— Надо смазать, — повторил он уже непреклонно. — Может быть заражение крови.
— А где его возьмешь, этот йод? Не в санчасть же идти. Пока дойдешь…
Действительно, санчасть располагалась далеко, на другом конце аэродрома, и Кирилл закусил губу. Потом хлопнул себя по лбу:
— Идея, Малявка! Йод есть. Пошли. Тут рядом.
Она посмотрела на него недоверчиво.
— Ну, пошли, что ли?
— А можно все-таки узнать, куда, товарищ лейтенант?
— Боже мой, да в парикмахерскую, к Римме. Вон ее землянка, рядом. У нее и йод и пластырь — все есть. Я же у нее частенько бреюсь. Как порежет, тут же тебя йодом. Или пластырь наклеит. У нас кто с пластырем, все знают — у Риммы побывал.
Малявке, видно, не хотелось идти к этой неизвестной ей Римме-парикмахерше, что-то, верно, ей подсказывало, что лучше бы туда сегодня вообще не ходить, и она несмело попросила:
— Может, обойдется, товарищ лейтенант?
— Нет уж, не выдумывай. Или хочешь, чтобы у тебя было заражение крови? То-то и оно. Так что пошли без разговоров. Вон ее землянка. Пошли, а то понесу на руках, сгребу в охапку и понесу.
Вот так они и очутились в землянке у Риммы-парикмахерши, а Римма, как на грех, была не одна: в «кресле» для клиентов у нее сидел обильно намыленный, незнакомый Кириллу офицер, видать, из батальона аэродромного обслуживания (летчика Кирилл узнал бы сразу), и такой же офицер, тоже лейтенант по званию, только не одутловатый и сонный, как первый, а остролицый и с усиками в стрелочку, уже до глянца выбритый и донельзя надушенный, сидел, развалясь в углу на ящике, и занимался тем, что подавал оттуда реплики, от которых Римма вспыхивала, а первый надувал щеки и ловил ртом воздух.
Увидев Кирилла, Римма отложила в сторону бритву с помазком и поспешила его поприветствовать самым радушным образом. Кирилл был ее постоянным и уважаемым клиентом. Правда, Римма терпеть не могла в своем заведении женщин, особенно хорошеньких, справедливо полагая, что рядом с ними она заметно проигрывала, но на этот раз и только, конечно, ради Кирилла было сделано исключение — Малявку она встретила тоже довольно сносно, а когда узнала, что привело их сюда, тут же, напустив на себя подобающую случаю важность, завела Малявку за перегородку и все сделала как надо, заключив свое врачевание словами: «Теперь до самой смерти ничего не будет».
Остролицый лейтенант с усиками, увидев, что операция по наклеиванию пластыря на Малявкину коленку прошла блестяще, предложил это дело обмыть.
— За ваши золотые руки, Риммочка, — пояснил он свое предложение и не успел кто-либо возразить, как он тут же извлек из глубины своих щегольских галифе поллитровую бутылку водки под сургучом, подержал ее на весу, чтобы все могли полюбоваться ею вдоволь, и завлекающе улыбнулся.
Римма с неловкостью посмотрела на Кирилла — Кирилл маловразумительно пожал плечами. Тогда Римма приняла решение единолично: как-никак, хозяйкой здесь была она. Только предупредила:
— Чтобы все было резонно, товарищи. Я не люблю, когда не резонно и вообще.
— Резону будет, хоть отбавляй, — заверил ее лейтенант с усиками. — Комар носа не подточит. — И, лихо подмигнув всем разом, в том числе и не знавшей куда себя деть Малявке, с проворством ресторанного официанта принялся сооружать у себя в углу какое-то подобие столика, на котором в мгновение ока появились, строго соблюдая субординацию, сперва, как главнокомандующий, бутылка водки под печатью, затем горбушка хлеба, за хлебом — шматок колбасы и, уже в качестве замыкающих этот парад, луковица и щепотка соли.
Первый тост, как было принято в те дни, был провозглашен за победу. Другой, хотя бы и не менее патриотический, не прошел бы. Первый — только за победу, а там уж, после, если, конечно, на столе что-то еще оставалось, пили за все прочее, в том числе за присутствующих. Тост, как и предполагал Кирилл, произнес лейтенант с усиками. И не потому, что был хозяином бутылки. Бутылка, да еще в авиации, где, если с головой, всегда можно было подразжиться спиртом, не проблема, а потому, что Римма к нему, этому ходовому лейтенанту, явно благоволила и, по всему видать, принимала его у себя здесь уже не первый раз. Это было заметно и по тому, как она восторженно, почти не дыша, глядела на него во все глаза, когда он произносил свой тост, и как чрезмерно деликатно, двумя пальчиками, подала ему кружочек колбасы на закуску, и как притворно возмутилась, когда он через стол — лейтенант сидел напротив — изловчился и поцеловал у нее эти два пальчика и при этом аппетитно причмокнул губами.
Кирилл не впервые встречал подобных людей: такие, как этот лейтенант, водились, пожалуй, на каждом аэродроме, и все они были людьми по-своему даже примечательными и авиация без них что-то бы да потеряла. Исполняя в батальонах аэродромного обслуживания самые различные должности, то есть видя небо лишь с земли, они тем не менее из кожи лезли вон, чтобы только походить на летчиков, а при возможности и выдавали себя за оных. Эти люди храбро вступали в единоборство даже с воинским уставом, чтобы только, вопреки положенной форме, носить кожаный реглан, комбинезон или куртку, а на поясном ремне — финский нож с наборной рукояткой и компас, будто они тоже, как и летчики, после неудачного воздушного боя могли очутиться на вражеской территории, где без финки и компаса и в самом деле пропадешь. И все это на них — и реглан, и куртка, и финка с компасом, которые они ухитрялись где-то доставать, а может, и покупать втридорога, — всегда было новенькое, с иголочки, и носилось с таким шиком и блеском, что, поглядев на иного из них, можно было подумать, что он и впрямь только что вернулся из боевого вылета, где сбил по меньшей мере пару «мессеров», да из-за скромности не рассказывает, хотя на самом деле этот бесстрашный ас не всегда мог отличить «пешку» от «яка» или «кобру» от «бостона[8]». А потом эти люди, хотя и такие разные по обличью, все же в чем-то были схожи между собой, почти у каждого из них, как это ни странно, был самоуверенный вид и развязные манеры и в то же время они были, как правило, людьми общительными и компанейскими, как говорится, своими в доску, и летчики-то в общем их не шибко осуждали, лишь добродушно посмеивались и называли «обтекателями[9]», что в переводе с авиационного языка могло означать все что угодно, только не летчика.
Вот и этот лейтенант, видать, принадлежал к тому же неистребимому племени обтекателей, и Кирилл нисколько не удивился, что любопытная, но недалекая Римма прямо-таки потела при взгляде на него, особенно же когда он бросал на нее самоуверенный взгляд своих быстрых, как молния, глаз. Он вообще вел себя сейчас здесь молодец-молодцом, хотя чуточку и остерегался Кирилла, чтобы не попасть впросак.
Второй тост лейтенант — «самозванцев нам не надо, — предварительно заявил он, — тамадою буду я!» — предложил за любовь. Римма захлопала в ладоши и с восторгом посмотрела сперва на лейтенанта, потом на Кирилла. Малявка ее бурно поддержала, хотя до этого сидела ни жива ни мертва.
— За любовь! — вслед за тамадою выпалила она и, не дожидаясь остальных, схватила со стола первый же подвернувшийся стакан — это был стакан Кирилла — и выпила, что там было, с самым бесстрашным видом, хотя и зажмурив глаза.
Лейтенант-тамада от восхищения прищелкнул языком, Римма же, наоборот, как бы в осуждение за неумеренность его чувств, пресно зажевала тост колбаской, молчаливый лейтенант понюхал луковицу, а Кирилл погрустнел: что-то за этим еще отмочит Малявка. Но, выпив, Малявка опять ушла в себя, больше ни на кого не глядела, а только с непривычки покашливала легонько в ладошку и краснела как-то, вопреки всем законам физиологии, вроде задом наперед: сначала от выпитого у нее заалела шея, потом уши, а уж после все остальное, и Кирилл опять почувствовал себя виноватым перед нею и пожалел, что не отвел ее в санчасть, а затащил к Римме, где она, в жизнь не бравшая в рот хмельного, зараз опрокинула в себя почти треть стакана водки.
Но опасался он за Малявку зря. Беда пришла совсем с другой стороны. Это случилось уже под конец, после, когда в бутылке заблестело донышко, а другой не было, и лейтенант-тамада, чтобы не зевать людям от скуки, а самому не уронить авторитет, начал рассказывать забавные случаи из авиационной жизни и анекдоты, а потом вдруг, по просьбе Риммы, перешел к чтению стихов. Читал стихи он смачно и не без выразительности, видать, уже не первый раз, и, кажется, Некрасова с Твардовским, хотя Римма, снова умиротворенная его артистичностью, как бы ненароком дала понять, бочком прорвавшись в паузу, что стихи это его собственные, а лейтенант дипломатично в этом ее не разубедил.
Кирилл тоже любил стихи и, как известно, сам их пописывал, причем одно стихотворение, что лежало сейчас у него в нагрудном кармане, было свеженькое, написанное лишь вчера, и он, то ли в пику этому настырному лейтенанту с усиками, то ли потому, что на него вдруг накатило и он уже не мог сдержаться, решил его сейчас тут обкатать. Как только лейтенант позволил себе передышку, чтобы насладиться произведенным им впечатлением, он встал, выждал, пока не улегся шум, и ровным голосом, без особых интонаций, начал:
Начало прозвучало неплохо, и Кирилл это почувствовал и, уже осмелев, перешел на обнаженность чувств, которая больше всего взволновала его же самого:
Он уже не сдерживался, он уже любил и страдал и как бы призывал в свидетели этой своей любви и этого страдания всех, кто находился в землянке, хотя и понимал, что свидетели здесь вроде бы ни к чему, если вообще не лишние, но поделать с собой уже ничего не мог и продолжал все в том же духе:
А когда кончил, вдруг угнетенно присмирел, поняв, что этим стихотворением высказал то, что не следовало бы высказывать при посторонних, во всяком случае при Малявке и Римме. И точно. Малявка, пока он читал, опять сидела ни жива ни мертва, только теперь уже не краснела, а бледнела и все как будто собиралась нырнуть под стол, а Римма, как только Кирилл опустился на свое место, сначала что-то игриво шепнула на ушко лейтенанту с усиками, потом поиграла глазами и проговорила излишне громко, словно заранее претендуя на награду за сказанное:
— А я знаю, про кого это сложено, знаю, кто королева! Хотите, скажу?
Кирилл судорожно крутнул головой, Малявка умоляюще посмотрела на Римму, лейтенант нетерпеливо поерзал у себя на сиденье, затем льстиво понукнул:
— Скажите, Риммочка. Интересно будет услышать.
И Римма сказала:
— Про жену генерала. Ее Светланой Петровной звать. Походка, глаза — тут все про нее. Я сразу догадалась.
Действительно, стихотворение было посвящено Светлане Петровне, но Римма сказала это вовсе не для того, чтобы разоблачить его автора, такое ей и в голову бы не пришло. Она просто, совершенно не думая, что кому-то сделает больно, всего-то-навсего решила поразить всех своей догадливостью. И поразила. Только каждого по-своему. Если лейтенант с усиками после этих ее слов опять заинтригованно заерзал у себя в углу, предвкушая что-то этакое, от чего подскакивает пульс и разыгрывается воображение, то Кирилл побелел, и его загорелая шея больше не оттеняла непорочно белый подворотничок, шея, как и лицо, стала белой. Малявка тоже, верно, почувствовала себя не в своей тарелке, и лишь молчаливый лейтенант с одутловатым лицом как ни в чем не бывало продолжал нюхать луковицу, с которой он не расставался, как только сел за стол. И было долго тихо после этих Римминых слов в землянке и неуютно, и первым эту неуютную тишину опять, как бы по праву тамады или Римминого рыцаря, нарушил лейтенант с усиками: ему, видно, не терпелось до конца узнать подробности этой пикантной истории и тем самым как бы досадить Кириллу, осмелившемуся здесь читать после него свои стихи, и он с фальшивым сомнением проговорил:
— А может, это вовсе не про нее, не про жену генерала? На аэродроме много всяких женщин. Может, вам просто показалось?
Удар кнутом, наверное бы, не так подхлестнул Римму, как это его сомнение в том, в чем она сама не сомневалась.
— Как не про нее, если я говорю, что про нее? — возмущенно загудела она. — Что я — маленькая? Я все знаю, не слепая, а он — показалось. Не знала бы, не говорила. Мне все известно. И насчет королевы карельских лесов тоже.
— Откуда же, Риммочка?
Это был новый удар, и Римма уже понеслась вскачь, как скаковая лошадь.
— Откуда, откуда! Потому что он ее так называет, королевой. Про это вся дивизия знает. Спросите любого. А вы — «откуда»? Неужели вы думаете, что это любовное стихотворение он вот ей, — и Римма с пренебрежением ткнула пальцем в сторону Малявки, — написал? Как же, держи карман шире, напишет он ей…
И кончить Римме хотя бы на этом, и все, быть может, и обошлось по-хорошему, до греха бы не дошло, так как в намерения Кирилла, несмотря на отвратительную бестактность Риммы, вовсе не входило устраивать здесь из-за этого шум, и он терпеливо ждал, когда она, наконец, угомонится, чтобы обратить все это в шутку — иного пути он не видел. Но Римма, видать, вошла во вкус, и будто в землянке, кроме нее и этого лейтенанта с усиками, никого — ни Кирилла, ни Малявки, ни того молчуна — не было, вдруг добавила с сытым хихиканьем, точно любовнику под одеялом:
— А если разобраться, то ничего такого в ней и нету, в этой самой генеральше. Так, одна видимость и воображение. Только и есть, что генералова жена.
— Правильно, Риммочка, — охотно поддакнул ей лейтенант, чтобы, верно, подольститься, а заодно и колупнуть Кирилла. — Баба как баба, подцепила генерала и корчит из себя королеву.
Как ни странно, но Кирилл этой откровенной наглости лейтенанта даже обрадовался, во всяком случае теперь-то, после этих слов, что освобождали Кирилла от обязанностей быть тактичным, он знал, как ему поступить. Он неторопливо встал, неторопливо посмотрел в самые глаза этому лейтенанту и неторопливо же, самым будничным голосом, словно предлагал закурить, проговорил:
— Вы ни за что ни про что оскорбили сейчас очень хорошую, даже необыкновенную женщину. Это не достойно офицера. Прошу вас, откажитесь от своих слов.
— Да, откажитесь! Сейчас же!
Это не выдержала и потребовала вслед за Кириллом то же самое Малявка. Кирилл глазами приказал ей молчать.
— Ну, так как, приятель, будем отказываться или стоять на своем?