мое просветление не различало отдельных людей, и близкие это быстро заметили. Мне даже дочка звонить почти перестала, а сын и прежде меня не баловал, правда, не баловал и я его… Но я тем лучше сознавал, что все люди ищут друг у друга спокойствия и надежды, хоть какого-то суррогата бессмертия. И последний, что не совсем еще выдохся, — это след в человеческой памяти. Все эти годы, набарабанил я Генке, я помнил его и часто задумывался, что с ним сталось, я завидую его бурной судьбе, а сам я оказался недостоин своих мечтаний. Да, я не дал себя победить минутным обидам, но я не устоял перед обидами затянувшимися; когда меня не пустили покорять космос и термояд, я и работать начал поплевывая, назло теще вырвал из сердца все великие мечты, а настоящий ученый работал бы хоть на каторге, так что чего я боялся, в то и превратился — в маленького человека. Хотя в этом сейчас и заключается высший тон — быть пигмеем и упиваться этим. Так что для эпохи пигмеев я еще довольно титаничен. Правда, теперь и самых маленьких людей зазывают в те рестораны, откуда прежде изгоняли. А в остальном все у меня нормально, профессорствую в универсаме, дети за границей, но все живы, и за то спасибо. В общем, что заслужил, то и получил, живу частной жизнью — жизнью дождевого червя. Зато узнать о Генкиных приключениях я жажду как можно больше и подробнее. Жду ответа и трясу ногой от нетерпения.
Ответ выскочил через каких-нибудь полчаса.
«Левочка, я был просто убит, что ты забросил большую науку! И как благородно ты об этом пишешь, обвиняешь только себя! А разве не виноваты те, кто тебя оттолкнул и оскорбил?! Сколько талантов эти гады отняли у моей несчастной родины! Теперь, когда я знаю, сколько у нее врагов, у меня уже не осталось к ней ничего, кроме жалости. Но я не знаю, кого ненавидеть больше, — тех врагов, кто желает ее погибели, или тех, кто изгоняет из нее ее лучших людей!»
«Ладно, Геночка, забудем, — имитируя мудрость, отвечал я. — Если нашим врагам удалось отравить нашу жизнь ненавистью к ним, значит, со своей задачей они наполовину справились, расскажи все-таки о себе — как ты пробился сквозь железный занавес?»
«Сначала, — ответил Генка, — меня не хотели выпустить даже в Болгарию. Я ведь не отслужил в армии, а лейтенантское звание мне тоже не присвоили, как ты помнишь, из-за стычки с начальником военной кафедры. Я и сейчас считаю, что длинные волосы не мешают защищать родину, а он думал иначе. Но кагэбэшники оказались теми же швейцарами. Тетка в ОВИРе взяла даже не деньги, а синий том Цветаевой — смешно, правда? И сделалась добрая, как родная мамаша, — Геночка, Геночка… Это так они границы наши защищали.
А в Софии поначалу все было хорошо. Каждый день мы с женой ходили по всяким…комам и испрашивали жилье (не знаю, почему мне казалось, что они мне что-то должны). В очередном походе в какое-то заумно-партийное учреждение секретарша попросила нас подождать. Потом открылись огромные двойные двери, и высоченный красивый болгарин пригласил нас войти. Огняна взглядом попросила меня молчать и говорила сама, и, когда закончила, болгарин сказал — хорошо, позвонил куда-то, принесли конверт с бумагами и ключ. Так мы получили двухкомнатную квартиру: большая гостиная, спальня, кухня и ванная. В бумаге, кроме документа на квартиру, была записка к директору центрального банка (другаре Мандаджиеву) с просьбой посодействовать советскому специалисту чем можно. Прочитав записку, другаре Мандаджиев позвонил кому-то, и на следующей неделе я начал работать программистом в банке. Ты помнишь, что мы программирование презирали, но это в будущем меня спасло.
Через полгода Огняна объявила, что беременна. А еще через месяц произошло принципиальное событие: весь наш отдел, пять человек, отправлялся на повышение квалификации в Вену, но меня не пустили по распоряжению из советского посольства. Я взбесился и надумал — ах так, гады! — убегу на Запад. Жене на все упреки и мольбы отвечал, что все устроится, что через пару лет ее выпустят ко мне. В общем, порол какую-то чушь, о которой болезненно вспоминать. Таким я уродился, Лева, так мои нейроны соединились, что мне в голову не приходило, например, почему Лева Каценеленбоген должен одалживать мне деньги и платить за мое чанахи, когда мы ходим в шашлычную. В конце концов, он мне не брат и не сват, более того, я знал, что он ходил разгружать вагоны и у меня денег никогда не просил.
Мой план основывался на следующем наблюдении. В Ленинграде в приемной ОВИРа ожидающих разделили на две группы: на лиц, едущих в соцстраны, и лиц, едущих в капстраны и Югославию. Я тогда подумал: что это за Югославия такая и за что ей такая честь? Вдобавок я заметил, что, в отличие от моей болгарской визы, указывающей конкретный маршрут „Москва — Бухарест — Русе — София“, советская виза в паспорте моей жены маршрута не указывала. Я предположил, что если попросить разрешения поехать в соцстрану, скажем Венгрию, из Софии, то, возможно, болгары тоже не укажут маршрут, все-таки я „почтишто“ иностранец. Так оно и оказалось.
Теперь доехать в Будапешт можно или через Румынию, или через Югославию, но ОВИР-то засветил, что Югославия — страна особая. Правда, возникли маленькое и большое препятствия: первое — в ОВИРе болгары настаивали, чтобы я испросил позволение в совпосольстве, второе — у нас не было валюты. В совпосольстве мне сказали „с возмущением“: Болгария — суверенная страна, мы не решаем такие вопросы. Вернувшись в ОВИР, я повторил то же самое и добавил, что „они“ не возражают. Виза в Венгрию появилась у меня в паспорте. Зайдя в посольство Югославии, я без проблем получил транзитную визу в Будапешт. Затем я продал немецкую швейную машину за 400 левов, и Огняна через свою кузину (замужем за сирийцем) купила 200 долларов. Она почти не пыталась меня отговаривать, видя, что всякий, кто становится у меня на дороге, превращается в моего врага.