— Да, без неба и самолета мне на земле делать нечего. Так что я рад и счастлив, что стал летчиком. Это ведь ни с чем несравнимо — летать.
— По-моему, вы этим даже гордитесь?
Кирилл церемонно поставил чашку на стол, словно она могла ему помешать, и опять ответил с необычной торжественностью:
— Горжусь, Светлана Петровна. Как, наверное, любой летчик гордится. Горжусь, — повторил он. — Но богом себя не считаю. Вот кончится война, знаете, кому я первому пожму руку с восторгом и благодарностью? А вот не знаете. Пехотинцу, любому, первому же попавшемуся. Вот уж кто действительно на своем горбу войну выносит. Пехотинцы — это боги, им каждому уже сейчас можно по памятнику ставить. Кровью и потом заработали.
Потом Кирилл каким-то образом, кажется, вне всякой связи с предыдущей темой, заговорил о втором фронте, который тогда был у всех на устах, затем с тем же воодушевлением принялся рассказывать о технике Шельпякове, который вот уже два года готовил его «пешку» к боевым вылетам и ни разу его не подвел, потом снова о втором фронте, и все это время Светлана Петровна слушала его с неослабным вниманием и явным интересом и лишь изредка, как того требовал долг хозяйки, вставала, чтобы подложить в вазочку ягод, долить чайник или поправить скатерть. И Кирилл опять, хотя и краснобайствовал, как сказал бы Остапчук, невольно сравнивал ее со своими старыми тетушками, находил, что как эти его тетушки не были воспитаны и добры, как ни были радушны и хлебосольны, находиться с ними, особенно человеку простому, этикету не обученному, было трудно — от каждого их слова, взгляда и жеста отдавало холодом благопристойности и чопорности, заложенными, верно, старым воспитанием. У Светланы же Петровны все это — и слова, и жесты, и улыбки, и даже неожиданный испуг, когда в разгар чаепития Нерон вдруг на кого-то яростно зарычал и она была вынуждена спуститься с крыльца террасы, чтобы его успокоить, — получалось просто и естественно и потому мило и красиво. Не сознавая своей милейшей доброты и властного обаяния, властного, правда, не настолько, чтобы захотеть из-под него вырваться, а наоборот, которому Кирилл поддавался добровольно и с наслаждением, она сейчас здесь, у себя на террасе, казалось, вовсе не принимала гостей, как это сделали бы Кирилловы тетушки — пышно и торжественно, — а просто с удовольствием пила вместе с ними чай, разговаривала, шутила и смеялась, и ее единственным желанием было ненавязчиво угодить им, напоить их этим чаем так, чтобы они остались довольны.
И лишь после, когда чаепитие кончилось, Светлана Петровна вновь позволила себе вернуться к давешнему разговору. Проводив Кирилла до нижней ступеньки крыльца — Кириллу пора было возвращаться в полк, — она легонько взяла его за локоть и, притушив ресницами веселый блеск в глазах, попросила извиняющимся голосом:
— Пишите чаще своим родителям. Им это нужно. Вы ведь у них один. И напишите, что я их очень и очень полюбила. И еще у меня просьба: пусть они сообщат подробнее, как им там жилось, под немцем. Понимаете, с подробностями, с фактами, а как получите ответ, скажете мне. Хорошо? Вам это не будет трудно?
— Что вы, Светлана Петровна, какой труд, — поспешил заверить ее Кирилл. — Сделаю как надо. А родители у меня толковые, поймут что к чему. Матушка особенно мастерица писать. Учительница она, еще как в гимназии училась, такие сочинения писала — литература. Черновики она сохранила, мне показывала. Так что если не роман, то повесть вам обеспечена, да еще с острым сюжетом и множеством действующих лиц.
— Только боюсь, что в основном отрицательных, — невесело уточнила Светлана Петровна, имея в виду, конечно же, оккупантов.
— Наверно, так, — нахмурившись, согласился Кирилл.
Остапчук стоял тут же, только чуть в сторонке, дожидаясь конца их разговора, и не скрывал своего восхищения бывшим однополчанином, таким блистательным образом завершившим визит к жене сурового генерала.
Едва долговязая фигура Кирилла скрылась за деревьями, Светлана Петровна вернулась на террасу и без видимой нужды, верно, не зная, куда себя деть, принялась перебирать развешенные на балюстраде веники. Делала она это легко, играючи, под чуть слышный мотив незнакомой Остапчуку песенки, и все это время с ее лица не сходила мечтательная улыбка, которая появилась у нее, когда Кирилл на прощание обернулся на тропинке и дружески помахал ей рукой.
Остапчук сейчас видел эту ее улыбку и, приняв ее за добрый знак, спросил закоренело домашним голосом, как это умел делать только он один:
— Ну так как, Светлана Петровна, понравился вам Левашов или мне лучше было его к вам не приводить?
Светлана Петровна не ответила, она продолжала самозабвенно перекладывать веники, словно хотела сплести из них венок, и Остапчук, какое-то время с недоумением понаблюдав за этим ее пустяковым, по его мнению, занятием, обиженно помолчал, потом зашел снова, только с другого конца:
— У нас в полку его ребята мечтателем называют.
Светлана Петровна продолжала с упоением колдовать над вениками, и веники отвечали ей тихим шелестом, от которого казалось, что на террасе шел дождь.
— А он и в самом деле мечтатель, — добавил Остапчук уже с ожесточением, и было не понять, то ли из-за того, что Светлана Петровна не отвечала, то ли из-за того, что Кирилл пал так низко, дойдя до мечтательности, которая военному летчику была вовсе ни к чему. — Мечтатель и есть, — повторил он еще раз и энергично передвинул табурет, на котором до этого сидел Кирилл, хотя табурет стоял где надо, и Светлана Петровна наконец подняла на него улыбающийся взгляд и заметила с необидной снисходительностью:
— Мечтатель, Николай Яковлевич, это не так плохо. Значит, у него натура такая возвышенная, если хотите. Мечтатели всегда натуры тонкие, чувствительные. Ну, необычные, во всяком случае, не похожие на других. Кстати, о чем он мечтает, этот ваш мечтатель?
— О разном, — с заминкой ответил Остапчук и опять передвинул табурет, словно он мешал ему думать.
— А если конкретно?
— Обо всем на свете, а все больше о несбыточном. Он ведь еще и стихи сочиняет, — счел он, наконец, нужным удовлетворить ее запоздалое любопытство. — У него даже тетрадь есть, куда он их заносит. Скажи ему в это время «мессера» или «бомба», он головы не поднимет, знай себе пишет и пишет. Вот, хотите послушать? О матери. Я запомнил. «Ты вскормила сокола, на волю отпустила, в небо, чтоб летать, он в стихии ищет свою долю и тебя хранит, родная мать». Как вы считаете, неплохо?
Светлана Петровна распрямилась и, не отводя упавших на глаза волос, чтобы, верно, скрыть за ними лукавую улыбку, полюбопытствовала:
— А о любви он пишет? Стихи о любви у него есть?
— Есть и о любви, — ответил Остапчук несколько озадаченно, а когда она, удовлетворенная его ответом, снова склонилась над вениками, вдруг спросил настороженно и тихим голосом, словно за этим таилось что-то взрывоопасное: — А вы хотели бы, Светлана Петровна, увидеть того летчика, о котором я говорил? Ну, знаете, еще влюбился в вас до беспамятства, только вами и бредит. Ну, помните, летчик тут один, в бомбардировочном полку, тоже на «пешках» летает и тоже, между прочим, сочиняет стихи.
Светлана Петровна нахмурилась, потом деланно рассмеялась — этот разговор о влюбленном в нее летчике она, конечно, помнила, но почему-то до сих пор считала себя немножечко виноватой, что не запретила тогда Остапчуку говорить, а выслушала его до конца, и выслушала в какой-то степени, как она себя уверяла, даже благосклонно, что для жены командира дивизии было, пожалуй, не совсем прилично.
Ну, а что было потом, после этого разговора, который ее и рассмешил и одновременно обидел? Ах, да, она тогда долго, до темноты, продолжала сидеть на террасе одна и безотрывно наблюдала за плавным ходом облаков, чтобы потом, когда муж вернется домой, сказать, какие это были облака — перистые или кучевые, местного происхождения или пришлые, и что они сулили на завтра — вёдро или дождь.
И муж, улетавший в тот день на другой аэродром, вскоре появился — большой, шумный, пахнущий не то высоким небом, не то кожей, и от неожиданности она вздрогнула и прикрыла ладонью глаза, как от наваждения, а когда открыла снова и разглядела его кожаную, поблескивающую застежками-молниями куртку, и сапоги, и планшет с полетной картой, а следом и склонившееся над нею в темноте его жаркое и крупное лицо и отчаянно смеющиеся глаза, тихо обрадовалась и от радости легонько шлепнула его ладошкой по щеке и проговорила капризным голосом, как если бы своим приходом муж прервал ее роскошный сон:
— Неуклюжий медведь, не мог потише, вечно за что-нибудь заденет.
Генерал действительно за что-то задел и ответил из темноты, шумно, всей пятерней потирая ушибленное место:
— Свет очей моих, сколько можно говорить, что вышколенных медведей не бывает даже в цирке, все они неуклюжие. Уж лучше бы сказала — кровожадный, это было бы справедливо: я зверски голоден и готов съесть все, что угодно, в том числе и тебя, моя дорогая женушка.
— Разве ты не ужинал?
— Как же, ужинал. Разве ты не знаешь, что у Бекасова (это был командир полка штурмовиков) больной желудок, и на ужин он мог предложить только творог со сметаной. Я, конечно, отказался. И, кажется, зря, ты, видно, меня не ждала. Во всяком случае я не слышу, — он шумно, как два паровоза разом, засопел носом, обходя по периметру террасу, — я не слышу запаха мяса с луком. Пахнет только вениками. А медведи, как известно, животные не травоядные, им подавай мясо.
— Будет тебе мясо, только не сопи, а то всех разбудишь.
— Это кого же всех?
— Адъютанта с ординарцем. Они, поди, уже спят. Слышишь, тихо кругом.
— Черта с два, — незлобиво отмахнулся генерал и опять там задел что-то в темноте, пытаясь это что-то установить на место. — Своего верного адъютанта я, по-моему, только что видел бодрствующим. И знаешь где? В соседних кустах с какой-то молодицей. И оба визжат от удовольствия. А Сапожков, наверное, у себя на кухне сам с собою в карты играет. Он ведь без этого не может. У него или плита, или карты, третьего не дано. Ну, так будем ужинать, свет очей моих, или прикажете ложиться натощак?
Генерал долго служил на Востоке, облетал почти всю Среднюю Азию, там же пристрастился и к восточной литературе и даже стал неплохим ее знатоком, и это «свет очей моих», как и многое другое в этом роде, он позаимствовал как раз оттуда, справедливо полагая, что всякая литература, в том числе и восточная, должна обогащать не только душу, но и лексикон человека. Правда, с неменьшим удовольствием он называл жену и вторым, тоже довольно экзотическим именем — Лана или Лань, иногда с прибавлением быстроногая. Это было то же, что и Светлана, только без первого слога, который он, как лишний, безжалостно отсек еще в первые дни женитьбы. И все же мудрый Восток, пожалуй, чаще брал верх над благородным животным, особенно когда генерал впадал в насмешливо-покровительственный тон и был не прочь подурачиться, как сейчас, потому что едва Светлана Петровна поднялась с табурета и, вытянув руки впереди себя, пошла отыскивать в темноте дверь в кухню, он бесшумно подошел к ней сзади, оторвал от пола и так закружил ее, что терраса заходила ходуном и зашуршали веники и что-то там, кажется, пепельница, упало на пол и тоже заприплясывало, а генерал, войдя в раж, дурашливо хохоча, кружил и кружил ее, точно делал «бочки» на своем остроносом «яке», пока на шум из кухни не выбежал Сапожков и не уставился на них, как на помешанных. Увидев его, генерал недовольно нахмурился, оставил жену и, дав ей чуток прийти в себя, так как после такого «пилотажа» ее легко могло занести на сторону, коротко бросил:
— Ужинать, Сапожков! Живо!
За ужином Светлана Петровна не стерпела и похвасталась мужу, что у нее теперь есть еще одно, уже третье по счету, имя и он им, этим именем, вероятно, останется доволен, так как оно куда как забивает те два предыдущих — и «Лань», и «свет очей моих».
— Что ты там выдумываешь? — без энтузиазма отозвался генерал, не отрывая головы от тарелки, но на всякий случай все же перестав жевать. — Что за имя?
Светлана Петровна напустила на себя таинственный вид и ответила с достоинством, хотя глаза ее и смеялись:
— Королева карельских лесов! — Потом, выдерживая роль до конца, протянула ему через стол руку как бы для верноподданнического целования и добавила: — Звучит? Как духовой оркестр?
Генерал неопределенно — рот у него был набит едой — повертел туда-сюда головой, затем все же согласился:
— Звучит. И даже громче, чем оркестр. — Потом, дожевав и глотнув из стакана воды и тоже входя в роль, которую она невольно навязала ему своей лукавой загадочностью, добавил: — Только кто это тебя на этот королевский трон возвел? Уж не Гришка ли тут какой Орлов выискался, пока я к Бекетову в полк летал, чтобы полюбовался его сметаной с творогом?
— Ты угадал, мой муженек, выискался. Только вот Гришкой ли его зовут или как-нибудь по-другому, пока не знаю. Но человек он, кажется, достойный.
— Не сомневаюсь, — поддакнул генерал: он все еще не мог взять в толк, принимать все это в шутку или всерьез, но чтобы не опережать события, опять приналег на еду, и лишь когда с первым было бесповоротно покончено, добавил с намерением выудить у нее уже все до конца: — Слов нет, человек он, несомненно, достойный, раз дело касается моей жены. Иначе и быть не может. Только почему все это надо хранить в тайне, не понимаю? Может быть, ты мне все-таки объяснишь, что все это значит: и трон, и королева, и этот твой загадочный вид?
— Не много ли ты хочешь?
— Увиливаешь?