Кирилла это чуть расшевелило и он даже поймал себя на мысли, что этому Аполлону он немножечко завидует, завидует его телосложению, в особенности литой груди и мощным бицепсам, завидует тому восторгу, какой он вызвал повсеместно в зале, завидует его трусам с оригинальным кармашком и даже фамилии, если он, конечно, все-таки Соколов, а не Петухов, и эта зависть — внешне она выглядела сперва совсем безобидно, была чем-то средним между мрачным равнодушием и кривобокой усмешкой — вдруг заставила его круто, не боясь, что зашикают, обернуться назад, в сторону барьера, и как ни ничтожно мало было у него в запасе времени, все же успел увидеть там то, чего никак не хотел увидеть, и потому налился ядом уже по самые уши — Светлана Петровна, как он и ожидал, тоже с неистовым восторгом аплодировала этому Аполлону в трусиках, явно не спешившему покидать сцену. Причем этим восторгом она, видать, заразила еще и генерала: генерал тоже рвал ладонями тишину, как какой-нибудь обыкновенный старшина из сверхсрочников.
Первым побуждением Кирилла было встать и демонстративно покинуть зал, и он бы, верно, покинул, если бы не одно обстоятельство. Пока он прицеливался, как это сделать, чтобы не вызвать со стороны соседей град замечаний и тычков, на сцене появилось новое действующее лицо. Этим лицом была миловидная низкорослая девчушка лет семнадцати в ладно сидевшей военной форме и до того пышноволосая, что при первом взгляде она показалась Кириллу просто подростком в шапке. Бесстрашно подойдя почти к самому краешку сцены так, что, наверное, и с задних рядов стали отчетливо видны ее по-мальчишечьи озорные черные глаза и четкий рисунок мальчишеского же, готового в любой миг разразиться хохотом, рта, она сначала низко поклонилась залу, хотя делать это, пожалуй, было преждевременно, аплодисменты заработаны ею еще не были, потом, словно снайпер, живехонько отыскала этими своими черными глазами среди двухсот, наверное, мужчин не кого-нибудь, а именно его, Кирилла, хотя Кирилл со своим посеревшим лицом и сумрачным взглядом едва ли в это время мог представлять достойную мишень, и улыбнулась ему так, будто знала век. В зале кто-то не выдержал и шевельнулся, видать, почувствовав, что в воздухе запахло жареным. И верно, вскинув в мольбе руки в сторону Кирилла, эта девчушка вдруг пропела, а может, даже не пропела, а просто как бы позвала его к себе на сцену негромким, но приятным речитативом, прозвучавшим в настороженно-притихшем зале как звук одинокой струны в тихую ночь:
Зал от неожиданности заскрипел скамьями, потом опять притих и подозрительно покосился на Кирилла. Притих и Кирилл, хотя толком и не разобрал еще, его ли это она позвала к себе в напарники на сцену и вообще что все это значит. А девчушка, словно насладившись его замешательством, сделала вперед еще шаг, развела руки уже в стороны и, не спуская с него дразнящего взгляда, позвала снова, только уже по-песенному, как бы нащупывая мотив, и явно упрекая:
Люди в зале опять шевельнулись, точно им не стало хватать воздуху, а кто-то даже, справа от Кирилла, кажется, Сысоев, Кирилл не разобрал, не выдержал и встал, точно бы намереваясь потребовать от нее прекратить эту комедию, а может, просто предложить в напарники певице вместо обалдевшего Кирилла себя, но девчушка, ни капельки не оробев, отчаянно тряхнула головой и запела уже в полный голос и чуть покачивая в такт бедрами:
Теперь Кирилл уже окончательно сник: девчушка, будь она неладна, пела явно для него, теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений, но как отнестись к ее затее, не знал. Сначала он попробовал было сделать вид, что он вовсе не синеглазый, и, следовательно, она ошиблась адресом, пускай поищет в зале, раз приспичило, кого-нибудь другого, у кого глаза синие, но не помогло. Певица по-прежнему не спускала с него насмешливо сочувственного взгляда, продолжала обращаться только к нему, а не к кому-нибудь другому, зовя его и страстно убеждая, и при этом, как вполне созревшая женщина, хотя была-то от горшка два вершка, пленительно покачивала своими округлыми, четкого рисунка, бедрами. Кирилл стиснул зубы и решился на мальчишеский поступок — сделал ей свирепую физиономию: отстань, мол, чего пристала, видишь, не до тебя. Но что этой певице были его страдания, раз она никого не хотела признавать в зале, кроме одного Кирилла и со сцены на него опять, на потеху присутствующим, полились упреки, просьбы и увещевания, что нельзя, мол, в такой день «сидеть, как пень надутый, а ревновать, коль нет причин, смешно», и Кириллу, заполыхавшему всеми цветами радуги, уже не оставалось ничего другого как только примириться со своей горькой участью, то есть снова начать тихонько сутулить плечи и безотрадно разглядывать свой собственный пуп.
И ладно еще, если бы на этом его страдания закончились, так нет ведь: едва певица, провожаемая мощными хлопками и криками «браво», скрылась за кулисами и занавес задернули, на его бедную голову посыпались новые синяки и шишки: это его друзья-однополчане во главе с Сысоевым начали его любезно поздравлять, а вот с чем, дипломатично не договаривали, начали чего-то там желать, и тоже с недомолвками, и Кирилл, одарив их свирепым взглядом, пробил себе локтями дорогу к одной из дверей и выбрался из землянки на свежий воздух, чтобы перевести дух. Здесь, на воле, было темно и тихо, и можно было собраться с мыслями. Он вытащил портсигар, сунул в рот папироску и чиркнул спичкой. Спичка зашипела, но не зажглась, Кирилл полез за другой, но спичек в коробке больше не оказалось, и Кирилл, закинув коробок в кусты, собрался было облегчить душеньку негромким ругательством, как из темноты вдруг до него донесся несмелый и точно бы мальчишеский голос: «Подождите, товарищ лейтенант, я вам сейчас целый коробок принесу», а вслед за этим он услышал топот чьих-то быстро удалявшихся шагов. И голос, и топот были незнакомы, и он с недоумением потянул себя за нос, — кто, мол, это, откуда? — а затем, посчитав, что это снова шутка, собрался было шагнуть обратно к землянке, как в тот же миг на тропинке, точно из-под земли, перед ним появилась небольшая, по плечо ему, фигурка, перехваченная ремнем, и давешний голос задышливо произнес:
— Вот и я, товарищ лейтенант.
Потом чиркнула спичка, вспыхнул огонек, и при свете этого огонька Кирилл увидел несмело устремленный на него взгляд чьих-то вроде знакомых и незнакомых, таких по-мальчишечьи озорных глаз. Он наклонился, чтобы разглядеть эти глаза получше, но туг же услышал:
— Ой, обожжетесь, товарищ лейтенант. Прикуривайте быстрее.
И тогда-то, только после этого «ой» и «обожжетесь», он, наконец, понял, кто это был перед ним. Это была его давешняя мучительница, что разливалась соловьем на сцене на потеху всему залу, и Кирилл, похолодев глазами, хотел было демонстративно показать ей спину, но вместо этого вдруг протянул с недоумением и тревожной радостью:
— Так это вы?
— Да, товарищ лейтенант, это я, — призналась его мучительница таким тоном, словно после этого признания собиралась прямехонько на гауптвахту. Потом взмолилась: — Вы уж простите меня, товарищ лейтенант, не нарочно я, честное комсомольское. Нечаянно получилось.
— А я вас и не виню, — опять почему-то явно противореча себе, ответил Кирилл, хотя с большим удовольствием, наверно, дал бы ей под зад коленкой.
— Нет, вы сердитесь, я вижу, но все равно я не виновата. Извините. Ведь если хотите знать, я не сама. Так вышло. Вот только послушайте. Ведь я ужасная трусиха, а тут комиссар полка мне говорит, это как выйти на сцену, подбери, говорит, какого-нибудь интересного летчика, смотри на него и пой, пой как бы только для него, а в зал или там по сторонам не смотри, тогда и страшно не будет. Я ведь недавно в самодеятельности. В школе — не считается. Там все по-другому. А тут все взрослые, незнакомые. Вот я его и послушала, а потом удержаться не могла. Поглядела на вас, запела и, знаете, все забыла, забыла что на сцене. Правда, видела, что вы обижаетесь, вам это неприятно, а поделать с собой уже ничего не могла. Извините уж, товарищ лейтенант. Ладно? Больше никогда не повторится.
— Еще бы, — криво усмехнулся Кирилл, потом спросил, почувствовав вдруг какой-то непонятный интерес к этой девчушке и не очень-то, по правде говоря, обрадовавшись этому интересу. — Как вас звать?
— Если по-военному — сержант Рябчикова, а так — Люся, Людмила. И еще меня Малявкой зовут, это из-за маленького роста.
— Фамилия вкусная, аппетитная, — одобрил Кирилл. — Имя тоже ничего, подходящее, а в Малявке есть даже что-то этакое. Ну, в общем, это самое. — Потом изменил голос и сурово предупредил: — Только имейте в виду, сержант Рябчикова, в следующий раз, как будете выступать, такой номер у вас больше не пройдет. Устроили комедию. Понятно или повторить?
— Понятно, товарищ лейтенант, — поспешила согласиться та. — Больше ничего такого никогда не случится, не сойти мне с места. — Голос ее дрогнул. — Не верите? Хотите, возьму в рот зажженную спичку?
— Что-о?
— Спичку в рот, — решительно повторила она. — Думаете, слабо? Возьму — и все. Я уже не раз брала. И ничего. Смотрите — и не успел Кирилл опомниться, как эта отчаянная головушка привстала на цыпочки и, тут уже угрожающе зашуршав коробком, чиркнула спичкой и, вероятно, на самом деле осуществила бы это свое сумасбродное намерение, если бы Кирилл в последний момент не схватил ее за руку и не прикрикнул по-служебному строго:
— Отставить, товарищ Малявка! Приберегите этот номер для кого-нибудь другого, раз вам так уж хочется глотать горящие спички, а чтобы при мне ни-ни. А спички лучше отдайте мне, детям спичками играть не положено. Вы ведь их так и так у кого-то для меня выклянчили.
— Я не клянчила, мне дали, — упавшим голосом ответила Малявка.
— Все равно.
— И вы мне тогда простите? На все сто?
Это походило уже на торг, и Кирилл снова почувствовал что-то вроде желания отшлепать эту настырную девчонку, задрать юбчонку и отшлепать, как полагается но почему-то опять ответил как бы в пику этому своему желанию, словно в него вселился бес и этот бес все время путал ему карты:
— Кто старое помянет, тому глаз вон. Достаточно?
— Вполне, по самую макушку, — радостно вскрикнула она, и даже в темноте глаза ее сверкнули торжеством. — Спички ваши.
Однако через мгновение, как только Кирилл засобирался уходить, она снова сникла, будто ее обдало холодком, и вдруг униженно попросила:
— Если вы и вправду больше не сердитесь, пригласите меня тогда на танец. Всего на один.
— Пригласить на танец? — ахнул Кирилл.
— Ну да.
— Пригласить тебя на танец? — снова и уже членораздельно, точно на ухо глухому, повторил он, наливаясь тихой яростью и от этой ярости не замечая, что перешел на «ты». — Пригласить за то, что по твоей милости я сегодня стал посмешищем на весь аэродром? За это?
— Нет, не за это. Просто так, как всех приглашают.
Легкие у Кирилла расперло до плеч.
— Почему же все-таки, черт бы тебя побрал, — наконец, не сдержался и заорал он на нее, — именно я должен пригласить тебя на танец? Ты в своем уме? И потом как это — ты меня просишь, чтобы я тебя же пригласил на танец? Это же чехарда какая-то. Неужели тебе не стыдно? Ведь ты же, в конце концов, девушка, а не парень. Или ты считаешь, раз я тебя простил, тебе теперь уже все позволено, и после танцев ты еще, чего доброго, заставишь меня проводить тебя до землянки и даже объясниться с тобой в любви? Ты хоть понимаешь, о чем просишь?
— Понимаю. Только… только думала, вам это будет не трудно. Я ведь еще ни разу не танцевала с мужчиной.
— Вон оно что! Мама не велела?
— Меня не приглашают, никогда не приглашают.
— Отчего же?
— Что я маленькая, наверно.
— Господи, — простонал Кирилл, чувствуя, что после этих ее слов его уже не хватит не только на то, чтобы ее окончательно и бесповоротно отшить, как он задумал сначала, а даже обратить все это в шутку, чтобы хоть без особых потерь выйти из этого чертового круга. Единственно, на что у него сейчас еще достало сил, так это как-то безотрадно поворочать языком во рту, словно там вдруг вскочил чирей, и потом сказать охрипшим голосом:
— Веди, твоя взяла.
— Всего-то один танец, товарищ лейтенант. Один-единственный.
— Веди, злодейка!
Когда они вошли в зал, скамеек там уже не было — часть их вынесли наружу, часть рассовали по углам и на освободившемся не бог весть каком пространстве уже вовсю кружились пары. Шарканье множества ног почти заглушало голос певицы, певшей про синий платочек, но Кирилл все же разобрал, что до конца пластинки еще далеко, и, отыскав глазами свободный пятачок, почти силой втолкнул туда свою партнершу, бесцеремонно взял ее за талию и повел по кругу. На нее старался не глядеть, по сторонам тоже, а как только деформированный усилителем голос певицы подвел их к самому барьеру, за которым, как на Олимпе, восседало дивизионное начальство, вообще согнул шею коромыслом и уже не видел ничего, кроме как двух бордовых лычек на погонах своей неказистой партнерши и плотных прядей ее закрученных в штопор волос. Он знал, кожей чувствовал, что Светлана Петровна сразу же, как только он пошел танцевать, заприметила его, а сейчас вообще не сводила с него глаз — она была здесь в этот момент, рядом, и если бы не музыка, он, возможно, даже услышал ее дыхание — и, конечно же, что-нибудь да говорила своей кокетливой соседке слева (это, кажется, была жена начальника метеослужбы дивизии) по поводу его партнерши, едва достававшей ему до плеча и потому производившей рядом с ним довольно забавное зрелище. А может, она его партнершу вовсе и не замечала, а смотрела только на него одного и, возможно, любовалась им исподтишка, но он упорно, хотя это и стоило ему больших усилий, не замечал ее присутствия — пусть знает, как аплодировать тому красавчику в трусиках с кармашком. Правда, поздороваться с нею все же бы не мешало, ну, хотя бы кивком головы или глазами, ведь нельзя же было вот так до бесконечности делать вид, что ее не замечаешь, когда крутишься у нее перед самым носом, иначе она вообще подумает о тебе бог знает что. Но то говорил ему голос благоразумия, а оно, благоразумие, в данный момент находилось во вражде с уязвленной и потому опасной гордостью, и гордость эта брала верх. Но, странное дело, счастливым или хотя бы чуточку отмщенным он себя не почувствовал. Хуже того, без видимых причин он начал даже раздражаться. Его вдруг стали раздражать сперва соседи, ненароком толкавшие его то в бок, то в спину в самый неподходящий момент, потом музыка, которой бы давно пора было кончиться, а она не кончалась (Кирилл даже не заметил, как одну и ту же пластинку пустили без перерыва на второй круг), а затем он пришел к выводу, что партнерша его, хотя и старалась изо всех сил, танцует безбожно плохо, сбивается с такта, позволяет наступать ей на ноги, и он, не сдержавшись, прямо заявил ей об этом:
— Тебе бы лучше петь, а не танцевать, петь у тебя лучше получается. Ты что, не можешь сразу повернуться. Постаралась бы уж, раз такое дело.
— Я стараюсь, да не получается, — покорно согласилась та и попробовала объяснить причину, насколько, конечно, это было возможно во время танца: — Я вам уже говорила, что это первый раз. Ну, что с кавалером, до этого-то я все с девчонками танцевала. И всегда за кавалера. Понимаете, за кавалера? Вот у меня за девчонку и не получается. А за кавалера, наверно, получится. — И вдруг предложила, замерев от собственной же смелости: — Может рискнем? А? Я буду вас вести. Попробуем?
Кирилл сделал круглые глаза — эта Малявка, видно, сам дьявол, откомандированный из ада, чтобы специально его сегодня помучить и сделать всеобщим посмешищем еще раз, и он, решив с нею больше не церемониться и рассчитаться за все сполна, резко оборвал танец, на виду у всех согнулся над нею, как коршун над цыпленком, и, казалось, уже начал было отыскивать у нее на голове это самое темячко, чтобы клюнуть туда наверняка и окончательно, да было, верно, у этого бедняги на роду написано, чтобы поступать сегодня как раз наоборот задуманному. Постояв так, в этой коршунячей позе, несколько мгновений, впрочем вполне достаточных, чтобы создать в зале пробку и недовольство танцующих, он затем с какой-то непонятной трагичностью выпустил из груди воздух и вдруг сам, первым, осторожно, точно его могло ударить током, опустил свою огромную ручищу на ее хрупкое плечо и безропотно позволил ей повести себя в безостановочно наяривающем танце в самую гущу танцующих. И тут же почувствовал — Малявка на этот раз попала в свою стихию, начала действовать увереннее, легким прикосновением руки она уже на втором шагу подчинила его себе целиком, без остатка и, как опытный штурман, безошибочно повела его по самому большому, внешнему кругу, счастливо избегая опасных столкновений с другими парами, а затем заставила выделывать такие замысловатые и рискованные коленца, что на них стали с любопытством оглядываться и перешептываться, а потом и пробовать делать то же, что делали они, только частенько невпопад, мешая другим, и кончился этот длинный, в две пластинки, танец тем, что когда эта необыкновенно комичная и в то, же время чем-то симпатичная пара уходила из зала на свежий воздух, а точнее — когда гордо раскрасневшаяся Малявка повела за собой, как бычка на веревочке, верзилу летчика к выходу, люди, не сговариваясь, дружно захлопали в ладоши.
А вот хлопала ли на этот раз Светлана Петровна, как она хлопала тогда, тому Аполлону в трусиках, Кирилл не знал, обернуться же не осмелился. Но был уверен, что она видела их танец, наблюдала за ними и тем самым как бы становилась теперь свидетелем не только его унижения, когда он по сути не танцевал, а мучился, но и реабилитации — аплодисменты — это вам не фунт изюму! — и это его несколько утешило, хотя не до конца. Ведь сколько он ни танцевал со своей маленькой юркой партнершей, сколько ни был близок к тому, чтобы поддаться ее по-детски простодушному лукавству, сколько ни замирал от прикосновения к ее крохотной и такой острой груди, он все же непрестанно, каждый миг думал только о Светлане Петровне и видел только ее. Причем даже тогда, когда в ответ на брошенный на него во время танца этой Малявкой зовущий и в то же время такой покорный взгляд умных, с заводью, глаз, ему вдруг из озорства захотелось припечатать ей смачный поцелуй, но все равно продолжал думать только о ней, о единственной, думать со сладкой болью и надеждой, которой, чувствовал и знал, никогда не суждено было сбыться.