— Ну конечно. Евсей Моисеенко. «Первая конная», «Красные пришли»…
— Все-то вы знаете! Хорошо, видать, учили в школе имени Сталина. Ну а теперь вы еще и все знаете про родословное дерево вашего врага. Хотя сейчас, я вижу, вас другое интересует.
Иван Иваныч, бюрократически поигрывая своими траурными очками, отследил мой взгляд, упершийся в толстую тетку у элегантной стойки. Нагло уставившись своим поросячьим носом из малиновых щек, лишь слегка померкших в соседстве с кровавой мазней рта, она еще имела нахальство напевать что-то вульгарное, однако, прежде чем брезгливо ускользнуть, мой взор угодил в ее спаленную каким-то оранжевым красителем стрижку — и я узнал судомойку из-за болтающихся салунных дверей. И вслед за сердечным спазмом немедленно услышал, как своим осипшим голоском она подпевает невыносимо женственному голосу Майи Кристалинской, доносившемуся откуда-то с небес: «Ты глядел на меня, ты искал меня всюду…»
И мне открылось, что для себя она по-прежнему девчонка, которая торопливо бежит, ото всех храня взгляды любимого… Делая вид, что собираюсь платить, я шагнул к стойке, чтобы получше расслышать, но как раз в этот миг, продолжая напевать, она сделала шаг по направлению к своему пищеблоку, и мы едва не столкнулись. Я с преувеличенной галантностью отступил в сторону, и сквозь малиновые разводы ее толстых щек проступил девичий румянец — для нее-то я еще оставался красавцем мужчиной, и культурным, и при должности, и при деньгах. И она поплыла к своей грязной посуде, будто солистка ансамбля «Березка»…
— Але, девушка, — покровительственно окликнул ее Крючков, и она оглянулась, не зная, издеваются над нею или любезничают. — Вы не могли бы дать немножко соды этому товарищу? — Он указал на меня дужкой очков так величественно, словно это была сталинская трубка. — У него, видите ли, изжога. А вы же посуду, наверно, содой оттираете?
— Почему содой? — все-таки не обиделась дама в салатном. — У нас «фэйри» есть. Но я вам сейчас принесу. — Двери захлопали, словно крылья, и через минуту она, еще более зардевшаяся, вынесла мне хрустальный стакан воды и — на блюдечке с голубой каемочкой — таблетку хреностала.
— Вы неотразимы, — услышал я за спиной саркастический голос Крючкова, но, покуда я допивал воду под материнским наблюдением рыжей с подпалинами девушки в голубом, он растаял без следа.
Может, он мне все-таки привиделся? Но если Иван Иваныча на самом деле нет, то нет и… Хоть того же Терлецкого. Однако оказалось, что он-то существовал за десятерых. Сайт Михаила Терлецкого явил мне тридцать романов и тридцать пять тысяч эссеев по литературоведению, искусствоведению, культурологии, политологии, антропологии, историософии, антропософии… Он и сам был явлен в полупрофиль, с грозно сдвинутыми бровями и наполеоновски скрещенными руками. Есть такое выражение — чеканный профиль. Если этот профиль отчеканить на желе, то он и выйдет, мистер Терлецки.
В эссеях все было как у самых образованных иностранцев: дискурс, архетип, хронотоп, энтелехия, эсхатология, имперский синдром, комплекс национальной неполноценности, провинциальность русской культуры — система защитного вранья выстраивалась исключительно для личного пользования. Я ткнулся в какой-то роман и через минуту обмяк. Когда человек блистает, я не знаю ничего скучнее: подлинность идиота мне интереснее выкрутасов гения. Я потыкался туда, потыкался сюда — там изысканность, сям фантасмагория, и ничего не фонтанирует само собой, рождение только изображается, чтоб было как у Джойса, как у Фолкнера, как у Маркеса, как у Набокова… Понятно, раз в десять хуже, но в общем не так уж плохо, если бы не изматывающая натужность кого-то изображать. Да может ли такое быть — чтоб человек сорок лет бродил по мирской пустыне и ничегошеньки своего оттуда не вынес, кроме кривляний?.. Он что, и правда не жил? Не расшибал коленки, не побеждал в городки, не уносился в небеса, не погрязал в навозе?.. Неужто бедный Мишель не любит даже себя?.. Как такое может быть?.. Да вот так. Ему неинтересен просто школьник Миша, инженер Михаил Львович — он даже самому себе интересен только в роли блистательной всесветной знаменитости. Жить незачем, если нет рукоплесканий.
Противно, смешно… Да ведь и я годами оплевывал недоступный мне виноград. Я тоже не хотел мириться с ординарной судьбой. Бедное дитя! Да люди хотят читать и узнавать только про самих себя! А если тебе ни до кого нет дела, они не обратят на тебя внимания, хоть ты вывернись наизнанку, хоть озолотись, хоть сожги себя на площади, хоть плюйся, хоть обливайся помоями. У них всегда один вопрос: для кого ты это делаешь? Для нас или для себя? Если для себя, сам себе и рукоплещи, сам себя оплакивай или оплевывай, а у нас и без тебя забот выше крыши. Мне ли не знать, что отверженцу всегда кажется, будто он последний человек среди свиных рыл. Но если так и не поймешь, что все люди — люди, что все мечтают, все страдают, все хотят быть красивыми, честными, любимыми, — если этого не поймешь, то и не сумеешь оставить след в их душах. А значит, и на земле. Папа Лев Семенович не объяснил своему любимчику, что человек может хоть на минутку, хоть на часок забыть о своей мизерности и мимолетности, только сливаясь с чем-то более долговечным, чем он сам?..
Льва Семеновича река времен еще не потопила в пропасти забвенья, — правда, поминали его только на пару с кем-то — то с Тевосяном, то с Малышевым, то с Завенягиным, то с Шахуриным, то с Лавочкиным, то с Зальцманом, то с Котиным, то с Кошкиным, то с Музруковым. Кто и сам-то едва-едва балансировал над пропастью. Не помнят тех, кто был прежде, и не будут помнить тех, кто еще придет. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению.
Вика, Вика, Вика, Вика, Вика, Вика… Это и есть самое невыносимое — нет им воздаяния. Никак мне ей не поведать, что теперь я думаю о ней неотступно и нарастающую боль удается заглушить только каким-нибудь неотложным делом. А меня угораздило остаться под старость лет без собственного дела. Из Большого меня выкинули, а теория малых дел не могла укрыть меня от ужаса нашей мизерности. А теперь и поиск потомков злосчастного злодея Волчека исчерпан: всю работу, о которой просил меня отец, они сделали сами — кто забыл, кто сочинил воодушевляющую ложь. Река времен в помощниках не нуждается.
Хотя из сыновнего долга можно и продолжить — все какое-то отвлечение. Кого там еще называл исчезнувший Иван Иваныч? Ильдар Телемтаев, кажется? Закончил финэк, если не путаю? В финэке у меня когда-то был приятель, Гришка Котин, — прихвастывал, что танковый конструктор Котин ему какая-то седьмая вода на киселе. И притом фамилия его происходит не от кота, а от еврейского «котн» — маленький. Я в ту пору презирал экономистов, считал, что ниже их идут только партработники, но с Гришкой дружил — из-за его имени, напоминавшем мне брата, и сходной же бесшабашности, выступавшей под маской экономического детерминизма: все делается ради бабок. Сам Гришка постоянно срывался со всех приличных мест ради свободы и понтов, но что касалось прочих смертных — теми правило исключительно злато. То он мэнээс в лаборатории сетевого планирования, то мастер на колесе обозрения. Зато ни у кого сосать не надо.
Перестройку Гришка встретил в чине водомеса в котельной, хотя на деле выполнял обязанности сдувщика: под крышами в трубах скапливался сжатый воздух, и Гришка должен был обойти все подведомственные ему чердаки и на каждом нажать какой-то клапан. Пш-ш — воздух выходил на свободу, и после этого Гришка тоже был свободен как ветер. «А кто тебя проверяет?» — «Рабочая гордость», — с достоинством отвечал Гришка. Именно по причине рабочей гордости на самых люмпенских работах Гришка одевался наиболее щегольски. Когда он вынырнул из революционной бучи, боевой, кипучей, среднего размера новым русским, стыдливость его, по-видимому, была попрана до такой степени, что теперь он одевался явно не по собственному выбору, а по каким-то евростандартам — самому бы ему ни за что не выдумать этих широченных панталон, этого мешковатого пиджака в невиданную клетку…
— Ты как самый образованный иностранец, — восхитился я, когда мы случайно встретились возле его офиса лет десять назад. У него и щетина была по последнему слову, хотя все-таки своя. Зато лысина сделалась совершенно фаллической а-ля Майкл Терлецки.
— Кончай, кончай. — В его покровительственном похлопывании, как ни странно, чувствовалось смущение. Которого совсем не ощущалось в разговорах про баб: «сунул сто баксов», «засадил на капоте»…
Гришке хотелось чувствовать себя хозяином жизни — или уж отщепенцем. Тоже Миша Терлецкий своего рода.
— Дай мне два миллиарда долларов — и я любого козла сделаю народным героем! Что, бандиты?!. Не смеши меня, у меня секретарша раз в неделю нечаянно нажимает коленкой кнопку, и через три минуты влетают парни в бронежилетах — сначала бьют по яйцам, а потом разговаривают. Сейчас бандиты пока что полезны, а когда пойдет нормальный бизнес, мы их отстреляем. Кто сможет, войдет в нормальный бизнес, а недоумков перестреляют. Миром всегда будут править люди с головой, а остальные или ходить на работу, или сидеть в тюрьме. Ну а пока не надо брать сомнительные деньги.
— А как узнать, какие сомнительные?
— Нужно видеть человека. Есть его внешние манеры, круг знакомств, соразмерность денег и бизнеса, сам бизнес… И если чутье говорит: «Не надо» — значит, не надо.
— Почему же все-таки кто-то с ними связывается?
— «А» — по глупости, «бэ» — от жадности, «це» — от безвыходности: они дают деньги, не требуя гарантий. Гарантия — твоя жизнь. Я однажды тоже чуть не влип — нет, душок я чуял, но уж очень аппетитно выглядело.
Гришка подрядился реализовать большую партию эпикарпусов — живородящих золотых рыбок с Филиппинского архипелага: он знал, что компания «Этуаль Вилор» собирается открыть обширную сеть салонов, и договорился с дизайнером, что общей эмблемой всех салонов сделается специально подсвеченный каплевидный аквариум с роскошными эпикарпусами; еще часть оных он намеревался толкнуть через живые уголки ряда престижных школ с уклоном в зоофилию, параллельно раскручивая эпикарпусов посредством цветных календариков, все равно выпускаемых типографией, в которой он был одним из главных пайщиков, и так далее.
И дело пошло. Однако на завершающей фазе открылось, что бедные эпикарпусы плохо переносят самолет. И хотя Гришкин поставщик самолично перебулькивал воду кислородными подушками, до места добиралась лишь половина несчастных — Гришка, естественно, и платил только за половину. Тем не менее из этих испытаний две трети пышнохвостых красавиц выходили беременными, и, покуда разворачивалась реализация, поголовье вновь вырастало едва ли не до прежних размеров. Но новое-то поколение принадлежало уже Гришке. В итоге Гришка на этой операции заработал пятьдесят тысяч, а его партнер потерял тридцать. Что делать — такова деловая жизнь! Но в один прекрасный день в зеркалах Гришкиной приемной отразились три человека с мужественными небритыми лицами, причем один из них — самый неотразимый — был одет (в июле!) в зеленое верблюжье пальто до пят. Утопая в скульптурных складках, он сидел в сторонке, не участвуя в переговорах.
— Я чеченец, — были первые слова, которыми почел целесообразным отрекомендоваться вождь.
— Ты чеченец, я еврей, — мирно ответил Гришка. — Давай разбираться как серьезные люди.
Выяснилось, что Гришкин партнер работал на их деньги и теперь исчез в неизвестном направлении. И они сочли несправедливым, что кто-то поднялся на их беде. Начались стрелки, терки, но до разборок дело, к счастью, не дошло — авторитетные господа помогли кончить дело миром: Гришка выдал цистерну с оставшимися золотыми рыбками, через неделю половина их, как водится, передохла, и троица уже по-хорошему пришла просить его взять их обратно, а прибыль, буде она появится, разделить по-братски. На этот раз беседа получилась вполне дружеская — даже молчаливый человек в верблюжьем пальто принял в ней участие: когда начали обсуждать последнюю светскую новость — курские где-то в бане пострелялись с тамбовскими, — он чрезвычайно оживился:
— Кто же из макарова мочит! Она пролетела насквозь, ты выхватил и убил. Из калаша надо мочить!
И, выхватив из складок необъятного пальто, которое, судя по всему, он не снимал и в бане, компактный десантный автомат, мрачный молчун с совершенно детским азартом изобразил, как нужно мочить по-настоящему.
Гришка принял эпикарпусов за полцены, они успешно разрешились от бремени, затем были реализованы в одном алмазоносном регионе, и вся история закончилась к обоюдному удовольствию.
— Да, могло и плохо кончиться. Но в целом эта шелупонь всегда будет в шестерках у людей серьезных: у кого главные деньги — у того и главная власть. Кто долез сам, без папы и без лапы. Кто умел все поставить на карту, в том числе и чужое. Правда, чтоб быть настоящим бизнесменом — тут завхозом надо быть. А лично я люблю нос утереть — чтоб Котина все знали, как маркиза Карабаса. «Это чьи дома?» — «Котина!» — «А чьи газеты?» — «Котина!» Но если мне у человека рожа не нравится, я не стану заключать с ним сделку — даже если выгодно. Для настоящего бизнесмена даже вопроса такого быть не может… Но общие занятия все равно сближают — в людях начинаешь видеть шахматные фигуры. Хотя это и в любом большом деле так — и у директора завода, и у президента, и у дирижера симфонического оркестра, разница только, ради чего идет игра.
Теперь, я слышал, Гришка перешел в девелоперы, но телефон у него оказался прежним. И голос тоже.
— Что, Ильдарчик? Ну как можно его не знать! Он уже в институте платил дуракам вроде тебя, чтобы они за него контрольные писали. Мы с тобой и сейчас еще пацаны, а он всегда был взрослый. Арбузами торговал, елками, джинсами… И людей понимает с одного взгляда, он может человеку стать другом, товарищем и братом через полчаса.
После этого я узнал, что этот всеобщий друг, товарищ и брат начал свою личную перестройку с выращивания бычков в заброшенном сарае: каждый вечер объезжал городские столовки и, снявши задние сиденья, забивал корму своего жигуля гремучими баками с замерзшими помоями. Гришка же, снявши на первом этаже однокомнатную квартиру, в это же самое время открыл видеосалон. Бычки стонали, но росли, а вот к видеосалону какой-то предприимчивый человек ночью подогнал машину, тросом выдернул оконную решетку и вынес тогда еще драгоценный видик со всем репертуаром. Остатки сбережений Гришка потратил на то, чтобы снять квартиру уже на третьем этаже и эксплуатировать ее круглосуточно, по ночам завешивая окна плотными шторами, вполне пригодными на случай воздушной тревоги. Следил он и за тем, чтобы входили-выходили из конспиративной хаты не чаще среднего, а работать туда поставил пару-тройку надежных юнцов: они денно и нощно на шести магнитофонах переписывали записи попсовых рок-групп. Парни получали по три-четыре госзарплаты, а магнитофоны после пятисот-шестисот часов беспрерывной эксплуатации сдавались в комиссионки. Чтобы они выглядели новыми, на время работы с них свинчивали лицевую панель.
Ильдар же в это время всю бычью прибыль вкладывал в строительство оранжереи, стройматериалы для коей в ту пору можно было купить только на госстройке (скупка краденого). Когда он в очередной раз где-то в пригороде готовился грузить в пикап толстенную пачку стекол, рядом притормозила патрульная машина и из нее, радостно потирая руки, выбрался начальник местного угро. Пока начальник со вкусом рассуждал, на сколько лет потянет бриллиантово сверкающая пачка, Ильдар, осознав, что пробил последний час, схватил валявшуюся рядом трубу и со всего маху грохнул по корешку стеклянной книжищи. Раз, да еще раз, да еще много, много раз. Покуда пачка не превратилась в центнер стеклянного боя. Начальник, хрипя от ярости, клялся закатать его на все мыслимые катушки с поражением в правах, но Ильдар не зря держал в домашнем сортире Уголовный кодекс. А согласно писаному праву, ни начальник, ни его шофер — заинтересованные лица — не могли быть свидетелями, а оформить правильный протокол задержания с понятыми, пребывая в эйфории от внезапной удачи, они не поторопились… Ильдар был отпущен на волю, сопровождаемый леденящими кровь угрозами. Угрозами угро.
Тем не менее оранжерея начала выдавать на-гора охапки зеленого лука. И пока Ильдар, шмыгая носом и кося под среднеазиата, зиму напролет продавал на рынке пучки этого самого лука, Гришка пачками закупал белые майки-безрукавки и в арендованном подвале вместе с женой красил их в попсовые цвета, награждая еще более попсовыми надписями «Ай кисс ю», «Ай лав ю» энд «Ай фак ю». Прибыль выходила процентов под тысячу. А Ильдар тем временем на выезде из города арендовал общественный сортир и переоборудовал его в ресторанчик. Потомок фармацевта-шорника намеревался там кормить только иностранцев, которым неведомы русские родословные. Мимо сортира пролегала дорога к пришедшему в упадок бывшему монастырю, давшему имя знаменитой чудотворной иконе; Ильдар договорился с «Интуристом», чтобы туристические автобусы устраивали привал у его ресторанчика, и возложил на себя обязанности шеф-повара (выучился готовить, пока трудовой книжки ради придурялся «инженером» при ресторане «Опять тройка»). Подавал он тоже сам, жар-птицей летал по зальчику в красной рубахе, подпоясанной витым шелковым шнуром. Сначала гостям подносили только легкие стрелецкие закуски и сбитни, потом пошла и боярская хлеб-соль. Дело как на дрожжах поперло через край, иностранцы уже обижались, что приходится обедать в две смены, хотя ожидание расцвечивалось эксклюзивными подблюдными песнями.
Все более полноводный поток иен, долларов, марок (а держать наличные, помимо всего, было еще и опасно) Ильдар направлял на строительство уже полномасштабного трактира «Теремок» на обширной помойке неподалеку от самого монастыря, дрейфуя от «сортир рюсс» к «трактир рюсс». Расчистить помойку для современной техники было делом плевым, а вот получить право застройки — это было обратное взятие еще одного Перекопа в антикоммунистической реконкисте районного масштаба; в конце концов ему было дозволено на три года соорудить сборно-разборный деревянный модуль: коммунисты хотели сохранить за собой возможность в случае реванша немедленно восстановить помойку на прежнем месте.
На отделке «Теремка» работали монастырские реставраторы, месяцами сидевшие без зарплаты, и «Теремок» вырос в сказочные сроки. И столь же сказочно возрос поток иен, долларов и марок. Ильдар тем временем приобрел в живописном урочище вымирающую деревню и теперь тянул туда электричество и прокладывал дорогу, что-то сносил, что-то возносил, что-то заселял, кого-то переселял, его вербовщики рыскали по области, вооруженные девизом «От отхожего места к отхожим промыслам». Плотники, бондари, резчики, столяры, гончары, сапожники, конюхи, пряхи и кружевницы, умельцы гнуть дуги, плести лапти, корзины и небылицы головокружительным вихрем проносились перед моим умственным взором.
— Так что же это будет, какая-то индейская резервация? — пролепетали из меня гаснущие последними остатки патриотической гордости.
— Лучше пусть спиваются, сосут без соли? — последовал циничный ответ. — Так ты, значит, хочешь познакомиться с Ильдарчиком? Отлично, я сам тебя туда отвезу. — Все, что его окружало, Гришка любил демонстрировать в качестве экспонатов своей личной кунсткамеры.
— Ты, говорят, теперь девелопер?
— Правильно. — Он не расслышал иронического отношения к этому высокому титулу.
— И каков твой главный подвиг?
— Бизнес-центр «Циолковский».
К чудотворному монастырю мы подъехали в едва проницаемой тьме. Нагромождения надвратных башен, трапезных, звонниц чернели мрачноватой сказкой. Зато терем Ильдара в прожекторных лучах сиял сказкой до крайности жизнеутверждающей, и золотой петушок на щипце ликующе вопил свое обманчивое «кири-ку-ку!». Стены, мощные плахи ступеней — все носило следы острого топора, свежий древесный дух стоял как на лесопилке.
Уроки Малютина не пропали даром — всюду, куда ни повернись, в змеистых, словно малайские крисы, лучах улыбающегося деревянного солнышка разворачивали пышные хвосты жар-птицы, оплетенные диковинными цветами-водорослями, заливались песнями Гамаюн и Сирин, резвились саламандры, плескались русалки, тщетно пытались навести страх дурашливые единороги и китоврасы. В гриднице высокой за светящимся струганым столом вокруг исполинского ковша-братины, поблескивая очками, пировала японская дружинушка хоробрая. Красны девицы в кокошниках и цветастых полушалках, наброшенных поверх колыхающихся сарафанов, скользили вокруг дружинников с блюдами и кувшинами, с чечеточным пристуком летали добры молодцы в пламенеющих рубахах и сапогах гармошкой, мечущих черные молнии.
Нам как почетным гостям накрыли стол с идеальным обзором. В зоне видимости прохаживался милиционер в новеньком черном бронежилете. Я заказал жареные мидии, солянку с осетриной, блины ассорти с черной и красной икрой и на десерт взбитые сливки с черносливом, нафаршированным толчеными орехами. Добрый молодец в рубахе удалого палача веско стукнул о свежие плахи стола жбанчиком брусничной воды.
— Повару платит сорок тысяч в год, — строго указал Гришка.
— Очень вкусно, — поспешил я выразить почтение.