Верховный жрец Ицамны внимательно рассматривал внутренности и сердце жертвы, с каждым разом все громче и громче произнося слова молитвы. Вскоре руки жреца устали наносить удары, и тогда его место занял помощник, который, вскрыв грудь очередной жертве, передавал сердце верховному и уступал ему место для гадания по внутренностям.
Жертвоприношение длилось уже несколько часов, когда верховный жрец издал торжествующий вопль, который мог означать только то, что бог Ицамна дал ответы на все вопросы, интересующие правителя Коацаока. Приговоренных тут же увели в подземные комнаты теокалли — им предстояло ждать следующего раза.
Залитый кровью, верховный жрец облачился снова в свою шкуру небесного дракона и подошел к самому краю площадки, напротив которой расположилась правящая династия, и сообщил волю Ицамны. Из витиеватых выражений, которыми изъяснялся жрец, следовало, что правитель Коацаока Копан поправится нескоро, Ицамна позволяет его сыну править городом, выкуп нужно собирать, послов в Майяпан можно отправлять. Сообщение вызвало небольшую бурю негодования, которая стихла, едва Кинич-Ахава объявил, что желает говорить. Он встал, подошел к лестнице, ведущей вниз, и спустился на ее середину. Подождав, пока смолкнут протестующие, он обратился к горожанам:
— Граждане города Коацаока, вы слышали волю Ицамны, нашего любимого и почитаемого бога. Он подтвердил наше желание оставить наш город свободным. Помочь нам могут только наши братья Кокомо. Я обещаю вам, что не допущу захвата власти в городе ни чужеземцам, ни кровным моим братьям. Я призываю их только для помощи в сопротивлении ацтекам. Клянусь вам в этом!
Тишина, которая повисла после этих слов, означала, что жители пытаются продумать все до мелочей. Неожиданно рядом с Кинич-Ахава возникла Иш-Чель. Она тихо спустилась вниз и стала рядом с мужем. Лучи заходящего солнца зажгли ее рыжие волосы огненным водопадом. Зрелище было диковинным и захватывающим. Тонкие черты лица и гордая осанка производили должное впечатление. Взглянув на мужа вопрошающе, женщина очаровательно улыбнулась и также обратилась к толпе:
— Граждане Коацаока, я из рода Кокомо, но я принадлежу Коацаоку. По брачному договору, в случае военной угрозы благополучию Коацаока, моя семья обязуется помочь воинами. Я вместе с Вами живу в этом городе, и как вы, хочу видеть его свободным от любой власти, кроме законной. Позвольте мне обратиться к моим родным и попросить их о помощи. Ручаюсь, что они уйдут, как только отпадет необходимость в их присутствии. Прошу вас, не отказывайтесь, воины Кокомо искусны в военном деле и их помощь будет нам не лишней. Я подготовила послание к моей семье и мне нужны воины, готовые его доставить. Если вы позволите…
Голос Иш-Чель не был сильным, но он был нежным, и она вложила в него столько искренности, что люди это сразу же почувствовали. Народ резко разделился на кучки и стал активно обсуждать ее предложение. Правящая чета была вынуждена стоять и ждать решения городского собрания. Выступление Иш-Чель понравилось жителям, многие выражали свою симпатию жене наследника, открыто переходя на его сторону. Вскоре на площади начали выкрикивать о своем согласии то там, то тут, пока огромная масса людей во весь голос не прокричала свой вердикт:
— Согласны…
— Теперь дело за верными посланниками, — улыбнулась Иш-Чель. Толпа граждан шевельнулась и вытолкнула из своих рядов пятерых желающих. Однако жители Коацаока подошли к этому вопросу серьезно, каждую кандидатуру обсудили, и… все кандидаты были отвергнуты. Потом на площадку вышли двое крупных мужчин, и чей-то голос произнес, перекрывая шум:
— Эти люди достойны, пусть несут твое послание, госпожа. Они храбры, выносливы и проверены. Против них никто не скажет худого слова!
И действительно толпа радостно зашумела, выражая свое согласие. Иш-Чель вручила узелковое письмо воинам, прислужница подала им мешочки с едой, и посланцы вступили в широкий проход, который образовала толпа под одобрительные возгласы.
— Вот и все вопросы решены, — повернула свое счастливое лицо Иш-Чель к мужу. Он улыбнулся, но, промолчав, стал подниматься наверх. Быстрым шагом он отправился в покои отца, состояние которого не улучшилось, Иш-Чель решила его сопровождать.
После собрания Уичаа направилась к верховному жрецу Ицамны. Она с трудом сдерживала свою ярость и боялась, что она преждевременно вырвется наружу. То, что толпа горожан благосклонно приняла невестку, ее страшно разозлило.
Женщине казалось, что жрец ее предал. Почти шипя, она ворвалась в хранилище, где менее суток назад сговаривалась с врагами сына. Но комната была пуста. Кипя гневом и от бессилия сдержать свое негодование, Уичаа схватила с полки и швырнула в угол комнаты несколько глиняных горшков, совершенно не заботясь о рассыпавшемся содержимом. А оно рассыпалось драгоценными осколками нефритов и бирюзы, которые хранились в них.
На шум прибежал тот самый немой раб, который всегда приводил ее к верховному жрецу. Увидя госпожу, он убежал обратно. Вскоре на пороге возник тот, на кого Уичаа собиралась вылить свой гнев. Вид правительницы не смутил жреца, он спокойно сел, затянулся любимой трубкой с табаком и только тогда соизволил взглянуть на кипевшую от негодования женщину. Не в первый раз он видел ее в таком состоянии, поэтому молчал и курил, демонстративно показывая, кто в настоящее время господин. Первой не выдержала Уичаа:
— Ты не должен был допускать обращения Иш-Чель к гражданам Коацаока!
— Почему? — спокойно спросил жрец.
— Как почему! Это противоречит нашему плану!
— Да? Нисколько! Твоему — да. К сожалению, эмоции всегда владеют тобой больше, чем разум, Уичаа. Ты никак не можешь их усмирить, сколько бы я тебя не учил!
— Ты нарушаешь наши планы, а отчитываешь меня! Как ты смеешь?!
— Что ж, придется тебе объяснить. Я позволил твоей невестке выступить, чтобы она заняла действительно высокое положение. Это необходимо, дабы Кокомо не могли усомниться — их кровную сестру приняли должным образом! Как это просто, Уичаа, а ты из-за своей горячности едва не сорвала все! Убирайся, ты меня рассердила!..
Уичаа, получив выговор, ослушалась жреца, присела и стала думать. Гнев постепенно стихал, ей становилось стыдно и за свои слова, и за то, что она не смогла сохранить свое лицо. Выражение надменности, которое постоянно присутствовало на нем, исчезло. Вместо него возникла рабская покорность. Маленькими шажками Уичаа подошла к курившему жрецу и опустилась на пол у его ног. Тщетно она пыталась поймать его взгляд, жрец упрямо смотрел в сторону. Тогда женщина приникла губами к коленям верховного жреца и стала покрывать их поцелуями, постепенно продвигаясь вверх. В это время ее тонкие руки проворно скользнули под белоснежную набедренную повязку жреца и начали его ласкать. Вскоре голова Уичаа оказалась там, пытаясь возбудить мужчину, но услышала горький упрек в свой адрес:
— Ты всегда пытаешься встать выше меня, Уичаа, но пока не упадёшь вниз, ты не получишь того, что больше всего тебе нужно… Проси!
— Я не могу без тебя, прости мою глупость. Можешь унижать, но не отталкивай меня! Я — твоя раба, я все выдержу, только не отвергай меня! Я буду послушна! — Уичаа не переставала осыпать поцелуями тело мужчины, который встал и равнодушно смотрел на нее, презрительно кривя губы. Но блеск в его глазах говорил, что он явно получал удовольствие от происходящего. Вскоре заметилось и его возбуждение. Желая доставить ему наслаждение, и поскорее насытиться самой, Уичаа сбросила свою одежду, обнажив красивое стройное тело, и призывно взглянула снизу вверх, вкладывая в свой взгляд желание и покорность. Но мужчина презрительно ее оттолкнул:
— Нет… сначала ты удовлетворишь меня, и не раз, Уичаа, а уж потом я подумаю, достойна ли ты моего прощения… Если нет, то пойдешь к своему мужу, пусть он тебя поласкает так, как могу только я…
Уичаа взвыла от негодования и, желая добиться своего, обрушила на своего любовника такую бурю ласк, что он постепенно начал таять, но, по-прежнему продолжал ее изводить. Только это уже было привычной игрой двух любовников, которая продолжалась больше двух десятков лет. Уичаа не могла и вспомнить, как это началось, но в ее мире существовал только один мужчина, который мог удовлетворить ненасытность. Холодность мужа лишний раз подталкивала к измене, а презрение жреца сводили с ума и превращали ее в монстра, усмирить которого могли только такие игры, продолжавшиеся зачастую всю ночь. В виде эксперимента жрец давал своей любовнице опьяняющее зелье, отчего она окончательно теряла голову и приходила к нему за ласками снова и снова, отбросив гордость, теряя всякое достоинство, желая лишь погасить огонь страсти пожирающий ее изнутри.
Уже не раз жрец, чтобы побесить свою возлюбленную и оттянуть момент ее удовлетворения, приглашал в эти игры своего немого раба. Первый раз Уичаа была шокирована настолько, что только угроза не получить удовольствие, заставила ее выполнить все, что приказал любовник. Она его любила, любила настолько, что хотела верить сама и убеждала жреца в том, что ее сын Кинич-Ахава от него, но верховный жрец лишь смеялся и опровергал все ее слова. Вечный страх, что кто-то раскроет их тайну, придавал встречам особенную остроту. Вчера стало ясно, что их тайна больше не тайна, но Уичаа уже устала бояться. Она хотела устранения Копана, считая, что сын не будет ей помехой. Недвижимый Копан ее уже не пугал, а жрецу бога Чаку достаточно будет нескольких кувшинов с драгоценностями, и он навсегда забудет о том, что сказал, да еще выдаст ей имя болтуна. Отбросив посторонние мысли, Уичаа отдалась наслаждению.
В то время как Уичаа предавалась телесным удовольствиям, Кинич-Ахава с женой попытался навестить отца. Но халач-винику было отказано в приеме, по причине плохого самочувствия Копана. А послы ацтеков должны были прибыть со дня на день…
Сообщение, что послы ацтеков вошли в город, распространилось мгновенно. С должными почестями их сопроводили во дворец халач-виника.
Кинич-Ахава постарался взять власть в свои руки, но ему очень не хватало мудрого совета отца, ведь фактически его поддерживала только треть населения. Многие жители предпочитали либо покинуть город, либо откупиться, но не идти на прямое столкновение с ацтеками, к которому их призывал и готовил Кинич-Ахава. Очевидно, сказывалась слава ацтеков, как непобедимых воинов, а у каждого были дети, кое-какое нажитое имущество. Новый халач-виник понимал это, но жить под пятой ацтеков он не хотел.
Он боялся признаться даже самому себе, что его раздирают противоречия. С одной стороны защищать родной город было безумством, а стать изгнанником, которому, как подачку, уступят клочок земли, он принять не мог. С другой стороны, молодая отвага горячила кровь, а гордость не могла позволить уйти без боя, без единой попытки отстоять свое право, потерять все. Чему ж его тогда учили и готовили столько лет? И может ли воин вот так просто уйти? Воин может пасть в бою, но не уступить своего. Это ему постоянно повторяли с детских лет. Он вырос с этой мыслью… как же ему не хватало отца, кого-нибудь, кто бы мог с ним поговорить и помочь советом, удержать от ошибок! Но он остался один — к жрецам идти не было смысла — он перестал им верить. А Иш-Чель попрежнему не могла обратиться к духам, создавалось впечатление, что закрылась какая-то дверь, и сколько бы она не делала попыток, ответа не было.
Кинич-Ахава неторопливо шел к тайному окошку, что бы рассмотреть послов перед тем, как они предстанут перед ним. Он хотел заранее, еще до встречи, составить свое мнение о непрошеных гостях. Неожиданно для себя он у окошка наткнулся на жену, которая внимательно рассматривала послов. Похоже, что этим она занималась уже довольно долго. Почувствовав его присутствие, Иш-Чель вздрогнула и виновато улыбнулась мужу. Сделав должный поклон, она тихо уступила свое место, тихо шепнув:
— Мой господин, это не послы, это воины… Обрати внимание на их руки, они, словно, ищут на своем боку дубинки! А лица! Я в жизни не видела более страшных лиц!
— Ты наблюдательна, но эти лица в боевой раскраске будут еще страшнее, дорогая -
подтвердил ее догадку Кинич-Ахава, когда внимательным взглядом окинул группу терпеливо
ожидающих послов.
Ацтеков было пятеро. Все богато одетые, в ярких плащах, драгоценностях. Фигуры крепкие, с гордой осанкой. Узлы мышц на обнаженных торсах еще раз подтверждали догадку Иш-Чель. За то время, что за ними наблюдали, послы не обмолвились между собою ни словом. Они спокойно сидели на ярких циновках и напоминали каменные статуи.
— Посмотри на их ноги, это даже не пилли. Это явно предводители военных отрядов! А значит, в Анауаке уже готовятся к войне. Они здесь для того, чтобы рассмотреть городские укрепления! — Кинич-Ахава не сдержался и рассерженно
стукнул кулаком стену.
— Значит война?
— Ацтеки не дадут нам уйти с миром, как на это надеются некоторые. Идем! — Халач-виник и его жена быстрыми шагами направились к залу приемов, где у входа столкнулись с Уичаа, одетой, как и подобало жене правителя.
— Я считаю, что мне нужно так же присутствовать при приеме послов, дорогой, еще одни глаза, еще одни уши… — ответила она на его немой вопрос, заметив, как недовольно сдвинулись брови на переносице сына. Кинич-Ахава вынужденно кивнул, понимая, что спор бесполезен, а послы уже в зале.
Стоя за спиной мужа, Иш-Чель внимательно рассматривала гостей теперь с близкого расстояния. Больше всего ее поразило сосредоточенное выражение их лиц. На них совершенно не читалась хитрость и ловкость, свойственная дипломатам. Это были лица с грубой обветренной кожей, а многочисленные шрамы подтверждали подозрения женщины — перед ними были не дипломаты. Ища подтверждения своей догадке, Иш-Чель оглянулась и встретилась взглядом с Уичаа, та незаметно кивнула, тоже заметив мельчайшие детали в облике послов. Ей было известено правило ношения одежд у ацтеков — когда твои ноги покроются бесчисленными шрамами от битв, в которых ты участвовал, только тогда ты будешь иметь право прикрыть их от ночной прохлады полами длинного плаща. На гостях были короткие пестрые плащи. Столь явное откровение говорило только о решении ацтеков захватить город.
— Вам давалось двадцать дней на раздумье, и мы пришли за ответом. Мы печалимся вместе с Вами и желаем, чтобы болезнь отступила от халач-виника Копана. Нам очень жаль, мы, как и Вы, надеемся на его скорейшее выздоровление… Но времени было достаточно. Мы ждем Вашего решения, — говоривший не превышал голоса, но всем видом показывал, что его не обвести вокруг пальца рассказами о болезни правителя города.
Он оглянулся, и что-то сказал на своем языке сидевшему за ним послу. Это был тот самый мужчина, который привлек внимание Иш-Чель, когда она из потайного окошка рассматривал гостей. Тогда она видела его профиль, сейчас он сидел напротив нее. Впечатление о нем, как о воине, оставалось прежним, даже усиливалось. Крупные черты лица были несколько резкими, искривленными парой рваных шрамов на лбу и подбородке, совершенно не смягчавшиеся большими глазами, слегка прикрытыми во время разговора тяжелыми веками, которые, тем не менее, не скрывали, а подчеркивали внимательный и острый взгляд. Крупный нос нависал над губами, которые могли бы понравиться своей формой женщине, по обычаю ацтеков нижняя губа была проколота, и из нее выглядывала золотая голова ягуара. Крепкий, надменно вздернутый подбородок, высокие скулы. Длинные волосы были завязаны в пучок на макушке и спадали на широкие плечи, прикрывая дорогие ожерелья, жестко, как показалось Иш-Чель, и коварно поблескивающие в свете факелов. Сидевшие с ним рядом мужчины также отличались крепким сложением и обилием шрамов, а богатые украшения и невозмутимый вид только подчеркивали — ацтеки пришли воевать.
— Мы готовы выплатить вам выкуп, — прервал исследования Иш-Чель голос мужа. Кинич-Ахава решил, что нужно оттягивать время.
— Халач-виник уже собрал то, что нам нужно? — немного медленно, с акцентом произнес мужчина, которого лучше всех рассмотрела Иш-Чель. Голос у него был густой и сильный, в нем слышались жесткие нотки. Они выдавали в говорившем человека, привыкшего командовать. Он встал. Весь вид его демонстрировал мощь захватчиков. Даже без оружия, с гордо вскинутой головой, он полностью олицетворял военную мощь Анауака. Присутствующие поняли, что это была вызывающая демонстрация силы и напористости, заставляющая осаждаемых задуматься над своей судьбой, и снова повторить:
"Ацтеки пришли воевать!"
— Да, мои граждане собрали требуемый выкуп.