— Я подумаю, что можно сделать. Как его фамилия? — Потребовалось серьезное усилие, чтобы не прибавить: так его и так!
Фамилия оказалась очень звучная, типа Бленский.
— Подождите, я скоро вам перезвоню.
В здешней лавочке отоваривалась местная знать, у чьих детишек не хватало умишка или амбиций отовариться в столице, так что главная наша торговка знала всех и вся. И я попросил ее только узнать, в чем обвиняют Валентина Бленского, — за просьбупопросить она бы потребовала слишком много, если бы вообще согласилась. Через полчаса ей пообещали узнать и разобраться, а когда я добрался до участка, хвостатый герой уже выходил на волю — в десантном камуфляже и черном анархическом берете, ни дать ни взять баскский террорист. Теперь уже обе его ноздри гневно раздувались. Но как взирала на него Вика!.. На меня она смотрела с обожанием, а на него — с нежностью и умилением. И я ощутил такую боль, такое отчаяние и тоску…
Нет, никогда я ревности не знал — теперь узнаешь. Рано или поздно до всего доживешь, даже до собственной смерти.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, борец за свободу требовал, чтобы Вика ему разъяснила, каким же образом они теперь будут обличать коррумпированную власть, если они сами воспользовались коррупционной схемой? Вокруг его ареста можно было развернуть кампанию протеста, а теперь что?.. Такая вот каватина Валентина. Но Викины глаза продолжали сиять лазурным счастьем: главное, ты жив, главное, ты на свободе!.. и все на «ты», все на «ты»… Она даже придерживала своими тоненькими пальчиками его камуфляжный рукав, как будто боялась, что его еще могут отнять. И вдруг я увидел, что нос у нее стеариновый. А губы мужские, солдатские.
— Ну что ж, желаю счастья, — чужим перехваченным голосом произнес я. — Вряд ли еще свидимся. Я сворачиваю свою деятельность в вашем регионе.
— Как, почему? — Вика пыталась огорчиться, но это ей плохо удавалось.
— Я вас не благодарю. — Баскский террорист не позволил мне уйти красиво. — Я не хочу получать свободу из рук гэбухи.
— Что за социальный расизм? Всюду есть приличные люди. Вот дедушка вашей соратницы в тридцать шестом году упек моего отца на пять лет, сломал ему жизнь, и ничего, в потомстве считается еще и героем. Хотя он и впрямь был из ласковых палачей, уговаривал признаться для своей же пользы. Ну и кто развешивал уши, тех расстреливали.
— Почему вы так говорите?.. — К разрумянившимся было щечкам Вики разом прихлынула ее голубая кровь. — Вы же сами сказали, что он спас вашего отца…
В ее лазурных глазах чернел самый настоящий ужас, но тем, кто занес ногу над бездной, не до жалости.
— Я хотел сделать вам приятное. Но теперь понял, что благородное дело нельзя основывать на лжи.
Я говорил так спокойно и даже сострадательно, что она поверила. И безнадежно опустила глаза.
— А вашему другу я сочувствую. — Мой неглубокий вздох выразил глубокое сострадание. — Вашему папе было легче. Можно было двадцать лет делать партийную карьеру — «Битва за урожай», «Коммунисты, на трактор», ездить в обком на казенной «Волге»… А когда все блага отнимут, выкрикнуть пару банальностей и сделаться суперзвездой. А в стране лакеев творить героев из амбициозных дураков не требуется, она и так никому не конкурент.
Хвостатого орла я не помню — он оказался у меня со стороны отсутствующего глаза, но голубая Вика столбенела, словно статуя Отчаяния. Я выдерживал ее остановившийся взгляд с хладнокровием обреченного, и она видела, что я не лгу.
— Однако я заболтался. Желаю здравствовать.
И я зашагал походкой Юла Бриннера мимо чучела космической ракеты, мимо обратившегося в Паниковского творца, запускающего в небо стальную птицу, мимо каких-то кленов, все еще одетых в багрец и золото…
Умирание природы прекрасно — умирание человека жалко и отвратительно. Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мертвый след…
Я собрал всех, кто посещал мои спецкурсы, и всем выставил зачеты, не разбирая пола и осведомленности. А затем сжег корабли, объявив на ученом совете, что отныне они должны ждать другого Верховного Кивалу.
— Какой сюрприз! — радостно всплеснула руками супруга при моем внезапном появлении, но тут же встревожилась: — У тебя прямо щеки запали, ты как там питался? С тебя же штаны сваливаются, ну-ка сейчас же на весы!
Студенческие чувства вернули мне студенческий вес. А когда я натянул джинсы, из которых вырос лет пять назад, супруга даже вспомнила свое библиотечное прошлое:
— Какой ты мужик занозистый и стройный! Но это же ненормально — так быстро похудеть! Я вот годами мучаюсь… — и тут же пошла просить совета у народной мудрости, стекающей в Интернет. Вернулась хоть и не совсем голубая, но настолько серьезная, что я почувствовал, как у меня немеют щеки: неужели и до этого я уже дожил?..
Разыскав эту новую демократическую мороку — страховой полис, я обмер. СПРАВКА О СМЕРТИ № 750… Не сразу мне открылась скромная машинопись: Каценеленбоген Янкель Аврумович.
Полис не понадобился — не зря в девяносто первом шли на баррикады: я уже не сижу в тусклом коридоре районной поликлиники, а пересекаю светлый зал диагностического центра «Ведмед» в сопровождении ангелоподобной медсестрички в небесно-голубом крахмальном халатике, и изможденный доктор с двурядными зубами, среди которых все-таки нет ни одного прямого, произносит слова, которые с этой минуты становятся для меня судьбоносными: гастроэзофагиальный рефлюкс, пищевод Барретта, исключить онкологию…
И для того чтобы ее исключить, не требуется, стараясь не расплескать майонезную баночку в кармане пиджака, разыскивать в темном закутке столик на колесиках — пластмассовый стаканчик с плотной крышкой передается в крошечное окошечко прямо из сверкающего одноместного сортира. Требуется кровь? Пожалуйста, поработайте кулачком. А можете и полюбоваться, как на экранчике дышат и пульсируют черные клубы дыма — ваши внутренности. На что про глотание резиновой кишки в кокчетавской больнице имени Амангельды Иманова говорили: «Хуже операции» (белый халат терпеливо повторяет багровой женщине, залитой слезами, бегущими из выпученных глаз: «Вы представьте, что это макаронина») — так и тут тебя готовы проглядеть насквозь с двух концов под покровом непроглядного сна, даже не унижая тотальным раздеванием: за ширмой разложены пышные белые трусы для голубых, с разрезом не спереди, а сзади.
И по возвращении из-за Ахерона не торопят: «Можете идти? Или лучше посидеть?» Но сколько ни сиди, приговор все равно вынесут в тот же день: онкология не обнаружена, нужна диета, нексиум, мотилиум, гевискон — разве это не стоит моей двухмесячной зарплаты? А что вернувшийся с берегов Стикса уже не может взирать на жизнь с младенческим доверием — так и без доверия жить можно. Познавший сладость предпоследнего мгновения уже не станет капризничать из-за того, что у него отняли любовь или шоколадку. Просветление мое кончилось, но и беспросветность не наступила. Я ничему особенно не радовался и ни от чего особенно не страдал. И лекции читал хоть и без огонька, но и без занудства. И даже испытывал легкую приятность, ощущая со стороны отсутствующего глаза обожающий лазурный взор, осененный ресницами Галки Галкиной. А когда однажды она догнала меня на улице по пути в наш универсам, я на пять минут еще и почувствовал себя до такой степени интересным мужчиной, что принялся немножко интересничать. И вдруг она спросила сочувственно:
— Мы не слишком быстро идем?
И сразу сердце за удила, соловьев камнями с ветки… Я едва не зачастил, что это я не от старости, просто разволновался, воспоминания нахлынули и все такое, а шел я быстро наоборот от бодрости. Хотя и дойти тоже хотелось побыстрее: когда зимний ветер ударяет в лицо не снегом, а холодной пылью, в этом есть что-то противоестественное. Но — к чему теперь рыданья? Моя обожательница все равно уже обнаружила, за кого она меня держит.
Какая дрянь я, что за жалкий жлоб — с чего я тогда так взбеленился, как будто бедная Вика отвернулась от каких-то моих неисчислимых сокровищ?.. Я же рассыпал перед нею всего лишь горстку объедков. Глубоко женатый старик — действительно сокровище! Уже одно то, что она невольно планирует жизнь на сорок лет вперед, а на меня в лучшем случае можно рассчитывать максимум на десять… Я поспешно заперся в одноместном преподавательском туалете и набрал подзабытые цифры. Надо было бы просить прощения, но формально я вроде бы ничего скверного не совершил, низкими были только мои мотивы…
От звука ее голоса сердце чуть не выпрыгнуло из глотки.
— Вика, милая, — закричал я, — как вы поживаете?..
И чуть не подпрыгнул от счастья, когда сквозь грустные слова расслышал смущенную радость:
— По правде сказать, хреново. Я в больнице.
Как?.. Что?.. Почему?.. У нее давно уже язва, а тут случилось прободение, потеряла много крови, отрезали половину желудка (господи, и у нее есть желудок!..), прошло неплохо, но теперь опять осложнение, да еще она волнуется за дедушку Леву…
Тут я чуть было совсем не рехнулся: мне показалось, что речь идет обо мне. Только титул почетного гражданина вернул мне рассудок. Да и в пансионат ветеранов меня никто пока что не помещал.
Ты свистни — тебя не заставлю я ждать, ты свистни — тебя не заставлю я ждать…
Бедному жениться и ночь коротка, мне же рулетка судьбы выбросила самый короткий день. Когда мое такси останавливалось у красного светофора, на ветровом стекле вспыхивали кровавые оспинки.
Казалось, подсвеченная больница облицована кафелем, словно вывернутая наизнанку исполинская ванная. Вестибюль уходил в темное стеклянное небо, и ее фигурка в окончательно опустевших коричневых брючках и великоватом жакетике в перекошенную черно-белую клетку казалась особенно хрупкой. Бледно-голубые полумесяцы подглазий обернулись черными провалами, а тропическая лазурь глаз — бездонной океанской синью.
Она первая прильнула ко мне, но когда я, ужаснувшись худобе ее лопаток, невольно прижал ее к груди, она снова съежилась. Даже в этом пропахшем больницей вестибюле ее волосы дышали свежестью. Она не подняла глаз и тогда, когда я поднес к губам ее ручку и вновь ужаснулся, увидев, что сквозь кожу на ее пальцах явственно проступают косточки.
— Вика, дорогая, здесь наверняка нужны деньги. Я вам буду бесконечно благодарен, если вы примете у меня какую-то сумму. Хотите, я перед вами на колени стану?
Почему я перед той Викой не догадался стать на колени? Какая это мелочность — помнить о гордости рядом с теми, кого любишь!
— Нет, нет, умоляю!.. — Она видела, что стать на колени мне и впрямь раз плюнуть. — Но если уж вы так… У меня на телефоне деньги кончаются.
— Заметано. Да, и еще… В последний раз я наговорил всяких мерзостей… Так вот, все это была ложь, я просто рехнулся на почве ревности. Ваш отец действительно был героем. Он пожертвовал собой не политике, а чести. И дедушка Гриша тоже был добрым, порядочным человеком. Насколько это было возможно. Хотя настоящим человека помнят только те, кто знал его мечты.
Вика с надеждой подняла на меня свои лазурные глаза, и я кротко и покаянно выдержал ее испытующий взгляд — она уверилась, что я не лгу, мне удалось выбить у ада его оружие — правду.
— Мне пора, а то меня будут ругать. — Она обращалась ко мне, словно маленькая девочка к папе — девочка все ищет и ищет отца, а мы, старые козлы, думаем, что любовника.
— Конечно-конечно, я завтра снова к вам приду. Что вам можно есть? Говорите, вы меня очень этим обяжете.
— Острого нельзя, кислого тоже. Но спелые мандарины можно. Хурму. Спелую.
Я смотрел ей вслед, такой маленькой в огромном полутемном вестибюле, и понимал, что в мире для меня нет ничего дороже. И все-таки мне надо учиться жить без нее. Без счастья. Как я научился жить без глаза, а кто-то без ноги, а еще кто-то и без двух. Нужно только помнить, что вся моя горечь и грусть — это сущий пустяк в сравнении со смертью. С ее смертью. Да и моей тоже.