Как неожиданна была моя радость, когда известили нас, что корабль отправляется в Калифорнию, в ту страну, про которую мне рассказывали так много прекрасного и которая, на угрюмом острове Ситхе, заселенном грубыми, невежественными народами, представлялась моему воображению земным раем.
Настал день, в который надлежало вам выйти в море. Радость была написана на лице каждого. Как дружно и успешно шла на корабле работа! Каждый матрос утешал себя мыслью, что вознаградит труды свои в первом шинке Калифорнии.
Команда корабля состояла из 25 человек военных матросов и еще из 5 служителей Российско-Американской Компании, всего из 30 человек. Отдали паруса, сделали Ново-Архангельской крепости семивыстрельный салют и под вымпелом, с полным ветром, корабль нага понесся к югу. Вечером с кормы корабля, мы простились взорами с нашим прежним, печальным жилищем, которое рисовалось вдали черною полосою. Там было темно, и грозные тучи носились над оставленным нами островом.
— Ведь занесло же в такую даль этих проклятых бобров, сказал один матрос, смотря на видневшуюся вдали землю, — экая поганая сторона какая, и шинка не заведут. — Да, отвечал другой, вспомнишь батюшку Баранова; бывало, вынесет котлы, крикнет: пей ребята, а сам затянет песню; так иной нарежется, что и глаза в земь. А нынче, вишь, какие времена, урвешь, где попадется, только что поразгуляешься, ан и в каземат.
— Вишь, говорят, в этих сторонах подписывают всех в какое-то трезвое общество.
— Да что ж это за трезвое такое общество?
— И сам не знаю; говорят, вишь, сехта.
— Сехта?… мудрено что-то…
— Давно бы вышел я отсюда, да с чем пойдешь?
— Кабы я был дилехтур, подхватил матрос из стоявшей кучки, велел бы всем, при выезде, давать по бобру.
— По бобру, хорошо бы; поживиться-то нельзя: сунься-ка, заведи-ка шкуру, так и свою отдашь. Вон уж не вам чета, приезжал Немец мухолов [1], хотел было провезти отсюда воротничок, да подходя к Охотску и бросил в море; струсил обыска…
— Эге! а вот Мишка-то Хомяк удрал какую штуку, когда выходил на матерую…. провез 5 Фунтов бобровой струи, ей-Богу! взял сахарную голову, выдолбил ее и напихал со свинцом бобровой струп; а донышко вставил опять сахарное и завязал в бумагу по-прежнему, как будто ни в чем не бывало.
— Э, да это был голова с покойником Федькой. Они что, бывало, делывали, когда я с ними ходил в Охотск!… Ты сам знаешь, как трудно во время стоянки в Охотской реке провезти с берега водку, — а у них она всегда водилась. Постой, думаю, узнаю как же это Федька с. Хомяком провозят водку? — Давай присматривать. Вот, смотрю: Хомяк зашевелился ночью, вылез из койки, полез на палубу. Я крадусь за ним. Он спустился на гальюн, я подкрался к борту, и смотрю в щелочку, что будет. Гляжу, Хомяк тащит из воды какую-то длинную веревку; вдруг на ней показалася привязанная за горлышко бутылка; Хомяк проворно ототкнул ее, перелил из ней в пузырь, который принес с собою, и опять опустил бутылку в воду. А, приятель, постой, знаю теперь!.. Только он полез назад, я цап за ворот… А он толкнул меня, молчи, говорит, вишь часовой подходит, завтра все расскажу. Поутру съехали мы с судна на работу и пошли с Хомяком по берегу; прочие рабочие пошли впереди. Федька, чтоб отманить их подальше от места, кувыркается перед ними; а Хомяк приостановил меня да и показывает веревку, привязанную за камешек. — Видишь, говорит, к этой веревке посередине привязана бутылка; находится один конец на судне, привязан за ватерштак, а другой вот здесь. Как нужно привезти водки, нальешь в бутылку, привяжешь на середину веревки, да и тяни с гальюна. Вот с этой поры, мы с Хомяком во всю стоянку так позагуляли, что я тебе скажу!… Спасибо, еще командир был хороший, по выходе в море приказал приказчику выдать в счет жалованья, — а поди-ка, сделай это у другого, так бы не то было.
— То-то вот оно и есть: нашего брата стоить поколотить; пропьется до нитки, как Грек, да и еще жалуется, что ничего не выслужишь.
— Водку вить! — крикнул боцман.
Это магическое слово доносится до слуха матроса на самой вершине мачты, в шумную бурю; оно пробуждает его и из глубокого сна и никогда не повторяется дважды; в одну минуту толпа собирается вокруг ендовы и каждый с нетерпением ждет своей очереди.
Наступил вечер; погода была прекрасная, ветер был ровный, попутный, луна с безоблачного неба отражала томный лик свой в трепетных волнах, и громкие песни матросов, смешиваясь с глухим шумом моря, каждому напоминали его родину; далеко уносились мечты мои и я незаметно уснул на палубе.
К утру корабль наш находился уже во 160 милях от острова Ситхи и мы с каждым днем приближались к Калифорнии. Воздух становился теплее и благораствореннее. — На четырнадцатый день нашего плавания штурман доложил при рапорте командиру, что умер матрос.
Покойника зашили в парусину, привязали к ногам два пушечные ядра и потащили за борт.
— Что, брат, надоели сухари-то, — сказал один матрос, сидевший верхом на борте, чтоб принять покойника; — эк как отъелся; пуда четыре будет. Ну, прощайся с белым светом. Ух, как бойко полетел к Лептуну-то [2] в гости, знать, водку почуял.
— Придет время, и мы, брат, полетим туда же.
— Что ж делать!…. за-то простор…. Фу, батюшки, какой валит туман; верно Ишпания близко; у её берегов всегда туман стоит стеною.
Действительно, мы находились в 80 милях от Санто-Франциско, самого северного заселения Испанцев в Новой Калифорнии; но не видав берегов, по причине закрывавшего их непроницаемого тумана, мы не смели идти в гавань по одному счислению; к тому же опасались сильного течения воды у этих берегов, могущего увлечь судно в такой залив, из которого трудно выйти. Не имея даже полуденной обсервации, мы, к нетерпению нашему, принуждены были лавировать целую неделю в густом тумане.
Наконец с правой стороны открылись Ферлонские камни и опять закрылись туманом, но мы таки-успели их взять на пеленги и определить место, где находится гавань. — Мы решились пробраться в нее; убрали лишние паруса и более 6-ти часов находились в самом критическом положении; слышали, как шумел бурун, ударявшийся об скалы каменистого берега, но берег был невидим для нас. Смелость и опытность командира ручались нам за успех начатого дела; он приказал изготовить на всякий случай якорь, смерить глубину и слушать, в какой стороне сильнее бьет волна. Вдруг открылась перед нами обширная гавань, со множеством судов разных наций. С врожденною отважностью Русских, в виду всех иностранцев, мы под двумя парусами от свежего ветра пошли прямо срединою пролива в длинную бухту Санто-Франциско, оставив за собою зыбкую стену тумана, сделали между судами поворот и стали на якорь.
— Ай да молодцы Русские!.. кричал кто-то с Американского брига.
В гавани было ясно, но солнышко склонялось уже к закату и слабыми лучами своими освещало на правом берегу лавровую рощу. По всему обширному заливу разносился ароматный запах душистых трав и цветов; вокруг залива, в живописных ландшафтах раскиданы были, на далекое одни от других расстояние, поместья Калифорнцев, между которыми расстилались зеленые луга и долины с пасущимися на них овцами, коровами, лошадьми и мулами; где-то вдалеке кричали дикие гуси.
На левом берегу залива стояли красиво выстроенные деревянные домики; из них, как заметил я в зрительную трубку, выглядывали прекрасные личики Испанок. За селением виднелась высокая зеленая гора с небольшим кустарником; по ней бежала дикая зебра и ловкий Испанец арканил быка.
После долгого пребывания на пустынном острове, в кругу диких народов, где все мертво, однообразно, безжизненно, как приятно мне было очутиться в этой роскошной стране, щедро наделенной всеми дарами природы.
Долго любовался я берегами Калифорнии; наконец заметил, что из селения Вербобойно, где живет капитан порта и Американский консул, плывет небольшая шлюпка с тремя Испанцами прямо к нашему судну.
Мы стояли неподалеку от левого берега близ новой миссии, или иначе селения Вербобойно, которое находится в шести верстах от Санто-Франциско; шлюпка подъехала к нам; из неё вышли двое мужчин, в полосатых сарапах, лаковых черных шляпах с широкими полями, и с пахитосами в зубах; они с важностью посмотрели на судно и заговорили на Испанском языке, которого из нас никто не понимал, кроме нескольких матросов, но и те заняты были на заливе нужною работою. Настало молчание, которое обратилось в смех; наконец один из нас сказал по-Английски: «что вам угодно?» Они отвечали по-Английски же, и мы пригласили их в каюту, к капитану, где они старались выказать свою ловкость разными расшаркиваниями и учтивыми движениями по своему обычаю.
Капитан наш был человек молодой, образованный; принял их очень ласково и просил объясниться, какую они имеют до нас нужду? — «Мы таможенные чиновники, — сказал один из Испанцев, присланы от капитана порта, по уложенному здесь правилу, освидетельствовать ваше судно, сколько оно имеет меры, какие находятся в нем товары, и если вы не имеете от нашего губернатора, который живет в Монтерео, письменного дозволения на право торговли, то до его разрешения не можете торговать в здешнем месте. Для этого один из нас должен здесь остаться.»
«Смерить судно я вам позволю, господа, отвечал капитал; товаров у нас никаких нет, кроме взятых для команды на поход, — дозволения же на право торговли от вашего губернатора я не имею оттого, что не заходил в Монтерео по причине самой уважительной; а в залог того, что мы до разрешения губернатора не станем производить торговлю в здешнем месте, достаточно одного моего слова; следовательно, быть вам здесь смотрителями я не позволю, потому что это будет оскорбление для нашей Русской чести.»
Испанцы, выслушав этот монолог и не говоря ни слова, с почтением раскланялись и уехали на берег.
На другой день командир и я поехали в селение Испанцев для переговоров с капитаном порта; дом его был построен на большом бугре и обнесен палисадом. Подходя ближе к капитанскому дому, мы увидели, что из него вышла очень миловидная, живая, ловкая девушка, лет пятнадцати. Она встретила нас как будто давнишних знакомых, взяла командира за руку и заговорила с ним по-испански. Мы не понимали Испанского языка, но по её движениям догадались, о чем шла речь; шедший за нами матрос, знавший по-испански, перевел нам, что она зовет нас в дом капитана, её отца.
Мы нарочно пошли потише; нам приятно было смотреть на нашу миловидную спутницу, особенно после тех страшных, раскрашенных лиц, которые поминутно окружали нас в Ситхе; она заметила наше внимание, начала что-то с улыбкою говорить по-испански и своим прозрачным пальчиком грозила шедшему позади нас матросу, чтоб тот не переводил.
Наконец мы очутились у самого порога капитанского дама, и взошли прямо в большую комнату, где прежде всего взорам нашим представилась богато-убранная кровать.
Кровать составляет у Испанцев первое украшение в доме. В ином доме вы не увидите далее пола, и встретите вместо него сухую глинистую землю, но за-то непременно обратит на себя ваше внимание пышная кровать, с отлично-убранными длинными подушками.
У капитана порта в доме была прекрасная мебель; сам он сидел на диване за большим красна го дерева столом и читал какую-то толстую книгу.
Когда мы вошли, он проворно встал, раскланялся с нами и на Английском языке попросил нас сесть в кресла, стоявшие близ дивана, сам же вышел в противоположную комнату, похожую более на беседку.
Через минуту он возвратился к нам с Английскою книгою в руках и начал читать нам уложение на право торговли в пределах Санто-Франциско.
Мы сами очень хорошо знали, что судно не имеет права входить в Санто-Францисский залив, не заехав прежде в Монтерео, где постоянно живет губернатор Калифорнии, и не получив от него позволения на право торговли. Но нам не хотелось идти судном в Монтерей, потому что Санто-Франциско лежал ближе к нашему пути; к тому же он окружен теми селениями, в которых нам нужно было закупать для острова Ситхи пшеницу, фриголь, горох, кукурузу, мясо, сало, монтеку (чистое сало, которое можно есть с хлебом вместо масла) и проч.; сверх того из Санто-Франциско в Монтерео можно дойти судном в один день, для обратного же пути из Монтерео в Санто-Франциско нужно употребить три недели, и более, по причине всегдашнего противного течения и постоянно дующих противных NW ветров.
Таким образом, чтоб исходить в Монтерео, мы прибегнули к хитрости: нарочно сняли гротовую брам-стеньгу, как будто ее сломало бурей, сказали капитану порта, что не можем без починки стеньги идти в Монтерео, и намерены здесь се поправить, — и просили его, чтоб он позволил съездить берегом в Монтерео к губернатору, для взятия там позволения на право торговли и для уплаты за якорное место пошлин, которых с нашего судна приходилось на Русские деньги 1666 руб. 66 к. асс.
Причина нашего прихода была самая уважительная. Мы заплатили за якорь капитану порта; он же написал к губернатору рапорт, в коем объявлял, что в Санто-Францисский залив прибыло Русское военное судно для покупки жизненных припасов в Российские колонии, но не может следовать в Монтерео без продолжительной значительной починки, почему, заплатив за якорное место в порте Вербобойно, просит позволения на право торговли в пределах Санто-Франциско. Пакет был послан с нарочным к губернатору в Монтерео; мы поблагодарили капитана порта за оказанную нам доброту и поехали обратно на корабль.
Через 2 дня мы получили от губернатора Калифорнии, Дон-Кастро, разрешение, заключавшееся в том, что мы можем делать покупки на наличный деньги, но сами не должны ни продавать, ни выменивать никаких своих товаров, не заплатив за то особой пошлины.
Натуралист
Так матросы называюсь Нептуна. Когда корабль вступает под экватор, тогда матросы дают представление в честь этого мифологического божества.