— Эва, виноград? А мы смотаемся туда-сюда мигом. Поезда дармовые… Первым классом махнем!..
— Ну что ж. Если тебе уж так приспичило — топаем. Чорт с тобой, а я — парень компанейский. Да и то верно: тот парень, кого мы каменюками причесали, а потом ты ему в зубы дал — он с тебя и взаправду душу вытряхнет, пока до ГПУ доведет… Айда, Митька, на вокзал. Как раз, кажись, утром скорый на Москву идет…
Приятели поблагодарили кочегаров и вышли из станции. На дворе было еще совсем темно, и только редкие фонари порта освещали мертвые вагоны и стены пакгаузов. Ванька всматривался в груды бочек и мешков и наконец воскликнул:
— Во… То, что нам надо!
— А что?
— А видишь, там что в мешках? Верно, картошка!
— А на что тебе — все равно отсюда никуда не вынесешь!
— Да нам не картошка нужна, а мешки.
— Мешки? А на что?
— Ах ты, тетеря деревенская… Ты, видать, сюда под вагоном приехал?
— Ara.
— Ну, это другое дело… А нам здесь на вокзале нипочем ни под вагон, ни в вагон не влезть — конечная станция — здорово осматривают. Надо на крыше ехать. А ты знаешь — тут коло Севастополя девять тоннелей проехать надо… А там без мешка не проедешь — дым, да искры с паровоза так бьют, что не приведи Бог. Сколько наших, не знаючи, так вот — турманами[37] в рай полетели…
Приятели украли два мешка, перебросили их через высокую каменную стену и пошли в ворота. Заспанный сторож, не видя у них ничего в руках, выпустил их свободно.
Ванька не ошибся. Действительно, у перрона вокзала стоял скорый поезд на Москву. Беспризорники подкрались к поезду с другой стороны перрона. Митька свистнул и поставил руку. Умный Шарик мгновенно вспрыгнул на руку и забрался за пазуху. Приятели незаметно влезли на крышу, укрылись мешками и опять задремали. Скоро паровоз свистнул, и пассажиры первого беспризорного класса поехали в Белокаменную…
Вагон третьего класса был переполнен. Люди, вплотную прижавшись друг к другу, сидели на нижних скамьях. Над ними на спальных полках. и на полках для багажа — везде виднелись человеческие фигуры. В проходах между скамьями сидели на своих чемоданах и узлах менее удачливые пассажиры. Неясный гул разговоров вторил глухому шуму колес. Скорый поезд «Севастополь-Москва» приближался к Мелитополю.
Как то незаметно в гул разговоров вплелся чистый звонкий детский голосок.
На фоне неясного шума этот голосок пронесся, как звук колокольчика среди отдаленного грома. Разговоры прекратились. Голосок, теперь поддержанный другим более низким голосом, продолжал:
Песенка была всем известной свежей любимой народной песенкой. В ней рассказывалась история одной рабочей девушки, которая на этом заводе встретила своего суженого — Сеньку.
Песенка трогательно рассказывала о том, как был разрушен завод во время революции, как потом рабочие, те, кто был привязан к старому пепелищу, взялись за его восстановление, как после долгих скитаний по стране девушка встретила своего Сеньку на том же старом милом кирпичном заводе.
Прошли годы лихолетья. И о наступлении новой счастливой эры пел звонкий голос Ваньки… Эти слова находили отклик в каждом сердце слушателя. В счастье верили все бедняки, наполнявшие этот вагон. Они тоже мечтали о конце испытаний, голода, гнета. Вот почему слова простой знакомой родной песенки, пропетые так музыкально и выразительно, глубоко волновали сердца.
И когда замолкли последние слова, примолкшие люди негромко заапплодировали и стали выглядывать из своих углов, чтобы увидеть поющих. В конце вагона стояли наши приятели — Митька и Ванька — босые, оборванные, без шапок.
Шум разговоров еще не успел восстановиться, как опять раздался ясный голос Ваньки:
— Мить… Слышь ка, Митька?
— Чего тебе?
— А ты не знаешь, чего это в Типлисе дом с мамкой Сталина так здорово стерегут?
— Не, не знаю… А чего?
В тишину притихшего вагона врезался театральный шопот:
— А это, чтобы, избави Бог, она второго Сталина на наше несчастье не родила!..
Кое — кто фыркнул. Кто то наверху рассмеялся. А беспризорники уже пели:
На этот раз в вагоне откровенно засмеялись. Несколько бородачей, пожилых крестьян и рабочих переглянулись:
— А и то верно…
— Нет, не говори — в царское время водочка лучше была…
А беспризорники продолжали:
Среди пассажиров пронеслись смешки более откровенные. Песенка била не в бровь, а в глаз, и ядовито высмеивала советские «достижения». Слушатели знали, что только такие вот ребята — беспризорники и могут петь эти песенки: что с них возьмешь? Голому терять нечего…
— Эй, Митька? опять раздалось в тишине.
— А?
— А ну — разгадай ка загадку?
— Ну?
— Что такое: сверху перушки, а внизу — страшно.
— Как, как говоришь?
— А вот: сверху перушки, а под низом страшно.
— Гм… Митька с недоумением почесал свои рыжие вихры. Слушатели с любопытством и усмешками переглянулись.
— Ну?…
— А чорт его знает… Постой, постой!.. Ага!.. Это, видать, в Москве: воробей, который на крышу ГПУ сел… Верно?
В вагоне засмеялись.
— Здорово Митька! Ты, видать, здорово вумный… Ягода[38] бы в жисть не догадался… Вот, видать, потому, что он был несообразительный — его и шлепнули. А тебе, Митька, помирать охота?
— Что ты — опупел что ли? За что мне помирать?
— Как так за что? А за Сталина?
— За Сталина… Да ни в жисть!..