Сидор Иванович погоревал-погоревал по поводу неувязки с пришельцем и заставил себя в конечном итоге собраться, чтобы плотно вникнуть а дела: ведь наступала посевная, а тут уж вертись, тут не поможет ни бог, ни царь, ни инопланетянин в черных очках.
Бухгалтер Гриша Суходолов, натура весьма эмоциональная, тоже переживал конфуз с Федором Федоровичем остро и не мог утешиться ничем.
Никита Лямкин вышел на крылечко - и, сел там. Зачем вышел и зачем сел, он не имел понятия, скорее всего, ему сделалось скучно. Поминки были отгуляны, болела голова, болела душа, - наступало, словом, похмелье, пора раскаяния. Внешне Лямкин держался раздольно и ерепенисто, но был он, в, сущности, мужчина нежного склада. Никита писал стихи, печатался даже в толстых журналах, ему прочили чуть ли не великое будущее некоторые весьма компетентные товарищи. Никита считал, что слава не за горами, он даже во сне видел не однажды, как въезжает в столицу на белом коне, накрытом ковровой попоной, как падают красные цветы на асфальт и под копыта. Хорошая слава что-то запаздывала, тогда многообещающий литератор начал создавать славу дурного толка: впал в разгул. Сперва забубенность дарования из народа кое-кому и нравилась: талант, он, мол, стоит особицей, и все великие неуправляемы. Лямкина по первости выручали с охотой (как не порадеть за такого парня, смотришь, в мемуарах своих где-нибудь и втиснет между прочим: был такой имярек, добрая душа, подал руку помощи в трудную минуту!), потом выручать надоело, к тому же ни стихов, ни тем более мемуаров из-под пера Лямкина что-то не лилось, ну и последовало неизбежное: те, кто раньше при встречах за многие десятки метров растворяли объятия, чтобы озариться с краю лучами Великого, стали при виде гения, нечесанного и в мятых штанах, скороспешно перебегать на другую сторону улицы. В итоге Лямкин отсидел год за хулиганство - разбил витрину гастронома ночью, чтобы достать бутылку шампанского для случайной подруги, - и подался после возвращения на волю в села нанялся заведующим клубом, он держал еще надежду, что за ним приедут, пустятся в уговоры, попросят прощения и вернут чуть ли не силком в областной центр, а может, и в Москву даже. Однако минуло с тех пор еще "три года незаметных", никто не приезжал, никаких гонцов в селе Покровском не наблюдалось, из заведующих председатель колхоза Ненашев Никиту погнал за пьянку и отдал команду перевести его в разнорабочие и терпел залетного деятеля культуры исключительно ради Вари Бровкиной, женщины работящей и порядочной, передовой доярки.
Утро выдалось "хмурое, капал дряблый дождик, на деревьях, подернутых свежей зеленью, сидели, - воробьи, похожие на комочки мокрое земли, вдоль улицы, поникши, бежала худая собака, под навесом у соседа квохтали куры.. Будничная эта картина подбавила тоски, Никита встал с крыльца по-стариковски, с натугой, и подале я в сенцы взять поллитровку, спрятанную Варькой в мешке с картошкой, нашел, вытащил из бочонка соленый огурчик, твердый на ощупь, отрезал кусок хлеба, положил весь этот закус на тарелку; надел фуфайку (ветерок задувал нешустрый, но холодный), опять сел на крыльцо, выпил водки и утер рукавом, мокрый рот. Лямкин ждал кого-нибудь, способного разделить с ним кручину, но улица была пуста. Из избы вышел, потягиваясь, кот Васька, толстый, и рыжий, лишь самый кончик правого уха у кота был белый. На бодулину возле калитки села трясогузка, хвост ее качался неуловимо часто, птичка вообще-то была веселая и полная хлопот.
- Птичка божья на гроб опустилася и, чирикнув, исчезла в кустах, пропел спитым голосом Лямкин и поперхнулся, огурцом, зашелся кашлем, вздрагивая, из его глаз горохом посыпались слезы. - Пора завязывать! сказал Лямкин, отирая лицо ладонями, от которых пахло табаком. - Здоровье мое подпорчено основательно, -товарищи! - Он ни к кому, собственно, не обращался и готов был подробно, побеседовать с самим собой, но тут заметил, что кет присед на передние лапы, зад его сделался плоским и вытянулся, будто резиновый, хвост вился, будто струйка дыма, вспугнутая чьим-то дыханием, в глазах кота, выпуклых, сверкал пещерный огонь.
- Ты почему это вызверился, харя? - удивился Лямкин, глядя на кота, и тут догадался, что хрупкая жизнь трясогузки в опасности, потому что зверь нацелил роковой свой прыжок именно на птичку. - Не дам! - запротестовал Лямкин решительным тоном и не успел ничего предпринять: Васька прыгнул вниз с раздирающим душу воем, будто собрался терзать по крайней мере быка, поскользнулся на мокром, упал на бок, прокатился по траве порядочное расстояние вскочил, сделался горбатым и зашипел, как змея. Трясогузка вроде бы между прочим перепорхнула на другую бодулину, чуть дальше, и бесстрашно уставилась на кота, качаясь: ты что это, толстяк, суетишься, с кем это в ловкости тягаться вздумал? Кот стряхнул с лап воду и подался назад с видом бездельника, пошутившего не совсем удачно, сел рядом с хозяином и зевнул, растопырив усы, и стал вылизывать грязь с загривка.
Никита обратился к Ваське с назидательной речью:
- Ты, лапоть, потерял форму рядом с человеком, ты уже не добытчик, а так - эскимо на палочке и захребетник. Ты меня слушай, я неглупый вообще-то, жизнь моя не задалась, конечно, но то уже другая сторона медали. А на птичку ты зря навалился - в ней душа трепещет, не как-нибудь. Ду-ша! Последние слова Никита произнес с особой выразительностью, проникаясь сам значительностью мысли, сказанной вслух, но кот, закормленный до тупости, дремал сидя и даже вздрагивал, клонясь вперед, будто ехал в трамвае, тогда Лямкин плюнул и оборотил взор свой на корову, стоявшую на улице близко от калитки, сквозь штакетник был виден ее глаз, темный и большой, как лямкинская тоска. Никита подошел к забору и почесал, промеж рогов корову, от которой веяло печным теплом и домашностью. Шерсть там была нежная и курчавая.
- Как хорошо=то, господи! - воскликнул Лямкин, на него вдруг, подобно горному обвалу, упала жалость ко всему сущему, явилось ощущение, что в его лице природа имеет мессию, вселенского и непримиримого защитника, адвоката Добра, подмостками для которого является планета Земля. Груз ответственности, взятой теперь же, давил, и Никита налил в стакан граммов сто на глазок, выпил водку единым духом, силком затолкал в рот огузок соленого огурца. Корова загудела, будто пароход, отчаливающий а небытие, густо, и безысходный этот звук висел и стелился долго тек как медленная река, пока не потерял силу. Никита встал, приосанился, потряс сжатым кулаком над головой, закричал, притопывая калошами, надетыми на босые ноги:
- Я знаю свое предначертание!
3
Доярка Варя Бровкина, нерегистрированная жена Лямкина, на удивление свое, придя с работы, не застала никакой компании - в доме была церковная тишина. Никита сидел за обеденным столом в горнице, обложенный бумагами, и грыз карандаш с выражением полной отрешенности,, он смолчал, когда Варя с ним поздоровалась. Некстати вдруг прозвенел будильник, поставленный на половину шестого, тут Лямкин вскинулся:
- Пришла.
- Пришла вот.
Возле супружеской кровати стоял раскрытый чемодан, весьма обшарпанный (с этим чемоданом Лямкин явился под, Варину крышу), в том чемодане рыхлой горой лежали исписанные листы. Варя взялась рукой за сердце:
- Уезжаешь разве?
- Нет, не уезжаю. Потом, может быть...
- И куда же?
- Что - куда?
- Поедешь-то?
- Я знаю свое предначертание, я понесу отныне свой мученический венец.
- Ага, - кивнула Варя и села на табуретку возле порожка, как чужая.
Когда у нее спрашивали знакомые бабы, чего она нашла в этом худосочном и зряшном мужичонке (имелся в виду Лямкин, конечно), она не могла ответить на этот вопрос с полной очевидностью: не скажешь же любопытным соседкам, что Никита беспрестанно удивляет ее поступками, которые она не может объяснить, исходя из своих представлений об этом мире и о людях, населяющих его. Лямкин, например, склонен был смеяться, когда другие собирались плакать, и, наоборот, окатывался яростью, когда все другие склонны были смеяться, он не ценил деньги, свои - особенно, не мечтал о легковом автомобиле, сердился, когда Варя покупала ему - рубашки, он читал много книг, в благодушном настроении, случалось, целыми вечерами говорил стихи, которые Варя воспринимала лишь отчасти, но трогали они ее обязательно и до самой глубины ее восприимчивой натуры.
- Сегодня поутру я, Варюха, осенился!
- Ага, - ответила она опять, часто мигая и не поднимаясь с табуретки.
- Водка есть у тебя?
Она кивнула с облегчением: разговор, славу богу, ложился в привычное русло.
- И. на стол собери: повод есть для торжественного ужина в кругу, так сказать, семьи. Бога нет, - заявил Никита, - В том смысле и виде, в каком представляют нам его клерикалы, но есть, похоже, некий высший разум, и все мы в его власти! Помидоры солёные есть у нас? Достань, пожалуйста, я до них не охотник, но смотрятся они в тарелке прелестно. Так о чем же это я? Рюмки не надо, из стаканов пить самое подходящее. Для чего я воскрес? Мое воскресенье было предначертано, и утром я осенился.
Варя присела к столу с осторожностью, смотрела она на сожителя, неуверенно улыбаясь. Никита был всклокочен, волосы на его голове были мокры и нечесаны (недавно умывался), борода примята, рысьи его глаза блестели, как у больного.
"Стронулся! - испугалась Варя. - На почве алкоголя и переживаний. Тут любой стронется - на том ведь свете побывал!" Она все хотела обспросить его насчет того света, но стеснялась задавать на эту тему вопросы.
- Ты мне не поверишь, конечно, - сказал Никита весьма торжественно и посмотрел на свет водку в граненом стакане, вознеся его к самой лампочке. Не поверишь, но вот эта бутылка, что стоит на столе, - последняя в моей жизни: с этого часа (Лямкин поглядел на будильник) - ша, сухой закон с этого часа. Всенепременно! Мне тридцать три года, и есть еще шанс послужить народу. Я задумал поэму, будет она называться "Земля". Это будет поэма философическая и многоплановая. Воспрянем же и оглядимся, пока не поздно, дорогие вы мои и глупые. Ты налей себе, Варюха, - момент наиважнейший. Да в стакан лей. Вот, ты - умница. И почему ты меня не гонишь, Варюха?!
Варя с тихой укоризною покачала головой:
- Да будет вам! - она обращалась к Никите на "вы", когда он воспарял и произносил монологи. - За что вас гнать-то, вы мужчина - хороший, кроткий ко мне.
Никита опять поднял водку к самой лампочке с намерением сказать тост в прозе или стихами, но светлая мысль все как-то не прорезалась, и поэт отошел к окну, чтобы прочувствовать, найти суть глубокой перемены в самом себе, грянувшей так нежданно. Улица была темна и пуста, где-то далеко шла машина, желтый свет ее фар вздрагивал и качался, выхватывая моментами штакетник, печные трубы на крышах, траву вдоль заборов, грозовые темные тучи. В свете фар на долю секунды мелькнула бабочка, летела она рвано, вприпляс и будто убегала от беды. Доярка Варя Бровкина видела, как напружинилась спина Никиты, как он убрал руки, сцепленные на пояснице, резко повернулся и опрометью кинулся из горницы, в сенцах он, видать, надернул на ноги калоши и хлопнул дверью с такой силой, что на тумбочке опять задребезжал будильник. Лямкин тенью мелькнул во дворе, были слышны шлевки калош по мокрой земле, потом звуки заглохли. Варя пожала плечами, сноровисто вылила из своего стакана водку обратно в бутылку, а стакан точно по мерке наполнила водой из графина и приготовилась ждать своего блудня, потому что догонять его представлялось бесполезным - он был легок на ногу и, собственно, ходить-то не умел - бегал, подобно молодой лошади. Варя прикинула по часам, что сожитель ее сейчас аккурат где-нибудь в конце села, и была права: Никита уже миновал последний дом на улице Молодежной и свернул круто направо, он держал направление на поляну, отороченную ивняком: там стояла прорабская будка, и в ней располагался со своими железками геолог Витя Ковшов. Моментами Лямкин испытывал страх, и чудилось ему тогда, будто видит он сон, в котором имеет возможность ^ наблюдать себя со стороны. Никита шел, заплетаясь о калоши, за Витькой Ковшовым, преследовал его, окликал, но буровой мастер не оглядывался, спина его была широка и угрюма, на спине качался убитый лосенок,, и в его открытом глазу рдел отблеск луны.
- Остановись, подлец! - кричал Никита во все горло. - И супостат. И браконьер! Я счас кирпичом тебя ударю. - Но кирпича не попадалось, тропинка была скользка и чиста. - До чего же ты низко пал, подлец! - Несколько раз преследователю казалось, что спина геолога бестелесна, по ней, по спине, пробегали волны, создавалось такое впечатление, будто Витька весь вроде бы приклеен к занавесу и занавес тот рябит и качает ветер.
- Остановись, беглец бесчестный! - Лямкин в ярости заговорил стихами Александра Сергеевича Пушкина. - Презренный, дай тебя догнать, дай голову с тебя сорвать!
Впереди проблескивал, ручей, Лямкин снял калоши, шагнул вперед с непреклонностью и по грудь ухнул в омуток. Тело ожгло холодом, неудача же прибавила ярости. Ковшов удалялся, не обращая внимания на грозные оклики как в стихах, так и в прозе.
Буровой мастер вдруг растворился в густых сумерках, исчез. Лямкин, дивясь изворотливости пошлого браконьера, достиг прорабской будки, взбежал на крыльцо, оставляя на досках мокрые следы, бухнул со всей мочи кулаком в железную дверь, закричал опять:
- Ты не уйдешь от меня, не спрячешься, выходи на честный поединок, убийца молодых лосей!
Железная дверь отозвалась громовыми раскатами, в закраинных дворах села прокричали петухи. В будке было темно и тихо. Никита вспомнил, что Ковшов, по большей части, уезжает на ночевую домой, в райцентр, на рабочем же месте спит в исключительных случаях. Но ведь он был, он шел по селу и нес застреленного лосенка! Разве в кустах отсиживается, подлец?
- Возникни сию же минуту! Или коленки твои трясутся, недоносок! последовали еще удары в гулкие двери, опять за ручьем всполошились петухи. Лямкин топтался возле будки, со штанов его текло, тело охватывал озноб, зрела в душе привычная мысль о том, что он вечный неудачник и опять тешит добрых людей.
На самой макушке небосвода сквозь поредевшие тучи выступали звезды, проступали они густо и нестройно, как веснушки. Лямкин простонал от досады и неуюта, отжал ладонями штаны. Вода стекала по ногам, жгуче холодная. Калоши были потеряны, ноги сбиты в кровь о камни и сучки. Лямкин повернулся к двери спиной и ударил по ней задом со всей мочи, на какую был способен. Гнев его уже истаял, но тут в будке загорелся свет, косо упал на землю и высветил эмалированный таз, в котором Витька мыл ноги перед сном, а мыльную жижу забыл выплеснуть. "Здесь, значит! - со злорадством подумал Лямкин. Сейчас я его, подлеца, обкатаю! Арестовать бы надо его? Потом и арестуем, за участковым недолго сбегать. Составим акт, понятых притащим".
Витька Ковшов бубнил за дверью неразборчиво, но можно было догадаться, что он употребляет нехорошие слова. Лязгнул засов, буровой мастер в прихожей зажег лампочку и стоял теперь, подбоченясь, в красных плавках и нательной рубахе, новой и без единой пуговицы, лицо его порядочно запухло, намятое подушкой.
- Ты чего это блажишь? - осведомился Ковшов довольно, впрочем, благодушно и, морщась, почесал затылок. - Добавить пришел? Так нечего добавить: портвейн давеча ребята брали, ну и вылакали, конечно.
Никита даже застонал от такой наглости, и, ринувшись вперед, крепко ухватил Витьку за отворот рубахи, сухо притом затрещала материя.
- Куда лосенка запрятал, убийца!?
- Ча-вво? - Витя по первости не обращал особого внимания на то, что Лямкин в него вцепился и рвет рубаху, Витя старался сообразить, по какой такой причине дохляк набух яростью, отчего это глаза у Бороды закровянились, как стервятника. - Ты погоди, погоди. В чем дело?
- Браконьер, ты пошлый и несчастный! Мастер легко оторвал руку Лямкина от рубахи и сказал ровным голосом:
- У тя, Борода, белая горячка, скорую помощь вызывать надо. Хочешь, вызову? Из района вызову, у меня ж телефон в будке? Ты пока что успокойся: может, и пройдет дурь твоя. Завязывать тебе пора, пьешь много.